Зачем историку нужно знать историографию?

Предлагаем вашему вниманию не слишком длинный отрывок из объёмной главы „Зачем историку нужно знать историографию?” из книги Фомина В.В. „Варяго-русский вопрос и некоторые аспекты его историографии”.

Причём, обратите внимание, рассматривается лишь один-единственный вопрос: норманизм (т.н. норманнская теория), а сколько за прошедшие века поломано копий!

О чём говорит эта ожесточённая историческая многовековая схватка? О верности следующего суждения: кто управляет прошлым – тот формирует будущее. А также о верности ранжирования ВП СССР истории как одного из основных средств управления обществом.

*

Зачем историку нужно знать историографию?
https://ic.pics.livejournal.com/ss69100/44650003/1194252/1194252_300.jpgВаряго-русский (варяжский) вопрос по причине своей нерасторжимой связи с процессами, приведшими к образованию первого в истории восточных славян государства, находится в центре самого пристального внимания сторонников разных взглядов на этнос варягов и варяжской руси, традиционно именуемых норманистами и антинорманистами, накопивших богатейший материал, позволяющий прийти к конкретным выводам.

Но тому мешают многие факторы – политика, эмоции, историографические, источниковедческие и исторические стереотипы, весьма вольное обращение с источниками, прежде всего летописями, оперирование аргументами, от которых наука отказалась еще в позапрошлом столетии.

Преодолеть названные серьезные препятствия можно, но при одном лишь только условии, четко выраженном в 1931 г. норманистом В. А. Мошиным: «Но, конечно, главным условием на право исследования вопроса о начале русского государства должно быть знакомство со всем тем, что уже сделано в этой области»[134].

Особенная актуальность этой простейшей истины видна при обращении к истокам норманской теории, на протяжении нескольких веков ошибочно трактуемым (в том числе и в плане их мотиваций) в отечественной и зарубежной науке, что отрицательно сказывается на разрешении самой проблемы этноса варягов (варяжской руси), ибо ложная посылка неизбежно порождает ложные заключения.

И совершенно в ином свете выглядят многие стороны варяго-русского вопроса, если смотреть на него и на историю его разработки через призму того факта, что истинными родоначальниками норманской теории являются шведские историки XVII века. С ними же связаны и первые попытки (с определенными, конечно, оговорками) историографических обзоров по варяго-русскому вопросу.

Так, в 1614-1615 гг. П. Петрей опротестовал мнения безымянных «многих», которые полагают, будто «варяги были родом из Энгерна (Engern), в Саксонии, или из Вагерланда (Wagerland), в Голштинии». О. Рудбек в 1698 г. в труде «Атлантика» привел заключения немца С. Герберштейна, уроженца Померании П. Одерборна и итальянца А. Гваньини (сочинения которых вышли соответственно в 1549,1585,1600 гг.), указывающих в качестве местожительства варягов Южную Балтику[135].

С перенесением центра изучения варяжского вопроса из Западной Европы в Россию главные исследования по этой теме создаются теперь в ее пределах, в связи с чем основные историографические обзоры также выходят из-под пера российских ученых.

На протяжении длительного времени они таковыми в полной мере, конечно, не были и представляли собой небольшие справки и очень краткие характеристики, причем весьма ценные по своей сути, но, к сожалению, обойденные вниманием в науке. А этот факт требует обращения прежде всего к ним, в целом ко всем публикациям дореволюционной эпохи, в той или иной степени касающимся истории изучения данной проблемы и содержащим важные мысли, без усвоения которых невозможно достичь позитивных результатов в ее разработке.

В 1732 г. Г.Ф.Миллер в пояснении к издаваемым им в «Sammlung russischer Geschichte» извлечений из списка Радзивиловской летописи, содержащей ПВЛ, не принял точку зрения, не назвав ее сторонников, что имя «варяг» происходит от древнеготского Warg (волк)[136]. В статье «De Varagis» («О варягах»), опубликованной в 1735 г., Г. 3. Байер отверг сообщения П. Одерборна и прусского историка М. Претория (1688 г.) о выходе варягов из Пруссии, объявил несостоятельными вывод С. Герберштейна, утверждая, что «имел он сходство имяни, дело весьма легкое, токмо бы оное крепкими доводами утверждено было», и его единоплеменников Б. Латома и Ф. Хемница о славянской Вагрии на Южной Балтике как родине варягов.

Говоря без каких-либо уточнений, что «сказывают же, что варяги у руских писателей были из Скандинавии и Дании», шведское происхождение варягов Байер доказывал ссылками на шведских авторов XVI-XVII вв. Ю. Магнуса, О. Верелия, О. Рудбека, а скальда Снорри Стурлусона (XIII в.) наделил титулом самого «достойнейшаго и справедливейшаго» из всех сочинителей вообще.

Не найдя имя варягов в скандинавской истории и заключив, что оно «более есть поетическое», ученый рассмотрел этимологические опыты Верелия и Рудбека, полагавших/что слово «варяг» на скандинавском языке означает «разбойник», немца Г.В.Лейбница, в начале XVIII в. согласившегося с ними, и шведа А. Моллера, в труде «De Varegia» (1731 г.) объяснявшего его из языка эстов и финнов, как «вор» и «грабитель»[137].

В.Н.Татищев, ведя в «Истории Российской с самых древнейших времен» речь о выходе варягов из Финляндии, отрицал иные мнения на сей счет: С. Герберштейна, поляка М. Стрыйковского (1582 г.), француза К.Дюре (1613 г. )о Вагрии, русских летописей о Пруссии, шведских авторов о Швеции.

Историк, очень высоко ставя труды Байера, которые ему, по его же собственному признанию, «многое неизвестное открыли», в тоже время указал на ярко выраженную тенденциозность этого немецкого ученого, ибо «он же со избытком ко умножению пруских, а уничижению руских древних владеней пристрастным себя показал», и что «пристрастное доброхотство Беерово к отечеству» привело его к «неправым» натяжкам.

Другую причину его ошибок Татищев видел в том, что «ему руского языка, следственно руской истории, недоставало», т. к. он не читал летописи, «а что ему переводили, то неполно и неправо», поэтому, «хотя в древностях иностранных весьма был сведом, но в руских много погрешал» (недоставало ему, как при этом было еще подчеркнуто, и «географии разных времен»), Татищев также заметил, что заключение Байера о скандинавской природе имен «Святослава, Владимира и пр. неправо», а на его слова, что письменность на Руси появилась лишь в связи с ее крещением, твердо ответил, указав на причину данного заблуждения: «Ложь от неведения, якобы в Руси письма до Владимира не было»[138].

В 1749 г. Г.Ф.Миллер в диссертации-речи «О происхождении имени и народа российского» («De origine gentis russicae») отвергал уже не только производство термина «варяги» от скандинавского варг-волк, но и «от чухонскаго и естляндскаго» вараг-вор, от южнобалтийских вагров, а также широко распространенный тогда вывод «о происхождении россиян от роксолан».

Принимая произвольную интерпретацию Байером летописных имен как скандинавские, Миллер вместе с тем обратил внимание на его ошибки лингвистического свойства и причину их возникновения: он, утверждаясь «токмо на малом имян сходстве, которое в таком деле за доказательство принять не прилично», «Кия почел за готфскаго царя Книву» и «рассуждает, взирая на одно сходство имян (Полоцка и половцы. – В. Ф.), что половцы бывший в России народ, которой в XII веке после рождества Христова жил в степях между Доном и Днепром, в сих странах имел свое жилище».

А по поводу суждения шведа О. Рудбека о Ладоге Миллер сказал, что он «погрешил… полагавши Алдейгиабург у реки Волхова близ Ладожскаго озера, а для утверждения того назвал он сие озеро Алдеск, будто между именами Алдейгиабург и Алдеск имеется какое сходство. Байер, последуя может быть сему Рудбекову мнению, почел без основания старую Ладогу, город нами довольно известной, за Алдейгабург, утверждаясь на российских летописцах, по которым Ладога была первая столица великих князей российских»[139].

При обсуждении в 1749-1750 гг. диссертации Миллера М.В. Ломоносов указал на его несколько непростительных для историка, занимающегося русскими древностями, ошибок, перечеркивающих выводы любого исследования: на тенденциозность в отборе источников (только иностранные, причем они произвольно объявляются либо достоверными, либо недостоверными), на абсолютизацию исландских саг (этих «нелепых сказок о богатырях и колдунах», в связи с чем весьма странно, «что славнейший автор, признавший лживость этих рассказов, тем не менее рассматривает их как истинные», при этом демонстрируя «презрение российских писателей, как преподобного Нестора»), на незнание им русского языка и русских памятников, на его «пристрастие к своим неосновательным догадкам, полагая за основание оных такие вымыслы, которые чуть могут кому во сне привидеться».

Ломоносов также отметил, что оппонент допускает, под воздействием своих норманистских взглядов, элементарный лингвистический произвол (искушение которым Миллер все же не избежал, хотя совершенно справедливо критиковал за него Байера): ибо «толкует имен сходства в согласие своему мнению». Так, «весьма смешна, – указывал историк, – перемена города Изборска на Иссабург».

А в отношении его утверждения, которому он так и остался верен до конца своей жизни, что название г. Холмогор произошло «от Голмгардии», Ломоносов разъяснил ему совершенно прозрачную этимологию этого слова: «Имя Холмогоры соответствует весьма положению места, для того что на островах около его лежат холмы, а на матерой земли горы, по которым и деревни близ оного называются, напр., Матигоры, Верхние и Нижние, Каскова Гора, Загорье и проч.».

Возражая Миллеру, Ломоносов справедливо подчеркнул, что если бы русь была скандинавской, то «должен бы российский язык иметь в себе великое множество слов скандинавских», и была бы учинена «знатная в славенском языке перемена» (татары, проводил он уместную параллель, «хотя никогда в россииских городах столицы не имели… но токмо посылали баскак или сборщиков, однако и поныне имеем мы в своем языке великое множество слов татарских»).

Говоря в целом, что Миллер стремится «покрыть истину мраком», ученый заключил: многое в «дурной» и «вздорной» диссертации, служа «только к славе скандинавцев или шведов… к изъяснению нашей истории почти ничего не служит» (т.е. фактически не имеет никакого отношения к русской истории), в связи с чем надо «опустить историю скандинавов в России» (окончательный его приговор, совпавший с мнением других академиков, хорошо известен: «Оной диссертации никоим образом в свет выпустить не надлежит», ибо она может составить «бесславие» Академии).

Ведя речь о «превеликих и смешных погрешностях» Байера, Ломоносов абсолютно правомерно заострил особое внимание на той из них, на котором и поныне держится норманская теория, – на его «лингвистических» аргументах и на способах их элементарного «создания»: он, «последуя своей фантазии имена великих князей российских перевертывал весьма смешным и непозволенным образом для того, чтобы из них сделать имена скандинавские; так что из Владимира вышел у него Валдамар, Валтмар и Валмар, из Ольги Аллогия, из Всеволода Визавалдур и проч.».

Возражая Ломоносову, Миллер отмечал «божественный талант и редчайшую ученость» Байера, за которые его любили «первые лица в церкви и в государстве» (тогда же он поведал, каким «научным» путем Байер пришел к выводу о неславянской природе «русских» названий днепровских порогов: «не зная ничего по-славянски», он воспользовался объяснением «одного астраханского приятеля, весьма в славянском языке ученого», видимо, В.К.Тредиаковского и пастора Богемской церкви).

В ходе дискуссии Ломоносов установил теснейшую связь между воззрениями этих ученых: доводы Миллера «у Бейера занятые». А в 1761 г. он следующим образом охарактеризовал их труды: «Миллер в помянутую заклятую диссертацию все выкрал из Бейера; и ту ложь, что за много лет напечатана в «Комментариях», хотел возобновить в ученом свете».

В 1764 г. Ломоносов объяснил причину фиаско автора диссертации тем, что он «избрал материю, весьма для него трудную, – о имени и начале российского народа», по причине чего академики у него «тотчас усмотрели немало неисправностей и сверх того несколько насмешливых выражений в рассуждении российского народа»[140] (на более чем серьезные ошибки Миллера одновременно с Ломоносовым и независимо от него указали, тем самым зафиксировав предельно низкии уровень предложенного для прочтения на торжественном заседании Академии наук сочинения, И.Э.Фишер и Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, причем последний так же, как и Ломоносов, констатировал факт чрезмерной абсолютизации Миллером свидетельств северных авторов[141].

Не увидел в диссертации никакого «предосуждения России» лишь В.К.Тредиаковский, что объясняется, как подмечено в литературе, его «недружбой» с Ломоносовым[142]).

В 1758 г. В.К.Тредиаковский в «Трех рассуждениях о трех главнейших древностях российских», наряду с мнениями С. Герберштейна, югослава М. Орбини (1601 г.), М. Претория, Б. Латома и Ф. Хемница, придерживающихся южнобалтийской версии происхождения варягов, привел заключения француза Ф.Брие, связавшего в 1649 г. Рюрика с Данией, Г. 3. Байера, шведов О. Рудбека и Г. Валлина (1743 г.), выводивших его из Скандинавии.

На этот раз Тредиаковский резюмировал, ведя речь о диссертации Миллера, что она, «освидетельствованная всеми членами академическими нашлась, что как исполнена неправости в разуме, так и ни к чему годности в слоге». Важно также подчеркнуть, что ученый, увидев чем грозит науке подмена свидетельств исторических источников лингвистическими домыслами, довел последние до совершенного абсурда, специально высмеивая и тем самым дискредитируя эту широко распространенную ложную практику[143].

В 1761 г. Миллер в «Кратком известии о начале Новагорода и о происхождении российского народа, о новгородских князьях и знатнейших онаго города случаях» заметил в адрес шведа О. Далина, перу которого принадлежит многотомный труд «История шведского государства» (40-е гг. XVIII в., вскоре был переиздан в Германии), что он был неправ, «когда немалую часть российской истории внес в шведскую свою историю» (во время дискуссии 1749-1750 гг. ученый, следует сказать, был очень высокого мнения об этом произведении)[144].

На нелепые «погрешности» Байера было указано в 1767 г. издателями Кенигсбергского списка: приняв в какой-то летописи слово «ковгородци» «за наименование народа, начал искать онаго в истории. По многим догадкам попал он на Кабарду, а того не рассудил, что писец ошибся и что надлежит читать новгородци»[145].

В 1764 г. в своем плане работы над русской историей А. Л. Шлецер, обязуясь начать «сокращение исторических сочинений покойнаго Татищева на немецком языке», отметил: «Отец русской истории заслуживает того, чтобы ему отдали эту справедливость; и правила методы требуют такого сокращения. Нужно иметь связную систему прежде, чем желать усовершенствовать ея части».

На следующий год он предложил И.И.Тауберту издать «Историю Российскую» ученого, при этом подчеркнув, в какой-то мере предвидя то, мягко сказать, недоброжелательство, какое будут демонстрировать по отношению к нему его же соотечественники, что Татищев – «отец русской истории, и мир должен знать, что русский, а не немец явился первым творцом полного курса русской истории»[146].

В 1767 г. Ф.Эмин, в «Российской истории» во многом дискутируя с М.В.Ломоносовым, признал, что он «лучше и основательнее описал нашу древность, нежели многие чужестранные историки», а также заключил, что мнения норманистов «не имеют никаких доказательств», ибо никто из древних авторов не причислял варягов к шведам.

При этом он очень тонко спародировал A. Л. Шлецера, старавшегося вывести многие русские слова из германских языков (что должно было, по его замыслу, лишний раз подтвердить правоту норманской теории), заметив, что сходство слов Knecht и князь равно тому, если немецкое Konig, «у вестфальцев произносимое коиюнг», сопоставить с русским «конюх»[147].

В 1768 г. Шлецер в книге «Probe russischer Annalen» («Опыт анализа русских летописей»), оставшейся, что не позволяло воспользоваться всем наследием историка в варяго-русском вопросе, незнакомой большинству ученых России, значительное внимание уделил критике прошлой и современной ему историографии русской истории.

И, характеризуя большую часть ее представителей как «фантазеров» и «высокомерных невежд», которые «дерзко блуждают… в сумрачных дебрях по ту сторону летописей» («фантазируйте, придумывайте, мечтайте, пишите романы, но и называйте это романами! Имя Истории свято – не оскверняйте его!»), заключил, что еще «не существует русской истории».

С особенной силой эта критика звучала в адрес шведов и в первую очередь О. Рудбека, выводы которого называются «снами» и «галлюцинациями», а их автор «шутником», «начитанным дикарем» (в полной мере досталось и другим: что «в попытке выяснить происхождение финской нации и языка шведский граф Бонде переплюнул даже Рудбека» и что книга Ф. И. Страленберга «История северной и восточной части Европы и Азии», вышедшая в 1730 г. в Германии и переведенная на английский, французский и испанский языки, «совершенно убогая и невероятно неправдоподобная, привнесла в историю России огромное количество ошибок, неточностей и бессмысленных утверждений, которые не исправить за долгие годы, и стала классической в Германии, Франции и Англии»).

Ведя речь о накале фантастических представлений шведского общества о собственном прошлом даже в середине просвещенного XVIII в., ученый пояснил, что когда О. Далии «позволил себе усомниться в утверждении своих предшественников, что уже Гомер и Орфей воспевали шведов, то группа священников пришла 12 ноября 1747 г. в риксдаг, выразив недовольствие новшествами Далина и предложив среди прочего исправить его книгу.

На роль корректора предлагался г-н Гиоранссон, чья шведская история… начинается с 1951 года от сотворения мира». Шлецер, сказав об «усилиях», которые прилагал Далин, чтобы вписать историю Руси в «Историю шведского государства», отметил, что ни он, ни его соотечественники, утверждая о шведской природе варягов, не приводят тому доказательств. И, конечно, достойно внимания его мнение о «двойном заблуждении», которое привело к такому заключению Далина и с которого, как уже говорилось, началась норманская теория: «Сначала он предположил, что варяги были шведами, а затем, исходя из этого, посчитал, что Русь в ту эпоху да и потом еще долгое время находилась под господством Швеции. Вот так логика!».

Констатируя, что слово «варяг» «давно стало крестом для исследователей древней истории северных народов» и что «Моллер, Байер, Скарин и Биорнер написали подробные, полные учености труды об одном и том же», резюмировал: «Недоказуемым остается, что варяги Нестора были именно шведами» (по словам Шлецера, только Ире «удачно проследил этимологию слова «варяг»… согласно ему оно является буквальным переводом слова «Foederati»).

Рассуждая на тему происхождения названия русского народа, он заметил как по поводу известной тенденциозности, так и по поводу того, чему она так кардинально противоречит: «Те, кто считает Рюрика шведом, находят этот народ без особых трудностей. Ruotzi, – говорят они, именно так и сегодня называется Швеция на финском языке, а швед – Ruotzalainen: лишь слепой не увидит здесь русских!

И только Нестор четко отличает русских от шведов. Более того, у нас есть много средневековых известий о шведах, а также тщательно составленный список всех их названий: ни одно из них не указывает, что когда-то какой-либо народ называл шведов русскими. Почему финны называют их Ruotzi, я, честно признаться, не знаю».

Говоря так, Шлецер специально подчеркнул один принципиально важный момент, который затем независимо от него будут подчеркивать другие специалисты: «…Мне кажется невероятным, что целый народ заимствовал для собственного обозначения иностранное название другого народа, только потому, что его князья принадлежали к последнему» (отрицая также мысль, что русские – это роксоланы, он связал их с югом Восточной Европы и сблизил с румынами, хазарами, болгарами, аланами и лезгинами, поясняя при этом, что русские не «были ни славянами, ни готами» и что греки «называли их скифами, таврами, тавро-скифами»).

Труды Байера, заключал Шлецер, делают «ему чести больше, чем самой Академии», и которые могли бы использоваться «новыми авторами российской истории в большем объеме, чем это происходит сейчас». Но вместе с тем было указано, что «русский язык он понимал не достаточно хорошо и потому не допускал даже идеи написания критики русских источников!» и что «собранные без проверки и осмотрительности фрагменты (русских летописей. – В.Ф.) он понимал и переводил часто неверно».

Еще неизданная «История» Татищева, на взгляд Шлецера, сослужит «хорошую службу тем, кто довольствуется лишь общими знаниями о древней русской истории. Однако добросовестному, критичному или, как еще говорят, педантичному историку, который не принимает на веру ни одной строчки и к каждому слову требует свидетельств и доказательств, от нее нет никакого проку.

Татищев собрал все известия в одну кучу, не сообщив, из какого манускрипта взято то или иное известие» (к тому же «иностранные источники, очень ценные для исследователя русской истории, у него отсутствуют полностью»).

По словам Шлецера, которые проливают для непредвзятого исследователя достаточно света на проблему научной состоятельности как диссертации Миллера, так и ее критики оппонентами, в первую очередь Ломоносовым, «Миллер поначалу также посвятил себя древней российской истории, как следует из объявления, где он в 1732 году анонсирует выход Saml. Russ. Gesch. Однако, как известно, затем последовало его десятилетнее путешествие по Сибири, вернувшись из которого он занялся другими темами».

Давая оценки наблюдениям Татищева и Миллера над летописями, историк больше склонялся к признанию заслуг в этой области именно последнего (но при этом говоря в адрес изданного им на немецком языке в «Sammlung russischer Geschichte» отрывка из Радзивиловской летописи, что, «к несчастью, он кишел ошибками и получился плохим и столь же непригодным для исторической науки, как труды Герберштейна и Петрея»).

Говоря о современных западноевропейских ученых, продолжавших засорять науку многочисленными «лингвистическими открытиями», Шлецер с возмущением указал на причину их ошибок и на последствия этих ошибок: «Неужто даже после всей той разрухи, которую рудбекианизм учинил, пройдясь по древним векам, они все еще не устали творить из этимологий историю, а на простом, может быть, случайном совпадении слов выстраивать целые теории?».

Независимо от Ломоносова он четко определил свое отношение как к русским летописям, именуя их «бесценными сокровищами», так и к сагам, называя их «исландскими» сказками. «Чем больше я о них узнаю, – откровенно делился Шлецер своими мыслями, – тем вернее кажутся суждения Лейбница о пресловутых сагах, высказанные им неоднократно», и что «с каждым днем они (кроме Снорри) становятся все подозрительнее»[148].

В 1773 г. в работе «О народах издревле в России обитавших» Миллер, вновь говоря, что Далин «употребил в свою пользу епоху варяжскую, дабы тем блистательнее учинить шведскую историю, чего, однако, оная не требует, и что историк всегда не кстати делает, если он повести своей не основывает на точной истине и неоспоримых доказательствах», резюмировал, что его выводы основываются «на одних только вымыслах, или скромнее сказать, на одних только недоказанных догадках».

Тогда же он озвучил суждение «некоторых ученых шведов», считавших, что имя «варяг» произошло «от воровства и грабительства мореходов», от того, что «их называли варгурами», т. е. «волками». Выразил Миллер основательные сомнения по поводу «произвождения варяг от варингар, древнего шведского слова, которым означали военных людей, собственно особу княжескую охранявшую» (напомнив, что от этого, как считали Г. 3. Байер и швед Ю. Ире, произошли варанги при византийских императорах).

В отношении способа шведа Рудбека, с помощью которого повелось так легко «открывается» скандинавское в русской истории, исследователь многозначительно заметил, что тот «умел тотчас сделать» из Ладоги Алдогу, после чего и Аллдейгаборг.

И если в ходе полемики по поводу своей диссертации Миллер категорично возражал Ломоносову: «Неверно, что варяги жили у устья реки Немана», и решительно оспаривал его мнение, что варягами «назывались народы, живущие по берегам Варяжского моря», то сейчас уже сам вел речь о варяжской руси на Южной Балтике, а именно в «Пруссии около Вислы на морском берегу» (варяги жили, полагал Ломоносов, «между реками Вислою и Двиною»), и убеждал, что под варягами следует разуметь мореплавателей, воинов, которые «могли состоять из всех северных народов и из каждого состояния людей» (в диссертации и в ходе ее обсуждения он настаивал, что первые варяги «отчасти были датчане, отчасти норвежцы и редко из шведов»).

И вместе с тем подчеркивал, а на этих фактах почти четверть века тому назад также заострял внимание Ломоносов, что «россы были и прежде Рурика» и что имя россов не было в середине IX в. «известно в Швеции» (хотя в диссертации Миллер признавал, что в Скандинавии не находим «никаких» имени «русь» «следов», но затем, дискутируя в 1749 г. с Н.И. Поповым, утверждал, что тот «обманывается», отрицая существование в Скандинавии народа русь).

***