Я был в оккупации

В деревню Водоцкое Городище оккупанты нагрянули в ноябре 1941 года, когда уже начались морозы. Десяток автомашин, бронеавтомобиль и сотн немцев появились утром. Поставили пулемёты на въезде и выезде из деревни и согнали жителей к сельсовету.

Немец – офицер с борта автомашины на ломаном русском прокричал: «Ви дольжни выбирайт староста!». Требование звучало многократно, но ответа не было, пока кто-то из толпы не выкрикнул прозвище деревенского чудака: «Гутарёнка в старосты!». Тут же: «Кто есть гутарёнок?». Кандидата вытолкнули из толпы к машине. Он снял шапку, был назначен старостой и тут же получил приказ: «Десять коров для германской армии!». Староста направился в конец деревни, противоположный тому, где была его хата. За ним строем двинулись двадцать солдат.

Я был во дворе дома, когда в калитку вошли два немецких солдата и направились к сараю. Накинули корове на рога верёвку, вывели её из сарая. Хозяйка выбежала из хаты, закричала: «У меня четверо детей! Чем их кормить буду! Что вы делаете! Не отдам!» и повисла на шее у коровы. Корова остановилась.

Тогда шедший сзади немец молча, спокойно скинул с плеча винтовку и ударил женщину прикладом в спину. Я видел лицо этого немца во время удара. На нём не было никаких следов гнева, переживания, волнения. Тётя Маша вскрикнула и упала в снег. Немцы увели корову. Десять коров завели в кузова машин и отряд «Гитлера-освободителя», как писалось в их листовках, уехал из деревни.

Спина у тёти Маши долго болела…

Деревня кинулась спасать живность: Кто обмазывал корову дёгтем до неузнаваемости, кто уводил её в более отдалённые от дорог деревни, сторожки. К концу зимы коров не осталось ни у кого. Кто-то ухитрялся спрятать козу, нескольких кур. Немцы снимали с людей тёплую одежду и напяливали на себя. Обыскивали сундуки и кладовки. Народ оделся в старое тряпьё, запрятав сносную одежду куда только можно – в сено, под навозную кучу, в сугробы. Кое–что удавалось спрятать.

«Избранный» старостой Гутарёнков днём выполнял указания немцев, а ночью выполнял, что требовали партизаны. (После освобождения он был осуждён на 10 лет лагерей «за сотрудничество с оккупантами» и вернулся в деревню в середине 50-х годов).

В декабре обобранные люди были добиты наглостью гитлеровцев. Заходя в дома, те срывали со стен фотографии отцов, мужей, сыновей и бросали их под ноги. Кричали: «Москва капут!», «Сталин капут!», «Рус капут!» и т.д.

Кто-то слышал, как из занятого под казарму сельсовета доносились пьяные голоса: «Вольга – Вольга, муттер Вольга, Вольга дойтше флюз!». (В переводе: Волга – Волга, мать Волга, Волга немецкая река!).

В 1942 году немцы продолжали набеги для изъятия всего съестного. Они сформировали полицейские отряды из пошедших к ним на службу врагов советской власти (в основном, из «раскулаченных» в 30-х годах) и тех, кого набрали под страхом смерти. «Полицаи» лучше знали привычки и психологию крестьянина, от них что-либо спрятать было труднее, чем от немцев. Вооружённые немецкими винтовками, они действовали всегда в сопровождении немцев–автоматчиков.

Я был свидетелем ночёвки группы полицаев в доме нашей хозяйки. От неё потребовали сварить щи с курятиной (несколько кур отобрали в нашей же деревне), чугун картошки. На столе стояли бутылки самогона. Старший этой группы – среднего роста, подвижной полицай разгорячился и кричал, что он воевал за советскую власть, он «в 1917-м штурмовал Зимний дворец», а большевики его обманули и «загнали людей в колхозы». Тётя Маша негромко возразила: «А мы перед войной в колхозе хорошо жили…». В ответ послышалось шипенье полицая: «Заткнись!».

Позже одна из женщин рассказала о своём разговоре с молоденьким парнем – полицаем, которого спросила, а что ж ты, такой молодой, пошел к ним в услужение? Тот ответил, что если бы не пошел, то уже гнил бы где-то в Шаблыкине: «Нас неделю морили голодом, потом построили и предложили записаться в полицию. Двое отказались. Их тут же застрелили. Я был третьим…».

Когда немцев в деревне не было, вечерами в нашей хате собирались соседки. Плакали, говорили, что наших всех, наверное, уже поубивали, Москву взяли и т.д. Однажды, когда стемнело, в дом вошла женщина, знакомая нашей хозяйки. Её тоже звали Мария. Она попросила созвать соседок. Когда собрались, достала из-за пазухи измятый листок бумаги и стала читать.

Это была советская листовка – обращение к «Гражданам временно оккупированных городов и сёл нашей Советской Родины». В хате зазвучали решительные слова: «Не верьте лживой гитлеровской пропаганде! Красная Армия сражается с врагом и скоро погонит его на запад! Ваши отцы, мужья, сыновья освободят Вас из фашистского плена! Помогайте Красной Армии, не давайте врагу ни грамма продовольствия, помогайте партизанам находить и уничтожать фашистов…» и т.д. Чтение прерывалось, женщина откашливалась в платок, и я заметил на платке у неё красное…

Когда чтение кончилось, половина женщин плакала, но все повеселели: «Значит, наши воюют, значит, живы! Может, скоро освободят нас…». Измятая листовка рассеяла страх безнадёжности, овладевший людьми. Хозяйка предложила Маше переночевать в дому на тёплой печке, но та отказалась. «За помощь партизанам немцы сжигают дом и расстреливают всю семью» – сказала она и спросила, нет ли бани, где можно подтопить печку и переночевать. Таких банек на огородах было много. В одной из них разожгли костерок и оставили её. Рано утром гостьи уже не было.

Как оценить мужество этой неизвестной русской женщины, которая – безоружная и больная – взялась бороться с врагом, подвергая себя смертельной опасности? К сожалению, советские листовки сбрасывались редко, редко попадали к людям.

А слухов было много. Самыми достоверными оказывались слухи о поборах и зверствах захватчиков. Говорили о том, что в конце октября немцы сожгли целиком деревню Хацунь и расстреляли всех её жителей и скопившихся в деревне беженцев – более 300 человек. В дальнейшем это подтвердилось. Говорили о расстрелах в Брянске, в Орле. В Карачеве были застрелены двое наших военнопленных. Мельница, на которой работали военнопленные, находилась на том же квартале города, что и наш дом. Двое немцев собрали несколько наших соседок (бабушку не взяли, наверное, по старости) и велели забрать два трупа. Женщины видели, что небритые бороды и усы убитых – в белой муке. Голодные люди съели по горсти муки. Нелюди убили их за это.

Из города доходили слухи, что там нет никакого продуктового снабжения, нет медпомощи, не работают школы. Людей спасали огороды, которые были у каждого в этом одноэтажном городке. Кроме того, удавалось доставать картошку и зерно в пригородных деревнях в обмен на одежду, ложки – вилки, часы и т.д. Но по дороге всё это часто отбирали немцы или полицаи.

Чтобы разместить своих солдат, жителей с детьми и стариками выгоняли из домов без разговора. Но выгнанных принимали соседи, ближние и дальние. Как родных. В немецкой оккупации все русские люди стали друг другу родными.

Оккупанты открыли пункты приёма золотых вещей. За золотое обручальное кольцо давали два стакана соли. Соль стала дефицитом, без неё особенно страдали дети. Не было спичек, огнём делились, перенося горящую лучину из дома в дом. (Даже после Победы при любом обострении международной обстановки карачевцы мчались закупать соль и спички).

Опасаясь партизан, немецкие власти закрыли под страхом смерти доступ на отдельные территории района, обозначили зоны, в которых людям запрещалось появляться под угрозой расстрела. Из-за запретов, постов, патрулей, жестокости жандармерии и полиции родне, разбросанной по району, соединиться не удавалось. Я оставался в деревне с тётей Валей, которая могла подрабатывать только вязанием, но немцы овечек съели, шерсти больше не было. К счастью, вокруг были родные – русские, советские люди. Они не давали пропасть тем, кто оказывался в трудном положении. Они делились последним.

Летом и осенью 1942 года гитлеровские солдаты вели себя очень нагло, видимо, чувствовали себя победителями. В безлесном Шаблыкинском районе партизан почти не было – негде укрыться. В деревню приезжали, наверное, на отдых немецкие части. Сразу выгоняли людей из лучших домов. Забирали себе всё съедобное. (Коровы были давно съедены). Шли купаться на речку Водоча, протекавшую рядом с деревней. По деревенской улице шли без всякой одежды – в чём мать родила. Некоторые, правда, одевали какие-то плетёные местные держатели.

Люди прятались, деревня как вымирала. Все понимали это так, что оккупанты нас, русских, за людей не считают. Весной несколько немецких солдат расстреляли из автоматов гнёзда грачей на вётлах вдоль деревенской улицы. Улицу усыпали остатки гнёзд, слепые, без перьев птенцы. Это была месть за подпорченную грачом фуражку офицера.

Солдаты пробовали глушить рыбу в Водоче, кидая в воду гранаты с длинной деревянной рукояткой. После разрыва всплывало много рыбы, речка начинала серебриться от рыбьей чешуи. Но это были пескари, плотва – маленькие рыбки. Немцы не брали их и уходили с речки. Тут в речку бросались деревенские мальчишки и набивали рыбешкой кепки, рубашки, ведёрки. Этот «улов» был матерям кстати.

…Отдыхающие немецкие солдаты часто располагались на полянке, окружённой кустами, около бывшего сельсовета. Однажды я был озадачен предложением своего, чуть постарше, товарища Феди Васина. «Давай взорвём немцев, которые вон там каждый день загорают», сказал он, показав на эту полянку. «А чем ты их взорвёшь?» – удивился я. В ответ услышал, что у него есть четыре гранаты, которые забыли уезжавшие немцы: «Мы привяжем гранату к кусту, к кольцу взрывателя привяжем длинную верёвку. Когда они соберутся, дёрнем за верёвку вон из тех кустов». Я тут же сообразил, что этот план будет смертельным для всей деревни, но возразить сразу было стыдно, я же не трус. Сказал ему, что надо до завтра всё это обдумать. Вечером рассказал об этом тёте Вале. Она пришла в ужас: «Ведь любой взрыв, и деревня будет сожжена, а все люди расстреляны! Он сошел с ума!».

По счастью, у Феди был дед, участник ещё Первой мировой войны. Женщины пошли к нему посоветоваться о замысле внука. Днём дед собрал к себе всех четырёх мальчишек, кто знал об этой идее, закрыл дверь на крючок и здорово высек внука ремнём, поясняя, какой бедой это кончилось бы. Потом он отобрал у внука и куда-то спрятал гранаты. Спасибо ему: он спас много человеческих жизней и спас деревню, которую немцы сожгли только через год…

Об окружении немцев под Сталинградом в 1942 году в Городище никто не знал.

Под Курской дугой

В начале 1943 года стали доходить слухи, что наши здорово побили немцев под Сталинградом. Людям хотелось в это верить, но многие говорили, что вряд ли, что «немец силён». Позже, в марте, кто-то принёс затрёпанный экземпляр газеты «Речь», которую выпускали в Орле фашистские холуи. Там был текст германского заявления о героической гибели в Сталинграде 6-й армии фюрера, подвиги которой (это запомнилось) «будут увековечены величественным памятником на туманных берегах Волги». Сообщалось о трёхдневном трауре в Германии. Эта весть пробудила у людей надежду на освобождение, на возвращение мужей и сыновей. Об этом женщины истово молились. (О победе над Германией тогда, насколько помню, не говорили, очень уж далека она была).

Весной 1943 года в нашей и окрестных деревнях тоже останавливались на отдых немецкие части. Грабить особо не грабили, всё стоящее было уже отобрано. Было голодно. Нам пришлось побираться, но и давать было нечего. Я радовался, если, обойдя дворов тридцать, получал десяток картофелин и кусочков хлеба, испечённого с лебедой.

Отдельный приказ Гитлера требовал обеспечивать свою оккупационную армию – почти пять миллионов – исключительно за счёт продовольственных ресурсов захваченных территорий. Кроме того, награбленное продовольствие вывозилось в Германию.

Немцев кормили их полевые кухни, но даже подходить к кухням было нельзя, вслед за окриком могли ударить. Иногда их повара привлекали деревенских женщин носить дрова, мыть котелки, но недоеденное из котелков сначала выливали на землю. Как-то соседка рассказала, что добрый немец – повар дал ей мыть котелки, в которых оставался недоеденный гороховый суп. Она опорожнила котелки в ведро и несколько дней кормила хорошим мясным супом своих и соседских детей, это была радость. (После войны, насмотревшись в киножурналах, как повара Красной Армии черпаками разливали еду из полевых кухонь детям и женщинам в Польше, Прибалтике и даже в Берлине (!), я мог сравнить человеческие качества наших и фашистских солдат).

Орловско-Курская битва началась для нашей деревни ранним утром 5 июля 1943 года. Едва рассвело, в хатах задрожали стёкла от гула самолётов. Прямо над нашей деревней на восток, в сторону Орла шли эскадры двухмоторных немецких бомбовозов «Юнкерс». В каждой эскадре было тридцать самолётов – десять троек, одна за другой. Средний из тройки самолёт шел чуть впереди. Я насчитал над деревней, правее и левее её десять таких эскадр.

От самолётного гула выпадали оконные стёкла. Выбежавшие из домов люди не слышали друг друга, пока самолёты не пролетели. Раздались причитания женщин: «Ой, какая силища!», «Теперь наших побъют!», «Господи, спаси!». От нашей деревни до фронта за Орлом было около 100 километров.

Минут через 30 – 40 бомбардировщики, отбомбившись, возвращались. Но, к нашей радости, уже не было геометрически точного строя эскадр. На разных высотах возвращались десятки, пятёрки, тройки «Юнкерсов». Да и машин было явно меньше, хотя пересчитать их мне не удалось. Значит, наши им всыпали!

Часа через три «Юнкерсы» снова прошли над нами к Орлу в чётком строю, но эскадр было уже меньше. Перед вечером прошел третий налёт. Я насчитал только шесть тридцаток. На второй и в следующие дни таких массовых налётов не было. Над нами летали уже не сотни, а десятки бомбардировщиков, теперь в сопровождении истребителей «Мессершмитт».

С первого дня битвы с востока доносился непрерывный тяжёлый гул (отдельные выстрелы, взрывы не различались), а под пятками (мы – ребята – бегали босиком) дрожала земля. Ночью горизонт на востоке светился широкой полосой. Было понятно, что там идут жестокие бои. Никто, конечно, не знал, что это сражение будет переломным в войне, что силы захватчиков будут подорваны так, что Гитлер признает невозможность победить СССР наступлением, что далее – до самого Берлина – будут наступать только советские войска.

Через несколько дней я увидел воздушный бой. С востока возвращалась шестёрка «Юнкерсов». Смотрю и вижу, что сверху, от солнца на «Юнкерсы» пикируют два маленьких самолёта – наши истребители и прошивают их строй, из которого вываливаются вниз два задымивших «немца». Истребители круто взмывают вверх и «прошивают» строй «Юнкерсов» теперь снизу вверх.

И ещё два «Юнкерса» загораются и идут к земле. Дальнейшее виделось хуже, но задымил ещё один «немец», а последний снизился до земли и, кажется, уцелел, ушёл.

Дней через семь грозный гул с востока стих. Стало ещё тревожней – неужели они опять одолели наших? Надежду приносили самолёты – истребители с красными звёздами на крыльях, которые всё чаще стали пролетать над нами. Ещё через несколько дней из деревень, стоявших ближе к большим дорогам – большакам, пошли слухи, что немецкие машины идут в основном назад, на запад. Неужели наша взяла и нас скоро освободят?

Радость сменилась тревогой. По большакам погнали на запад жителей сел из-под Орла. Людей гнали к железнодорожным станциям, грузили в товарняки, увозили куда-то. Гнали пешком, малых детей женщины несли на руках. Оставляемые деревни, дома сжигали. Сомневаться в неизбежности такого кошмара и для нас не было причин, но, видно, у людей теплилась надежда, что нас эта беда обойдёт.

Выжженная земля

Жители нашей деревни всполошились только тогда, когда утром увидели, как белая колокольня церкви в соседнем селе Герасимово, за рекой Водочей вдруг окуталась облаком дыма и пыли, и оттуда донёсся грохот взрыва. Когда облако рассеялось, колокольни не было, а село занималось пожаром. Хватая детей и одежду, женщины Городища кинулись прятаться: кто в овраг в километре за деревней, кто в кустарник с другой стороны. Спрятались. Мы с тётей Валей побежали налево, в овраг, хотя соседка убеждала, что в кустарнике будет надёжней.

А в деревню со стороны Герасимова уже въезжали немецкие мотоциклисты, и пулемёты с колясок стали бить зажигательными пулями по соломенным крышам хат. Люди высовывались из оврага и видели свои загорающиеся дома. Скоро уж вся деревня пылала. Помнится, что женщины не плакали. Может быть, потому, что страх за детей, за жизнь был сильнее всего.

После войны, читая воспоминания наших и германских генералов, офицеров и солдат о войне, я нигде не встречал рассказа о каких-либо делах советских воинов на территориях стран гитлеровского блока, которые были бы хоть сколько-нибудь подобны этому зверскому преступлению немецких фашистов. Чтобы оставить русским выжженную, ненаселённую землю, с территорий Орловской, Брянской и других областей летом 1943 года отступающие гитлеровцы угнали на запад сотни тысяч женщин с детьми и стариками, зная, что у них не будет с собой никаких средств существования, что обрекают их на смерть от голода, холода, болезней. При этом они, якобы «уважающие частную собственность», сожгли или взорвали все дома, все строения, уничтожили всё имущество этих ни в чём не повинных людей.

Примерно половина жителей нашей деревни укрылась в кустах на склонах оврага. Я сидел там вместе с детьми тёти Маруси, у которой мы жили. Она толковала с тётей Валей: «Что же теперь делать?». Долетали звуки стрельбы. Может, сейчас придут наши?

Тут к оврагу подъехали несколько машин, и немцы стали устанавливать на дне оврага пулемёт на треноге прямо напротив сидевших на склонах оврага людей. В свои одиннадцать лет я хорошо знал, какие бывают пулемёты, что ими делают, и закричал: «Тётя Валя, они будут сейчас нас расстреливать!». О том, что гитлеровцы уничтожали население целых деревень по подозрению в связях с партизанами, за одного кем-то убитого солдата, все знали, подтверждений не требовалось.

Две тёти положили нас – детей в траву, чем-то накрыли, стали сами со стороны пулемёта, а нам сказали: «Молчите! Нас убьют, мы упадём на вас, а вы не шевелитесь, пока придут наши».

Бог миловал. Нам повезло. Появилась машина с офицером, пулемёт стали снимать, а несколько автоматчиков, стреляя в воздух, погнали людей по оврагу вверх. Овраг вывел нашу толпу к маленькой деревеньке, которая ещё не была сожжена. Но жителей уже не было. Очень хотелось пить, но немцы не дали остановиться у колодца с «журавлём». В палисаднике дома я увидел огуречную грядку и свернул, чтобы найти огурец. На вытоптанной грядке ни одного огурца не оказалось.

За деревенькой дорога шла на большую деревню Гавриловское. Нас выгнали на эту дорогу. Дорога поднималась по пригорку, от фронта. Автоматчики сопровождали нас недолго. Как только наша толпа поднялась по дороге на пригорок, слева от дороги стали рваться снаряды. Немцы тут же исчезли, а люди побежали по дороге, как только могли. Потом снаряды стали разрываться справа, и, наконец, совсем близко, у дороги. Я понял, что это наши снаряды, ведь издалека не увидишь, какая идёт колонна. Были жертвы, но мы бежали в голове этой колонны, я видел только, как взрывом опрокинуло проезжавший немецкий мотоцикл, и на обочину упал немецкий солдат без оторванной ноги, в крови. Большинство бежавших спаслось, скатившись в неглубокую лощину, подходившую к дороге.

К вечеру мы спрятались в овраге за другой деревней. Недалеко, на скате пригорка немцы установили четыре пушки, которые вечером стреляли, видно, фронт проходил в нескольких километрах. А ночью эту батарею бомбили наши самолёты – «ночные бомбардировщики», «кукурузники». Они подлетали с выключенными моторами, бесшумно, мы видели вспышки и слышали разрывы бомб, после чего раздавался звук включённых моторов и самолёты уходили. Трассирующие жёлтые очереди пуль летели им вслед. Под утро немцы увезли три пушки. Мы решили, что четвёртая была разбита. (

Рано утром мимо оврага немецкий конвой прогнал человек восемь наших пленных. Как они, наступая, оказались в плену? (В сорок третьем году немцы не расстреливали пленных, как в сорок первом. Пленных увозили в Германию как рабочую силу, высвобождая своих мужчин для поредевшей армии).

Потом немецкий патруль выгнал нас из оврага и погнал на запад. А за нашими спинами в это время советские войска освобождали нашу сожжённую и безлюдную деревню. Через много лет после войны мне пришлось побывать в этих местах. В деревне Герасимово, возле руин церкви, взрыв которой я видел своими глазами, стоял скромный обелиск с фамилиями двадцати восьми бойцов, погибших в боях за освобождение наших деревень. В соседней Медведёвке мне встретился крестьянин – мой ровесник. Он рассказал, что его семья не была угнана в 1943 году на запад, Им повезло. Они укрылись в яме, выкопанной на огороде и накрытой досками. Заметивший их отступавший пожилой немецкий солдат заглянул к ним, увидел детей и стариков, захлопнул крышку и ушёл. Скоро появились наши. Но так везло не всем. Часто в подвалы, погреба немцы просто бросали гранаты.

Я спросил, много ли немецких солдат погибло в этих боях, как хоронили их. Он ответил, что наша похоронная команда сносила своих убитых к церкви и погребла их там в братской могиле. Трупы немецких солдат зарывали поодиночке там, где их находили. Он видел, как снимали с дерева труп немца – снайпера, который вёл огонь, устроившись на дереве, и там же был убит.

Более недели группа женщин и детей нашей деревни пыталась укрываться вблизи фронта, чтобы попасть к своим. И всякий раз – неудачно. Немцы угоняли население деревень и нас с ними. Есть было нечего. На третий день мы набрели на расстрелянное немцами стадо овец. Убитые овцы лежали под солнцем, наверное, дня два. Мясо было явно несвежим, но все были голодными и поели мяса, наскоро поджаренного на костре. Последствия этой еды были тяжёлыми. Мучились всю ночь, а утром нас снова увидели и погнали. Я ослабел, временами не мог идти. Тогда меня клали на телегу, запряженную коровой. В нашей толпе в сотню женщин, детей, стариков была одна такая телега.

Потом всех нас влили в большую колонну жителей нашего и соседнего районов, которую конвоировали «власовцы». Неделю они гнали нас, как скот, до станции Локоть и дальше до города Новгород-Северский.

Перед станцией Локоть немцы сооружали оборонительный рубеж. Натягивали колючую проволоку перед окопом, вырытым понизу небольшого холма так, чтобы наши наступающие солдаты не видели, что перейдя вершину холма, на его западном склоне они внезапно окажутся перед проволочным заграждением и под пулемётным огнём из окопов. Захотелось предупредить наших об этой немецкой хитрости. Я кинулся к одному, потом к другому старику из нашей колонны. Они соглашались, что тут дело плохо, много наших поляжет, но что можно сделать, не знали. Утешали себя: может быть, наши с такой уловкой уже знакомы, не попадутся?

Запомнился рассказ какого-то мужчины, который говорил, что прошлой зимой здешние леса в сторону Брянска прочёсывали венгерско-фашистские войска. Они были более жестоки, чем немецко-фашистские: в партизанской зоне немцы расстреливали только мужчин, а эти – всё население деревень.

Оказавшись перед городом Новгород-Северский мы видели, как наши самолёты бомбят железнодорожный мост через реку. Четыре самолёта – бомбардировщика сделали несколько заходов, но ни одна бомба в мост не попала. Взлетали водяные столбы. Стреляли немецкие зенитки. На другой день нас пригнали на станцию, заперли в товарные вагоны и повезли на запад. Наверное, через этот же мост.

Большинство односельчан, прошедших этот многострадальный путь, остались живы, через год вернулись в свою сожжённую деревню. Тем же, кто спрятался в кустарнике, трагически не повезло. Наверное, немцы поздно увидели их. Угонять не стали. Расстреляли всех.

Куда нас везут – никто не говорил. Помнится, что очень хотелось есть и пить. Когда гнали, кое-что доставалось в деревнях, через которые проходили. В вагонах пищи не было. Из вагонов не выпускали. Несколько раз, утром и вечером в дверь вагона полицаи подавали два ведра воды, которую женщины честно делили среди всех, начиная с детей. Только на станции Жлобин дверь открыли, разрешили выйти на обочину дороги.

И тут случилась беда – девочка, моя ровесница, вышедшая из вагона, попала под проходивший поезд и погибла. Обезумевшая мать кинулась к её останкам. Полицаи загнали людей в вагоны, закрыли засовы дверей. Поезд тронулся…

Дня через два нас, голодных и грязных, выгрузили из вагонов уже на белорусской земле, где-то под Витебском. Снова куда-то гнали. Многие едва держались на ногах. И детям и старикам помогали наши всевыносящие женщины. Как они сами держались, как находили силы спасать и детей, и стариков, помогать друг другу?

Помню, после того, как мы прошли белорусский город Бешенковичи,

Полицаи повели нашу колонну по целине рядом с дорогой, сказав, что дорогу заминировали партизаны. Но и здесь пришлось обходить искорёженную взрывом телегу и убитую, с разорванным животом лошадь.

Наконец, нас пригнали в «лагерь перемещённых лиц». Лагерь оказался полем, огороженным забором колючей проволоки, с такими же, из жердей и проволоки воротами, через которые нас направили внутрь. Там уже сидели и лежали сотни таких же, как мы «перемещённых лиц». Мы с тётей Валей не сразу нашли свободное место на траве.

«Старожилы» сказали, что их держат трое суток. Еда – варёная картошка, кукурузные початки, которую приносят белорусские крестьянки, достаётся только детям, остальные – голодные. Воду несколько раз в день привозит дед – белорус в бочке на телеге, её тут же разбирают. Два дня назад офицер с переводчиком говорили, что «партизан бух–бух», что нас «отпускайт» в деревню, что «будет карашо», но с тех пор ничто не изменилось и ничего не известно.

Вечерело, когда десятка два немцев с автоматами и полицаев с винтовками стали ходить между лежащими и сидящими людьми. Они поднимали пареньков постарше меня, молодых женщин и силой, упирая в спину дула винтовок, выводили их за ворота. Над лагерем повис плач. Люди прятали лица, женщины хватали на руки своих или чужих детей, чтобы не увели – заслонялись детьми.

Матери с воплями бежали за уводимыми дочерями и сыновьями. Человек двадцать пять были выведены за ворота и куда-то увезены на машине. А их близкие толпились у ворот, пытаясь узнать у караульных немцев, куда увезли родных, вернут ли их. Но ответов не получали.

На следующий день нам с тётей Валей удалось добыть несколько картофелин и две консервные банки воды у старика с бочкой, который сказал, что возит воду сам, без приказа и оплаты, хорошо, что немцы открывают ему ворота. Тётя Валя сказала мне: «Надо уходить, а то пропадём». Я прошёл вдоль забора, но проволока была натянута так, что не пролезешь, а на вышках стояли сторожевые.

Через 75 лет после этого мне пришлось побывать в тех местах на Орловщине, откуда нас угоняли немецко-фашистские пришельцы. Деревни Водоцкое Городище нет. Она обезлюдела в первые годы текущего века. Правда, на краю остались две хаты, в которых живут семьи из Узбекистана, а на другом конце сохранился подремонтированный дом, хозяйка которого – из Азербайджана.

В селе Герасимово старушка показала нам место, где когда-то стояла взорванная церковь. Теперь там заросшие деревьями и кустарником бугры и ямы. Рядом братская могила – плита с именами наших погибших бойцов. Ей – В. Сальниковой – в 1943 году было 9 лет, когда жителей села, как и нас, немцы выгнали и увезли в Белоруссию. Но их привезли в другую – Барановическую область. В том лагере за колючей проволокой, по её словам, началась эпидемия, трупы «вывозили машинами». Ей с мамой, как и мне с тётей Валей, чудом удалось уцелеть. Теперь ей помогает дочь, работающая километров за двадцать, потому что в этом селе нет работы. В сравнении с довоенным население села сократилось вчетверо, возделывают лишь огороды. У самой старушки хозяйство: коза и козлёнок.               

Родные белые русы

На рассвете следующего дня тётя Валя разбудила меня, и мы подошли к воротам. Там стоял с автоматом один немец – часовой, которому она протянула золотое кольцо, вынув его из-за пазухи, и жестами показала, что просит выпустить её с мальчиком – со мной. Немец повертел кольцо перед глазами и поднял вверх левую руку, растопырив два пальца буквой V. Я не понял жеста, но его поняла тётя Валя – за двух человек немец требовал два кольца! По счастью, у неё было второе кольцо! Она тут же извлекла его и протянула немцу. Взяв и осмотрев второе кольцо, часовой распахнул калитку и сказал «Шнель!».

Мы вышли, прошли несколько шагов, а потом какая-то сила подхватила нас, и мы помчались. Сначала по заминированной дороге, потом, свернув с неё, по целине. Когда мы добежали до кустов и упали, тётя Валя, отдышавшись, сказала: «Коль, даже девчонкой я так никогда не бегала». Потом мы осторожно удалялись от лагеря, обошли большое село, где могли быть немцы, и добрались до маленькой деревеньки, в которую решили зайти. Потом узнали её название – Гальки. Белорусские деревни оказались спасением и для других людей из лагеря, когда, отобрав работоспособных для отправки в Германию, немцы выпустили остальных «куда глаза глядят».

Спасителями были белорусские крестьянки, человечность, доброта, бескорыстие которых не имели пределов. В первой же крайней хате, куда мы робко постучались, нас посадили за стол и дали хлеба и щей, а откуда мы, нас спросили уже после еды.

Потом в избу собрались хозяйки соседних домов.

Тётя Валя рассказала, что у нас ничего нужного для жизни нет, что мы будем делать любую работу за крышу над головой и кусок хлеба. Оказалось, что в деревне много беженцев из деревень, сожжённых немцами в недалёкой партизанской зоне. Но и нам место нашли – жить будете у Веры. У неё уже живут две семьи беженцев – несколько меньше, чем у других. (После войны стало известно, что гитлеровцы в Белоруссии сожгли в сельских районах более миллиона (!) домов, оставили без крова половину населения!).

У меня спросили, пас ли я коров. Я пас лошадей. Сказали, что определят меня подпаском к пастуху деревенского стада, что обедать буду в домах поочерёдно.

Тётя Вера привела нас к себе, показала свободное место в углу хаты и, пока тепло, в маленькой баньке, на огороде. Тёте Вале тоже нашли работу. Отношение, слова, взгляды были такими, что мы сразу почувствовали, что попали к своим, близким, родным людям. Это чувство не пропадало до самого освобождения Витебщины Красной Армией в июне 1944 года и нашего отъезда на родину. Сердечную благодарность этим людям и их наследникам завещаю своим детям, внукам и правнукам – навсегда.

Жить в хате у добрых людей, хотя и в страшной тесноте, было куда спокойнее, чем мотаться по дорогам…

Через несколько дней меня принял в помощники пастух – парень лет 16, Виктор. Коров и тёлочек мы пасли в лесочках, на стороне, удалённой от дороги на город Лепель, по которой проезжали немецкие машины. Нужно было не допускать коров в места, где хоть одну из них могли бы увидеть оккупанты. Несколько полицаев, приходивших в деревню днём, знали, что в деревне стадо уцелело, но ввиду родственных связей они не выдавали немцам этого секрета. Когда пастух уходил в деревню на обед, я оставался со стадом один. Запомнился случай, когда к стаду на лужайке из-за деревьев выбежал волк. Он остановился на опушке, высматривал жертву. Мои крики, взмахи кнута, кажется, его не пугали. Но коровы быстро сбежались ко мне и стали полукругом, наклонив головы и выставив рога навстречу волку. К моей радости, постояв, волк скрылся за деревьями.

Я обедал по очереди у хозяев коров.

…Зимой запасы картошки и хлеба сходили на-нет. Хозяйка посоветовала тёте Вале попробовать (нет, не побираться) – походить – попросить съестного в большом селе, больше удалённом от партизанской зоны. (Если не забыл, село называлось Чернышки). «Мы партизан снабжаем, а они нет – у них немецкий гарнизон. Может, у них с едой полегче». Первый поход тёти Вали был успешным. Обойдя дворов тридцать, она принесла кусков десять хлеба, мешочек картошки и даже два яйца. Тамошние женщины сказали ей, что если у дома стоит автомашина, то заходить туда нельзя, там немцы: «Немцы не терпят побирушек, могут жестоко избить. Они вроде бы считают их партизанскими разведчиками».

У тёти Вали побаливали ноги, и я почувствовал, что должен взять часть этой «работы» на себя. В Рождественские дни января 1944 года я несколько раз сходил в соседние сёла за подаяниями. Одет я был плохо, заплатки покрывали всё пальтишко, куртку и штаны, ботинки были разные, с заплатами, левый протекал. Ходить было холодно. Побирался я не один, побирушек было немало. Часто, подходя к хате, я видел, что из её двери выходит кто-то, опередивший меня. Тогда я проходил дальше.

Зимой и весной 1944 года я обошёл с просьбой о подаянии, наверное, многие сотни хат, и ни в одной хате не получил отказа. Белорусские женщины были милосердны в высочайшей степени. Они сами, без мужчин, с трудом кормили свои семьи, но и для побирушек всегда что–то находили, хотя бы картофелину или кусок чёрного хлеба. Принесённого хватало на двоих на несколько дней.

Плохо вышло только однажды, когда я зашёл в хату, около которой не было автомашины, но в которой оказались немцы. Открыв дверь и переступив порог, я увидел их, сидящих за столом с едой. Слева, у печки, женщина – хозяйка что-то готовила для них. Сидевший на краю скамейки молодой солдат быстро вскочил и кинулся к двери.

Я повернулся убегать, но получил удар в спину и упал – немец ударил меня деревянной лопатой, которой сажают тесто в русскую печь, когда пекут хлеб. Я пополз, ожидая второго удара, но его не было. Подымаясь, я увидел, что женщина повисла на лопате в руках у немца, чем и спасла меня. Я поднялся и убежал. Спина долго болела. До сих пор не знаю, в спину или в голову мне целился немец лопатой?

Произошедшее меня не удивило. Что надо ждать от любого оккупанта, было известно.

Оккупанты бегут и убивают

В конце 1943 года белорусские партизаны контролировали почти две трети территории – почти все лесные массивы. Но города и транспортные пути немцы удерживали прочно. На исходе зимы гитлеровцы, как правило, проводили военные операции против партизан, чтобы обезопасить себя от ударов с тыла во время весенних и летних боёв на фронте. В феврале – марте 1944 года они обрушили бомбовые и артиллерийские удары на партизанскую зону под городом Лепель. В сторону Лепеля проходили их войска. Какая-то часть вступила в Гальки, когда уже стемнело. В нашей хате все беженцы, человек двадцать, спали, как всегда, на полу, когда в дверь вошли два немца – офицеры.

У меня замерло сердце. С начала оккупации, в городе Карачеве, в деревне Городищи на Орловщине я много раз видел, как, занимая дом, немцы немедленно выгоняли из него всех, кто там жил. Выгоняли и летом, и зимой – на мороз. Выгоняли и женщин, и детей, подхлёстывая криком: «Вэг! Вэг!!». Я представил себе, что сейчас произойдёт то же самое, что всех нас выгонят на мороз в нашей драной одежде, что, может быть, мы не найдём, где спастись от холода…

Но здесь в первый и последний раз за войну я увидел от немцев проблеск, если так можно сказать, человечности.

Один из немцев взял в руки длинную старую скамью, стоявшую у стены, и поставил её на пол посреди избы, разделив пол скамьёй примерно на две половины. После этого раздалось знакомое «Вэг!», но оно было адресовано только тем, кто лежал на половине пола со стороны двери.

Подгонять никого было не надо, люди спешно перебрались на дальнюю половину пола. Там стало очень тесно, но угроза замёрзнуть миновала, все крестились. Человек десять немецких солдат принесли охапки сена и легли, не снимая ни шинелей, ни сапог, положив рядом с собой винтовки. Каждый час двое из них поднимались и уходили. Вместо них возвращались двое в заиндевевших шинелях и ложились на своей половине пола. Они опасались партизан не на шутку, постоянно были в напряжении, незваные гости.

…Несмотря не ежедневные опасности крестьяне нашей деревни ранней весной 1944 года посадили картошку, сохранив для этого верхушки клубней, даже посеяли ячмень на вскопанных вручную участках. В этой работе участвовали и все мы – беженцы.

Дальше мне не повезло – в конце мая я заболел сыпным тифом. Болели многие. Неудивительно: вши «ходили по головам». Мыла не было. Сменного белья, одежды – тоже. Сняв рубашку, штаны, вшей и гнид вытрясали, вычищали из швов в снег. Но они появлялись опять. Скученность – спали все вповалку, на полу.

Больных и меня тоже старались кормить получше, болезнь я перенёс. Стал поправляться. И тут началась операция «Багратион» – великое наступления Красной Армии, освободившее Белоруссию от немецко-фашистской оккупации, разгромившее немецкую группу армий «Центр», уничтожившее полмиллиона захватчиков. Северную часть Витебской области, Бешенковичи и Лепель освобождала 43-я армия Первого Прибалтийского фронта.

Наступление началось 22 июня. Через несколько дней бои шли уже недалеко от Бешенковичей. Над нашей деревней шли воздушные бои. Наши истребители, наверное, «Лавочкины», были с ярко-красной окраской носов – коков, как говорили тогда. Их было больше, чем немецких самолётов. Другие наши самолёты бомбили и расстреливали немецкие машины на шоссе.

Помня, как немцы год назад, на Орловщине, при отступлении вылавливали людей из оврагов, угоняли, как сжигали деревни, многие беженцы стали прятаться в кустарниках, в лесочках. Там же оказались и мы с тётей Валей. Земля была сырая, ночь – холодноватая. Наверное, там я простудился.

Но на этот раз фашистам было не до нас. Их машины мчались по шоссе на запад, не останавливаясь, ведь они попадали в окружение. Утром мы вернулись в деревню. Я с двумя ребятами – одногодками устроился в кустах, за огородами, откуда было видно, как наши самолёты – штурмовики расстреливают немецкие машины на шоссе. Несколько машин горели. Захотелось выпить воды, и я ушёл в хату. На ходу впервые почувствовал боль в левой ноге. Прошло минут двадцать, я возвратился, но своих товарищей на прежнем месте не увидел.

Оглядываюсь кругом и вижу подальше, у просёлочной дороги два бугорка. Подбегаю и замираю от ужаса: оба моих товарища лежат вверх лицами, с раскинутыми руками, а рубашки у них в крови. Опомнившись, я помчался назад, в деревню, что-то прокричал встреченным людям, кинулся к тёте Вале. Она и другие побежали к месту трагедии, а я уже не мог идти из-за острой боли в ноге. К вечеру нога посинела, к утру стала сине–чёрной. Наступать на неё я не мог. (Потом выяснился диагноз: закупорка вен, осложнение после сыпного тифа – тромбофлебит). А в деревне стоял плач – гибель ребят потрясла всех. Люди прятали мальчиков и девочек в сараи, кладовки, погреба.

Откуда пришла страшная смерть моих товарищей – выяснилось позже. Их увидели, подозвали к дороге и застрелили в упор проезжавшие мимо отступавшие гитлеровцы. Захваченные полицаи сказали на допросе, что у немцев был приказ: при отступлении расстреливать мальчиков старше 14 лет.

Был ли это центральный гитлеровский приказ, или распоряжение какого – то фашистского генерала-людоеда, я не знаю. При отступлении у нас в Орловской области гитлеровцы сжигали города и деревни, угоняли или расстреливали население. По свидетельству моего сослуживца С.А. Храменкова, который в эти дни находился в другом районе Белоруссии – в городке Паричи, там отступавшие немцы арестовывали и увозили с собой пареньков 14–16 лет, многие из которых погибали на дорогах от бомб и обстрелов. (Сборник «Дети военных лет о войне», Коломна. 2018. Изд. «Серебро слов», с.114). Авторами всех этих зверств были немецкие фашисты. Я лишь случайно не стал их жертвой.

Всего от фашистских бомб, снарядов и пуль, в организованных фашистами концлагерях, от голода и блокад погибли более 15 миллионов мирных советских людей – женщин, детей, стариков. Это в 40 (!) раз больше, чем число жертв гражданского населения Франции во Второй мировой войне.

Это – неопровержимое свидетельство геноцида, осуществлявшегося оккупантами на нашей земле.

Из книги «Я видел войну. Воспоминания очевидца военных событий 1941–1945 гг.» (Коломна, 2019, тираж 200 экз.).

Автор – Николай Константинович Никольский. Окончил среднюю школу в г. Карачеве в 1950 г., в 1956 году – факультет транспортного машиностроения МВТУ имени Н.Э. Баумана (ныне МГТУ). Кандидат технических наук. Начальник конструкторского бюро на Коломенском тепловозостроительном заводе, главный конструктор Пензенского дизельного завода, руководитель отдела перспективных разработок НИИ, председатель Совета Общероссийской общественной организации «Дети войны» в г. Коломна Московской области. Участник проектирования и руководитель испытаний судовых и тепловозных дизельных двигателей, силовых агрегатов буровых установок, тепловозов и газотепловозов, руководитель создания дизель-редукторных и дизель-электрических агрегатов, Автор более 100 научных публикаций и изобретений. Изобретатель СССР. Кандидат технических наук. Ветеран труда. Имеет троих детей, внуков и правнуков.