Катерина

 

Есть на Алтае село Красногорское, райцентр. В этом райне живёт моя многочисленная родня, и жил мой земляк Геннадий Честных, журналист, партработник, писатель. Я делал автору сборник и тут публикую рассказ Геннадия о его малой родине посёлке Талый под Красногорском. 

Родился и вырос Егор Шестаков в селе небольшом, на три десятка дворов. Разместилось оно вдоль косогора, на солнечной стороне. Весна сюда приходила быстро. Как только пригревало солнце, снег чернел и таят, стекал сероватыми ручейками вниз. Поэтому, видно, село так и называлось – Талое. Косогор упирался в пруд. По ту сторону вытянулся другой косогор – чуточку пониже, не выпуклый, а плоский, похожий на голову щуки, здесь разместилась ферма.

Между косогорами бежала тоненькая речушка образованная подземными родниками заросшая мелким кустарником да осокой. И называлась она Талкой. Для сельчан от такой речушки с пескарями особой пользы не было.

Весной, когда с гор спускались талые воды, речушка разливалась, бурлила водоворотами. В такие дни на другую сторону реки можно было попасть только верхом на лошади. А доярки поднимались в четыре часа утра чтобы успеть к дойке. И вред от Талки, в такое время, был ощутимый.

Как-то сельчане решили насыпать дамбу. Чтобы служила она и проезжей дорогой и запрудой. «Образуется озеро, - рассудили они – Разведём рыбу построим лодки и заживём».

Дамбу построили, озеро образовалось. Но рыбку половить не довелось, началась война. Отыграли гармони, отрыдали бабы, мужики ушли на фронт. Остался на всё село только один. Мужиком, правда, называть его было рано, потому как ходил в парнях. Бабы называли его Егором, а девки – Гошей. В армию Егора не взяли. Говорили что в детстве его бык на рога вскинул, с тех пор он мол головой и мается. И бронь у Егора была – это точно.

Надеждой сельчан был трактор. Егор на нём и дамбу отсыпал,  и пахал и сеял. Зимой стога сена волоком с гор перетаскивал. Когда все мужчины ушли на фронт, Егор переживал и стеснялся бывать на людях. Здоровый, молодой, неженатый – один среди баб и девок. Строгая Аграфена Петровна мать Егора успокаивала сына:

- Чего ты убиваешься! Будет и твой черёд. Кому-то и хлеб растить надо. Не успокоила. Болела душа. Совесть мучила, и  потому Егор дневал и ночевал возле трактора. Поняли бабы, от чего Гошка мается, и однажды прислали к нему целую делегацию, прямо в поле.

- Не изводи себя, - сказали они.

- Ты тут пока нужнее. Бери гармонь. Откинула одна молодушка шаль и протянула ему саратовскую двухрядную гармошку. Потоптался Егор и взял гармонь. И заиграла она на весь простор, до самого вечернего алого горизонта.

С тех пор Егор повеселел. Стал приходить к пруду, играл, плясал перед девками, но не трогал их.

Жизнь на селе шла своим чередом. Бабы да девки коров доили, растили и убирали хлеб. Поднимались в четыре утра, ложились за полночь. Третий год слёзы и горе ходили по пятам. И было бы ещё горше, если бы не Егор.

По вечерам всё село собиралось у пруда. Там был пятачок земли , выбитый каблуками и назывался он тырлом.  Здесь пели, плясали, в игры играли. Егор брал гармонь, склонял к низу подбородок и закрывал глаза. Звуки музыки будто обнимали его. А гармонь душевно с каждым разговаривала, волновала,  сердце теребила. Кто-то тихонечко всхлипывал, утирая краем платка слезу на глазах. Кто-то тяжело вздыхал. Над гладью пруда то и дело подпрыгивали и шлёпались жирные караси. На маленьких скамеечках, врытых тут же в землю, дремали старушки в белых платках. Поодаль от тырла барахтались друг с другом мальчишки, а девчонки сидели прямо на земле, положив головы на коленки...

А потом в Талое приехали вдова Прасковья с дочерью Катериной. Свободного жилья в селе не было. Леса для избы не было, его заготовляли весной и сплавляли. Пока же Прасковья с Катериной вырыли в косогоре землянку и там поселились. Так делали и другие приезжие.

Прасковья устроилась на ферму, а Катерина определилась в учётчицы. У неё было образование – десятилетка, большое по тому времени. На селе не было школы десятилетки, в райцентр детей родители не отпускали. Зимой задует пурга на неделю, кто отпустит? Окончат семилетку и тут же оседают, много молодёжи было в селе перед войной. С войной поубавилось, особенно парней, и девушки все остались в девках. А тут ещё Катерина добавилась.

Красавица, статная, черноглазая. Смоляные косы  чуть не до земли скатывались. Ноги белые, точёные. Да ей в театре играть, а не по полям бегать.

- Кому-то отмерено, - говорила Катя, когда её красотой любовались. Отвечала прибаутками да частушками. Ей дали для работы лошадь. Старого мерина по кличке Добрый. Она восседала на нём гордо, точно донская казачка. Казацкая кровь в ней текла несомненно. Как-то Прасковья высказала дочери:

- Хватит тебе Катерина  на глазах села елозить. Чалдонка ты и есть.

А чалдон это человек с Дона, т. е. казак. Многие из них в Сибирь перемахнули волею судьбы и не по своей воле.

Катерина была доброй казачкой. Гляди вот она скоком на лошади скачет. Подъехала к тырлу, ногу перемахнула через круп лошади и по мужски скакнула на землю. Любо смотреть. Да так прямо сходу - в круг танцующих. Одна рука у груди другая над головой.

 

Милый, Гоша, милый, Гоша,

До чего ж ты расхороший,

Сколько девушек вокруг,

Но никто тебе не люб.

Полюбила твои глазки…

 

Но прошло время, а Егор и шагу в сторону Кати не сделал. Война, да и не пара она ему. Шибко красивая. Ведь говорят - верности в них красивых мало, а охотников много. Нет, не пара… А сам глаз оторвать не может.

Бабы народ смекалистый. Быстро разобрались что к чему. Больно стало смотреть на муки Егора, да и Катерина вроде бы не против, хотя для вида нос воротит. Оба они очень нужны селу, без них тьма беспросветная. А тут ещё похоронки повалили  одна за другой. Жалобные крики душу разрывают, работа из рук валится. И решили на общем совете соединить Егора с Катериной. Три года без свадеб, три года не кричали «горько».

Всем селом втихомолку готовиться стали. Манька-телятница что с Прасковьей работала, решила подвенечное платье сшить, а Марфа Святкина известная самогонщица взялась изготовить небывалый напиток. Каждому нашлось дело, узнал об этом Егор – разобиделся.

Свёл их случай. Приехала как-то Катерина на поле замер делать и ахнула. Лежит Егор под плугом, ногу лемехом придавило. Хотел камень из под плуга вытолкнуть, тут и прихватило его. Стонет Егор от боли  и рукой землю отгребает, ногу освободить пытается. Кинулась Катерина к нему:

Миленький, да как же ты. Потерпи миленький! Я сейчас…

И давай грести, ногти обламывать. Красивые у неё были ногти. Длинные узкие блестящие. Оттого  и пальцы казались в сажень длинной.

- Потерпи , миленький… Потерпи… Я сейчас.

- Катерина, ты ломик подсунь. А то до ядрышка земли копать будем.

Он откинулся навзничь. Устал от боли видно. Лежит и за ней тихонько наблюдает:

- Пойдёшь за меня замуж, Катя?

Сказал совсем спокойно, словно на вечёрках прохлаждался.

Взглянула на него Катерина. На лице - ни кровиночки. И захолонуло сердце, будто кипятком обожгло. Промолчала. Виду не подала.

- Прости, Катя. В другое время не смог бы…

- Пойду, - вдруг сказала она. В глазах хитринка метнулась.

- Пойду, но при одном условии. Выполнишь – твоя. А как нет – знать не судьба.

Перетянула ногу Егору цветастым платком, помогла сесть в седло.

Взяла под уздцы Доброго,  и пошли они в село.

Тёплый ветерок шевелил травы. Над ними звенели жаворонки. Пахло медуницей и парным молоком. Неподалёку паслось стадо коров. Над селом стояла тишина.

Егор поправился быстро. И вот однажды Марфа Святкина появилась у озера с двумя вёдрами. В одном она принесла самогон, в другом две чашки, две ложки и каравай хлеба. Бабы и девки посмеивались переглядывались, прыскали в кулаки. Ребятишки, выпучив глаза, смотрели, разинув рты, на необычную сцену. А пожилые в том числе и Агафена Петровна с Прасковьей только качали головами. Все знали всё, кроме Егора.

- Ты что же, Марфа, вонь-то сюда притащила, буркнул Егор.

- Дом загадила, так и рыбу решила извести.

Сельчане знали , что Егор не пил и терпеть не мог пьющих.

- Решила, Гоша, решила, всё село тут. Спросишь по какому случаю? Тебя Гоша женить решили. Аль ты против? Смотри, Катерина, он нос воротит!

Катерина наряду, в голубом платье. Одна коса на груди, другая - за спиной. В глазах озорство гуляет. На ногах - туфли на твёрдом каблуке.

- А условие моё вот такое, Гоща…

Катерина взяла чашки и прямо из ведра наполнила их самогоном. Потом разломила каравай  и стала крошить в обе чашки хлеб.

- А как нет?

На нет и суда нет, - усмехнулась Катерина.

Григорий округлил глаза. То в одну сторону зыркнет, то в другую.

Молчат бабы, девки отворачиваются – не рассмеяться бы.  Все делают серьёзный вид  Ждут. Крякнул Егор, переступил с ноги на ногу и потянулся к чашке.

- Чую, не самогон, а родниковая вода. Как ты думаешь, Катерина. Хлебнём! -Взбодрился Егор. Задохнулся с первой ложки. Горло будто огнём обожгло. Слёзы хлынули, в ушах зазвенело. Но он черпал ложкой будто щи хлебал.

- Горько! Горько-о-о-о! – пронеслось над озером.

О-о-о – ударилось о косогор, где ферма стояла.

Его не чувствовал Катерининых губ, а они горели огнём. Дышать стало нечем.

- Ох и любить я тебя буду, Гоша! До самой, до последней минуточки. – Шептала она.

Всю ночь гудело село, земля ходуном ходила. Костры пылали жарким пламенем.

А утром чуть свет, Его с Катериной шли под ручку от дома к дому и каждому крыльцу кланялись. Она была в белом подвенечном платье, на правой руке кольцо, из медного пятака выточенное, но блестело, как золотое. Егор в синем костюме и белой рубашке. Настоящий жених. А навстречу им из-за синих гор поднималось солнце, ясное, тёплое. И озеро светило алым огнём.

…Осень пришла дождливая. По утрам туманы закрывали гладь воды плотной сырой ватой. Небо сплошь затянуто серыми облаками.

Но у сельчан настроение было хорошее. С сенокосом бабы управились вовремя. Сено смётано в стога, картошка выкопана и запрятана в глубокие погреба, засолены грибы, заготовлено варенье и засушены плоды черёмухи. Зиму встречать есть с чем.

Вернулись в село два солдата-фронтовика: Лёнька Бусов –  Манькин муж и Сергей Святкин – муж Марфы-самогонщицы.  Война изуродовала обоих. Осколок снаряда повредил Лёньке шейные позвонки, шея высохла и голова болталась, как на верёвочке. Страшно было смотреть на его перекошенное лицо. Но Манька всё равно была рада.

- Голова всё же на месте. А что фашист проклятый обезобразил – не его вина. Будет у меня, бабоньки, обязательно, ребёночек.

До войны им не везло – дети померли от лихорадки. И теперь Манька надеялась, что будет всё-таки у них наследник. Муж-то вернулся. Мужним духом в доме запахло – разве это не радость.

Мужа Марфы Сергея в бою  контузило взрывом. Он потерял сознание, а очнулся в плену за колючей проволокой. Изгалялись над ним изверги поганые, били, тело песком натирали лягушками кормили.

На вечеринке в доме Сергей заголил рубашку, и все ахнули. Живого места на теле не было одни хрящи от побоев.

- Два раза из под Киева бежал. Ловили гады. Один раз отдали собакам рвать. Думал конец.

Его маленькое тело трясло от рыданий. Марфа подняла мужа на руки как ребёнка,  носит по избе целует, успокаивает. Посадила за стол, налила самогону, сверкнула глазами:

- Пейте бабоньки за мужа мово!

Егор растянул двухрядку. Топнула Катерина, и верх и низ поменялись местами.

Ничто не могло омрачить радость этого дня.

- Лёнь, маво там Петра не встречал.

- Не.

- А ты, Серёга?

- Не.

Вопросы наперебой. Каждая свою ниточку искала. Каждая верила.

 

У товарки Верочки

Был миленький внимательный:

Жди хорошей весточки –

Дождешься обязательно.

 

Молодец Катерина. Ядрёная девка. Весёлая. Если бы не она – тьма беспросветная. Как поженились с Егором – ещё краше стала. Она перешла в дом мужа, а Прасковья не захотела. В землянке осталась.

- Не пойду – сказала.

- Чего там двум пожилым в одном дому колготиться, Аграфена одна управится. А я уж тут до зимы подожду. К весне, может, Егор избушку какую сколотит.

Она приходила к сватье Аграфене Петровне каждый день. Помогала Катерине цветы выращивать. Цветов около их дома было видимо-невидимо. И откуда только Катерина семена брала! Особенно много было роз. Разных цветов и оттенков. Лепестки роз Катерина собирала, обливала диким мёдом и закрывала в стеклянные банки. Запах розового масла витал повсюду. Да и сама она , казалось, пропиталась мёдом и запахом цветов. Егор в ней души не чаял. Она ж любила его глубоко, преданно. Чувство это особенно, когда увидела изуродованного Лёньку. Кинулась к Егору на шею и зарыдала:

- Не пущу!

Такое не каждый выдержит. Егор гладил её по щеке, а у самого слёзы всплыли на зелёные глаза.

- Я им не дамся - шептал он.

- Сам горло перегрызу любому фашисту. Меня, Катерина, никакая пуля не возьмёт.  Как же я тебя одну такую на свете-то оставлю…

Не знала Катерина, что в кармане у Егора лежала уже повестка. Пришёл и его черёд.

Был конец сентября. На время дожди прекратились. Проглянуло белесым светом солнце, немного подсушило землю и размазню на дороге. Высохли от мокроты тесовые доски на крышах домов, зашуршала сухая трава.

У избы Егора Шестакова было столпотворение. Кто мог ходить – все были здесь. Поодаль, опустив голову, стоял мерин Добрый, запряжённый в двуколку. На дикие крики Катерины и рыдания баб он отвечал кивком согласия. (Мол, так оно, бабоньки, так, да ничего не поделаешь…) Мухи щекотали ему ноздри.

Маленький фронтовик Сергей Святкин суетился меж бабами, успокаивал плачущих:

- Скоро конец войне. Живым останется Гоша. Чего слёзы то хлебаете?

Егор рвал гармонь, играл прощальную. Выпитый стакан самогона слезами застилал глаза.  На плече повисла Катерина, захлестнула ему за шею свою тёмную косу.

- Не пущу!

Старый мерин заржал, словно страшно захохотал, и толкнул в живот Лёньку, который держал коня под уздцы. Не удержалась Лёнькина голова, свалилась на плечо, из перекошенного рта потекла слюна. Взглянула Катерина и обмерла. О чём она подумала тогда, бог весть. Только ноги её подкосись, побелели щёки. Она протянула Егору банку с розовым вареньем, которую держала в правой руке, и тихо прошептала:

- Это тебе, миленький!

Двуколка скрылась за поворотом, но никто не сдвинулся с места.

И тут Катерина засмеялась. Тихо-тихо. Потом громче. Руки вытянула к повороту. Глаза потухли , потеряли блеск. И вдруг сверкнули диким пламенем, будто в них костёр загорелся. Она захохотала ещё сильнее. Потом глянула на плачущих баб сухими глазами и взяла за руку Аграфену Петровну.

- Пойдём, мама. Печку пора затопить. Вернётся Гоша, а у нас с тобой нечем будет покормить его.

И пошла Катерина навстречу новой судьбе, временами то смеясь то рыдая.

…Автобус скрипнул тормозами и вырулил на обочину дороги. Много лет не был я в этом селе и, взглянув на косогор, ахнул. Расстроилось оно, кирпичными домами заиграло. На загривке косогора стояла двухэтажная школа с широкими окнами, окружённая голубой металлической оградой. Внизу блестел пруд, по нему плыли две лодки. А на той стороне, где была ферма, новые здания появились.

От села к шоссе вилась торная тропинка, посыпанная красным песком.

Из писем родных я знал, что многие уже померли, в том числе и Лёнька Бусов и Прасковья. Аграфена Петровна была ещё жива, да плохо видела. Жива ли Катерина?

Мать писала, что временами с ней бывает очень плохо.

Я быстро шагал, удивляясь всему, что встречал на пути. Шёл сентябрь, вокруг всё желтело. На повороте меня остановила седая женщина, в руках она держала свёрток. Тихим, мягким голосом она проговорила:

- Никак Алексей! Веркин сын.

Так сказала и имя правильно назвала.

- домой значит? Молодец. Все домой возвращаются. А куда им, как не домой? Мать все глаза проглядела. Всё тебя дожидалась. Она вдруг улыбнулась, глаза заблестели.

 Тётя Катя! Это она!

Время замерло. И в ней остановилось. Она стояла такая же красивая, только совсем седая.

- Иду вот Гошу своего встречать. Варенье несу.

Действительно, в свёртке была баночка варенья из лепестков роз.

Вот телеграмму получила… Она про тянула мне листок бумаги. Я взглянул, и мурашки побежали по спине. Это была квитанция по оплате за электроэнергию.

Мне рассказали потом, что Катерина почти каждую осень, в сентябре, в тот день когда она проводила своего мужа, ходит к дороге и ждёт часами без вести пропавшего Гошу. И никто не знает как эта бедная женщина, лишившаяся рассудка угадывает срок. По дыханию осени, опаданию листвы с деревьев, увяданию роз?

Или незримый толчок сердца пробуждает давно минувшее, зажигает костёр большой любви в израненной войной душе. Кто знает.

 

Родился и вырос Егор Шестаков в селе небольшом, на три десятка дворов. Разместилось оно вдоль косогора, на солнечной стороне. Весна сюда приходила быстро. Как только пригревало солнце, снег чернел и таят, стекал сероватыми ручейками вниз. Поэтому, видно, село так и называлось – Талое. Косогор упирался в пруд. По ту сторону вытянулся другой косогор – чуточку пониже, не выпуклый, а плоский, похожий на голову щуки, здесь разместилась ферма.

Между косогорами бежала тоненькая речушка образованная подземными родниками заросшая мелким кустарником да осокой. И называлась она Талкой. Для сельчан от такой речушки с пескарями особой пользы не было.

Весной, когда с гор спускались талые воды, речушка разливалась, бурлила водоворотами. В такие дни на другую сторону реки можно было попасть только верхом на лошади. А доярки поднимались в четыре часа утра чтобы успеть к дойке. И вред от Талки, в такое время, был ощутимый.

Как-то сельчане решили насыпать дамбу. Чтобы служила она и проезжей дорогой и запрудой. «Образуется озеро, - рассудили они – Разведём рыбу построим лодки и заживём».

Дамбу построили, озеро образовалось. Но рыбку половить не довелось, началась война. Отыграли гармони, отрыдали бабы, мужики ушли на фронт. Остался на всё село только один. Мужиком, правда, называть его было рано, потому как ходил в парнях. Бабы называли его Егором, а девки – Гошей. В армию Егора не взяли. Говорили что в детстве его бык на рога вскинул, с тех пор он мол головой и мается. И бронь у Егора была – это точно.

Надеждой сельчан был трактор. Егор на нём и дамбу отсыпал,  и пахал и сеял. Зимой стога сена волоком с гор перетаскивал. Когда все мужчины ушли на фронт, Егор переживал и стеснялся бывать на людях. Здоровый, молодой, неженатый – один среди баб и девок. Строгая Аграфена Петровна мать Егора успокаивала сына:

- Чего ты убиваешься! Будет и твой черёд. Кому-то и хлеб растить надо. Не успокоила. Болела душа. Совесть мучила, и  потому Егор дневал и ночевал возле трактора. Поняли бабы, от чего Гошка мается, и однажды прислали к нему целую делегацию, прямо в поле.

- Не изводи себя, - сказали они.

- Ты тут пока нужнее. Бери гармонь. Откинула одна молодушка шаль и протянула ему саратовскую двухрядную гармошку. Потоптался Егор и взял гармонь. И заиграла она на весь простор, до самого вечернего алого горизонта.

С тех пор Егор повеселел. Стал приходить к пруду, играл, плясал перед девками, но не трогал их.

Жизнь на селе шла своим чередом. Бабы да девки коров доили, растили и убирали хлеб. Поднимались в четыре утра, ложились за полночь. Третий год слёзы и горе ходили по пятам. И было бы ещё горше, если бы не Егор.

По вечерам всё село собиралось у пруда. Там был пятачок земли , выбитый каблуками и назывался он тырлом.  Здесь пели, плясали, в игры играли. Егор брал гармонь, склонял к низу подбородок и закрывал глаза. Звуки музыки будто обнимали его. А гармонь душевно с каждым разговаривала, волновала,  сердце теребила. Кто-то тихонечко всхлипывал, утирая краем платка слезу на глазах. Кто-то тяжело вздыхал. Над гладью пруда то и дело подпрыгивали и шлёпались жирные караси. На маленьких скамеечках, врытых тут же в землю, дремали старушки в белых платках. Поодаль от тырла барахтались друг с другом мальчишки, а девчонки сидели прямо на земле, положив головы на коленки...

А потом в Талое приехали вдова Прасковья с дочерью Катериной. Свободного жилья в селе не было. Леса для избы не было, его заготовляли весной и сплавляли. Пока же Прасковья с Катериной вырыли в косогоре землянку и там поселились. Так делали и другие приезжие.

Прасковья устроилась на ферму, а Катерина определилась в учётчицы. У неё было образование – десятилетка, большое по тому времени. На селе не было школы десятилетки, в райцентр детей родители не отпускали. Зимой задует пурга на неделю, кто отпустит? Окончат семилетку и тут же оседают, много молодёжи было в селе перед войной. С войной поубавилось, особенно парней, и девушки все остались в девках. А тут ещё Катерина добавилась.

Красавица, статная, черноглазая. Смоляные косы  чуть не до земли скатывались. Ноги белые, точёные. Да ей в театре играть, а не по полям бегать.

- Кому-то отмерено, - говорила Катя, когда её красотой любовались. Отвечала прибаутками да частушками. Ей дали для работы лошадь. Старого мерина по кличке Добрый. Она восседала на нём гордо, точно донская казачка. Казацкая кровь в ней текла несомненно. Как-то Прасковья высказала дочери:

- Хватит тебе Катерина  на глазах села елозить. Чалдонка ты и есть.

А чалдон это человек с Дона, т. е. казак. Многие из них в Сибирь перемахнули волею судьбы и не по своей воле.

Катерина была доброй казачкой. Гляди вот она скоком на лошади скачет. Подъехала к тырлу, ногу перемахнула через круп лошади и по мужски скакнула на землю. Любо смотреть. Да так прямо сходу - в круг танцующих. Одна рука у груди другая над головой.

 

Милый, Гоша, милый, Гоша,

До чего ж ты расхороший,

Сколько девушек вокруг,

Но никто тебе не люб.

Полюбила твои глазки…

 

Но прошло время, а Егор и шагу в сторону Кати не сделал. Война, да и не пара она ему. Шибко красивая. Ведь говорят - верности в них красивых мало, а охотников много. Нет, не пара… А сам глаз оторвать не может.

Бабы народ смекалистый. Быстро разобрались что к чему. Больно стало смотреть на муки Егора, да и Катерина вроде бы не против, хотя для вида нос воротит. Оба они очень нужны селу, без них тьма беспросветная. А тут ещё похоронки повалили  одна за другой. Жалобные крики душу разрывают, работа из рук валится. И решили на общем совете соединить Егора с Катериной. Три года без свадеб, три года не кричали «горько».

Всем селом втихомолку готовиться стали. Манька-телятница что с Прасковьей работала, решила подвенечное платье сшить, а Марфа Святкина известная самогонщица взялась изготовить небывалый напиток. Каждому нашлось дело, узнал об этом Егор – разобиделся.

Свёл их случай. Приехала как-то Катерина на поле замер делать и ахнула. Лежит Егор под плугом, ногу лемехом придавило. Хотел камень из под плуга вытолкнуть, тут и прихватило его. Стонет Егор от боли  и рукой землю отгребает, ногу освободить пытается. Кинулась Катерина к нему:

Миленький, да как же ты. Потерпи миленький! Я сейчас…

И давай грести, ногти обламывать. Красивые у неё были ногти. Длинные узкие блестящие. Оттого  и пальцы казались в сажень длинной.

- Потерпи , миленький… Потерпи… Я сейчас.

- Катерина, ты ломик подсунь. А то до ядрышка земли копать будем.

Он откинулся навзничь. Устал от боли видно. Лежит и за ней тихонько наблюдает:

- Пойдёшь за меня замуж, Катя?

Сказал совсем спокойно, словно на вечёрках прохлаждался.

Взглянула на него Катерина. На лице - ни кровиночки. И захолонуло сердце, будто кипятком обожгло. Промолчала. Виду не подала.

- Прости, Катя. В другое время не смог бы…

- Пойду, - вдруг сказала она. В глазах хитринка метнулась.

- Пойду, но при одном условии. Выполнишь – твоя. А как нет – знать не судьба.

Перетянула ногу Егору цветастым платком, помогла сесть в седло.

Взяла под уздцы Доброго,  и пошли они в село.

Тёплый ветерок шевелил травы. Над ними звенели жаворонки. Пахло медуницей и парным молоком. Неподалёку паслось стадо коров. Над селом стояла тишина.

Егор поправился быстро. И вот однажды Марфа Святкина появилась у озера с двумя вёдрами. В одном она принесла самогон, в другом две чашки, две ложки и каравай хлеба. Бабы и девки посмеивались переглядывались, прыскали в кулаки. Ребятишки, выпучив глаза, смотрели, разинув рты, на необычную сцену. А пожилые в том числе и Агафена Петровна с Прасковьей только качали головами. Все знали всё, кроме Егора.

- Ты что же, Марфа, вонь-то сюда притащила, буркнул Егор.

- Дом загадила, так и рыбу решила извести.

Сельчане знали , что Егор не пил и терпеть не мог пьющих.

- Решила, Гоша, решила, всё село тут. Спросишь по какому случаю? Тебя Гоша женить решили. Аль ты против? Смотри, Катерина, он нос воротит!

Катерина наряду, в голубом платье. Одна коса на груди, другая - за спиной. В глазах озорство гуляет. На ногах - туфли на твёрдом каблуке.

- А условие моё вот такое, Гоща…

Катерина взяла чашки и прямо из ведра наполнила их самогоном. Потом разломила каравай  и стала крошить в обе чашки хлеб.

- А как нет?

На нет и суда нет, - усмехнулась Катерина.

Григорий округлил глаза. То в одну сторону зыркнет, то в другую.

Молчат бабы, девки отворачиваются – не рассмеяться бы.  Все делают серьёзный вид  Ждут. Крякнул Егор, переступил с ноги на ногу и потянулся к чашке.

- Чую, не самогон, а родниковая вода. Как ты думаешь, Катерина. Хлебнём! -Взбодрился Егор. Задохнулся с первой ложки. Горло будто огнём обожгло. Слёзы хлынули, в ушах зазвенело. Но он черпал ложкой будто щи хлебал.

- Горько! Горько-о-о-о! – пронеслось над озером.

О-о-о – ударилось о косогор, где ферма стояла.

Его не чувствовал Катерининых губ, а они горели огнём. Дышать стало нечем.

- Ох и любить я тебя буду, Гоша! До самой, до последней минуточки. – Шептала она.

Всю ночь гудело село, земля ходуном ходила. Костры пылали жарким пламенем.

А утром чуть свет, Его с Катериной шли под ручку от дома к дому и каждому крыльцу кланялись. Она была в белом подвенечном платье, на правой руке кольцо, из медного пятака выточенное, но блестело, как золотое. Егор в синем костюме и белой рубашке. Настоящий жених. А навстречу им из-за синих гор поднималось солнце, ясное, тёплое. И озеро светило алым огнём.

…Осень пришла дождливая. По утрам туманы закрывали гладь воды плотной сырой ватой. Небо сплошь затянуто серыми облаками.

Но у сельчан настроение было хорошее. С сенокосом бабы управились вовремя. Сено смётано в стога, картошка выкопана и запрятана в глубокие погреба, засолены грибы, заготовлено варенье и засушены плоды черёмухи. Зиму встречать есть с чем.

Вернулись в село два солдата-фронтовика: Лёнька Бусов –  Манькин муж и Сергей Святкин – муж Марфы-самогонщицы.  Война изуродовала обоих. Осколок снаряда повредил Лёньке шейные позвонки, шея высохла и голова болталась, как на верёвочке. Страшно было смотреть на его перекошенное лицо. Но Манька всё равно была рада.

- Голова всё же на месте. А что фашист проклятый обезобразил – не его вина. Будет у меня, бабоньки, обязательно, ребёночек.

До войны им не везло – дети померли от лихорадки. И теперь Манька надеялась, что будет всё-таки у них наследник. Муж-то вернулся. Мужним духом в доме запахло – разве это не радость.

Мужа Марфы Сергея в бою  контузило взрывом. Он потерял сознание, а очнулся в плену за колючей проволокой. Изгалялись над ним изверги поганые, били, тело песком натирали лягушками кормили.

На вечеринке в доме Сергей заголил рубашку, и все ахнули. Живого места на теле не было одни хрящи от побоев.

- Два раза из под Киева бежал. Ловили гады. Один раз отдали собакам рвать. Думал конец.

Его маленькое тело трясло от рыданий. Марфа подняла мужа на руки как ребёнка,  носит по избе целует, успокаивает. Посадила за стол, налила самогону, сверкнула глазами:

- Пейте бабоньки за мужа мово!

Егор растянул двухрядку. Топнула Катерина, и верх и низ поменялись местами.

Ничто не могло омрачить радость этого дня.

- Лёнь, маво там Петра не встречал.

- Не.

- А ты, Серёга?

- Не.

Вопросы наперебой. Каждая свою ниточку искала. Каждая верила.

 

У товарки Верочки

Был миленький внимательный:

Жди хорошей весточки –

Дождешься обязательно.

 

Молодец Катерина. Ядрёная девка. Весёлая. Если бы не она – тьма беспросветная. Как поженились с Егором – ещё краше стала. Она перешла в дом мужа, а Прасковья не захотела. В землянке осталась.

- Не пойду – сказала.

- Чего там двум пожилым в одном дому колготиться, Аграфена одна управится. А я уж тут до зимы подожду. К весне, может, Егор избушку какую сколотит.

Она приходила к сватье Аграфене Петровне каждый день. Помогала Катерине цветы выращивать. Цветов около их дома было видимо-невидимо. И откуда только Катерина семена брала! Особенно много было роз. Разных цветов и оттенков. Лепестки роз Катерина собирала, обливала диким мёдом и закрывала в стеклянные банки. Запах розового масла витал повсюду. Да и сама она , казалось, пропиталась мёдом и запахом цветов. Егор в ней души не чаял. Она ж любила его глубоко, преданно. Чувство это особенно, когда увидела изуродованного Лёньку. Кинулась к Егору на шею и зарыдала:

- Не пущу!

Такое не каждый выдержит. Егор гладил её по щеке, а у самого слёзы всплыли на зелёные глаза.

- Я им не дамся - шептал он.

- Сам горло перегрызу любому фашисту. Меня, Катерина, никакая пуля не возьмёт.  Как же я тебя одну такую на свете-то оставлю…

Не знала Катерина, что в кармане у Егора лежала уже повестка. Пришёл и его черёд.

Был конец сентября. На время дожди прекратились. Проглянуло белесым светом солнце, немного подсушило землю и размазню на дороге. Высохли от мокроты тесовые доски на крышах домов, зашуршала сухая трава.

У избы Егора Шестакова было столпотворение. Кто мог ходить – все были здесь. Поодаль, опустив голову, стоял мерин Добрый, запряжённый в двуколку. На дикие крики Катерины и рыдания баб он отвечал кивком согласия. (Мол, так оно, бабоньки, так, да ничего не поделаешь…) Мухи щекотали ему ноздри.

Маленький фронтовик Сергей Святкин суетился меж бабами, успокаивал плачущих:

- Скоро конец войне. Живым останется Гоша. Чего слёзы то хлебаете?

Егор рвал гармонь, играл прощальную. Выпитый стакан самогона слезами застилал глаза.  На плече повисла Катерина, захлестнула ему за шею свою тёмную косу.

- Не пущу!

Старый мерин заржал, словно страшно захохотал, и толкнул в живот Лёньку, который держал коня под уздцы. Не удержалась Лёнькина голова, свалилась на плечо, из перекошенного рта потекла слюна. Взглянула Катерина и обмерла. О чём она подумала тогда, бог весть. Только ноги её подкосись, побелели щёки. Она протянула Егору банку с розовым вареньем, которую держала в правой руке, и тихо прошептала:

- Это тебе, миленький!

Двуколка скрылась за поворотом, но никто не сдвинулся с места.

И тут Катерина засмеялась. Тихо-тихо. Потом громче. Руки вытянула к повороту. Глаза потухли , потеряли блеск. И вдруг сверкнули диким пламенем, будто в них костёр загорелся. Она захохотала ещё сильнее. Потом глянула на плачущих баб сухими глазами и взяла за руку Аграфену Петровну.

- Пойдём, мама. Печку пора затопить. Вернётся Гоша, а у нас с тобой нечем будет покормить его.

И пошла Катерина навстречу новой судьбе, временами то смеясь то рыдая.

…Автобус скрипнул тормозами и вырулил на обочину дороги. Много лет не был я в этом селе и, взглянув на косогор, ахнул. Расстроилось оно, кирпичными домами заиграло. На загривке косогора стояла двухэтажная школа с широкими окнами, окружённая голубой металлической оградой. Внизу блестел пруд, по нему плыли две лодки. А на той стороне, где была ферма, новые здания появились.

От села к шоссе вилась торная тропинка, посыпанная красным песком.

Из писем родных я знал, что многие уже померли, в том числе и Лёнька Бусов и Прасковья. Аграфена Петровна была ещё жива, да плохо видела. Жива ли Катерина?

Мать писала, что временами с ней бывает очень плохо.

Я быстро шагал, удивляясь всему, что встречал на пути. Шёл сентябрь, вокруг всё желтело. На повороте меня остановила седая женщина, в руках она держала свёрток. Тихим, мягким голосом она проговорила:

- Никак Алексей! Веркин сын.

Так сказала и имя правильно назвала.

- домой значит? Молодец. Все домой возвращаются. А куда им, как не домой? Мать все глаза проглядела. Всё тебя дожидалась. Она вдруг улыбнулась, глаза заблестели.

 Тётя Катя! Это она!

Время замерло. И в ней остановилось. Она стояла такая же красивая, только совсем седая.

- Иду вот Гошу своего встречать. Варенье несу.

Действительно, в свёртке была баночка варенья из лепестков роз.

Вот телеграмму получила… Она про тянула мне листок бумаги. Я взглянул, и мурашки побежали по спине. Это была квитанция по оплате за электроэнергию.

Мне рассказали потом, что Катерина почти каждую осень, в сентябре, в тот день когда она проводила своего мужа, ходит к дороге и ждёт часами без вести пропавшего Гошу. И никто не знает как эта бедная женщина, лишившаяся рассудка угадывает срок. По дыханию осени, опаданию листвы с деревьев, увяданию роз?

Или незримый толчок сердца пробуждает давно минувшее, зажигает костёр большой любви в израненной войной душе. Кто знает.