Последняя ночь Рембрандта
Я был спортсмен, полупрофессионал, профессионалов тогда не было. Девять лет, с 1957 г. по 1965 г. Т. е. сдав зимнюю сессию, (я в институте тогда учился), уезжал на соревнования в Москву, Ленинград, Адлер, Леселидзе и т.д. В 1957г. я выиграл Союз среди юношей, побил рекорд Союза. Потом в Норильске, также, на всё лето, до поздней осени, я выезжал на соревнования. В любом городе, где бы я ни был, у меня две было страсти: первая - букинистические магазины. Там я скупал открытки, альбомы, книги о живописи и о художниках. У меня была библиотека около 1000 альбомов. Были очень редкие, сейчас большинство из них должны быть в пединституте и в Институте искусств. Вторая – музеи и картинные галереи. Эрмитаж был, как дом родной, музей имени Пушкина, Третьяковка, Русский музей. Был в музеях в Талине, Риге, Киеве, Пятигорске, Кирове, Иркутске, Харькове, Ставрополе. Пройдя все залы Эрмитажа, я шёл к Рембрандту, к «Данае». Стал собирать литературу о Рембрандте, открытки, изучал творчество художника, постепенно осознавая всю его глубину.
Кималь Маликов
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ РЕМБРАНДТА
Часть 1
Вступление
(Комната. На стене зеркало)
Рембрандт:
Как холодно. И рядом ни души,
Чтоб старика согреть своим участьем.
Не до добра. Сегодня хороши
И друг и враг…
Но разве я не мастер?
Хотя, как плеть, рука моя висит,
Глаза потухли, сердце онемело,
Но я-то жив! Берись, Рембрандт,
за дело,
Душа прозреет, память воскресит.
(Подходит к зеркалу. Делает рукой несколько неуверенных движений,
как бы накладывая мазки на полотно. Вглядывается в своё отражение)
Так вот он – мой единственный шедевр.
Нет, не напрасно я искал в трущобах,
На папертях, кладбищах, синагогах,
В осколках судеб и крупицах вер.
Зеркало:
Окончен путь. Что время донесёт
Через века на правый суд потомков?
Кто целое составит из обломков,
Прозреет кто? И нас двоих поймёт?
Рембрандт:
Ночь коротка. Ты слышишь? Воет пёс.
И ткач работу завершил. Укроют
Нас утром саваном, но прежде чем омоют
Моё лицо росою лживых слёз,
Хочу понять свой собственный рассказ,
В котором не досказано так много
Про человека и творца, и Бога,
О будущем, о прошлом и о нас.
(Рембрандт зажигает свечу. В зеркале
появляется «Ян Сикс»)
Рембрандт:
Старинный друг и сын моих друзей,
Что занесло тебя глухою ночью
В мою каморку? Пожелал воочию
Сам убедиться, как живёт Ван Рейн?
А может, ты разбогател, мой друг,
Принёс заказ? Вот будет незадача!
Я не могу писать, а это значит –
Рембрандта нет. Перед тобою – труп…
Ян Сикс:
Талант и деньги нам дарует Бог.
А дальше сам сумей распорядиться.
Ты всё имел и не сумел смириться,
Всё растерял, ну и каков итог?
(«Ян Сикс» исчезает, появляется «Читающий Титус»)
Рембрандт:
Мой Титус, ты пришёл
в предчувствии конца
Проститься и простить
за годы бедствий,
Дарованные мной.
Убогое наследство
Художника, банкрота и отца…
Титус:
Нет, нет, отец. Наследники твои
Ещё не родились.
Я – тень твоя живая.
Кто виноват, когда судьба слепая
Мне жизнь дала, наследством обделив…
Рембрандт:
Не понял ты, мой мальчик,
Жизнь прошла. Нет времени,
А будущее мрачно.
Титус:
Ты сделал всё, чтоб госпожа Удача
Великому пигмеев предпочла.
Рембрандт:
Не я, сынок. Ты видел, как кузнец
Куёт клинок, круша металлу кости,
Из года в год? И обрастает остов
Стальными мышцами.
Ты слышишь, наконец
Булат готов.
Насмешливой судьбой
Я выкован, а жизни не хватило.
Есть мастерство, и угасает сила
Кем стал я, сын?
Титус:
Ты стал самим собой.
(Появляется «Ян Сикс»)
Ян Сикс:
Каков итог, я спрашиваю? Ты
Был знаменит, богат, мог всё на свете.
Был принят обществом,
Вращался в высшем свете…
Всё променял на грязные холсты.
(Появляется «Автопортрет с Саскией»)
Автопортрет:
Нет, Саския, клянусь, не приглашал
К себе натурщика, быть может,
это нищий?
Гость – дому честь!
Садись за стол, дружище,
Отведай с нами всё, что Бог послал.
Я вижу – мы коллеги?
Рембрандт:
Да, Ван Рейн,
Я живописец амстердамских нищих.
Автопортрет:
(Что я сказал!) И, вероятно, ищешь
Заказчиков из тех, кто пожирней?
Рембрандт:
Настало время жирных. Пей, Ван Рейн,
Пока вино в бокале, словно слиток
Любви и юности.
Божественный напиток,
Который нас не делает мудрей.
Настало время жирных.
Пей же, пей,
Да знай, работай, упивайся светом,
Дай пищу доморощенным поэтам,
Наступит день воды и сухарей.
Саския:
Вы не правы. Приданое моё
И слава мужа… Эти все заказы…
Звени, бокал, не нужно слушать сказок.
А мрачное пророчество запьём.
Рембрандт:
Настало время жирных. Даже Хальс
Не сколотил под старость состояния.
И Сегерсу заказ – как подаяние
За то, что был честней и чище нас!
Автопортрет:
Что из того, когда мне дан талант!
Старик, ты заработаешь на ужин.
Я напишу тебя пророком.
Мудрым мужем…
Рембрандт:
Нет, не напишешь.
Зелен ты, Рембрандт.
Автопортрет:
Не напишу? Старик, твои слова
На слух мудры. Моей не зная силы,
Ты, как в копну, в меня вонзаешь вилы
И в общий стог метаешь. Но трава,
Моя трава, возросшая из праха
Моих отцов и дедов, зелена,
она в цвету!
Рембрандт:
И потому она под солнцем нежится,
Ещё не зная страха.
Автопортрет:
Чего бояться, немощный пророк?
Жизнь – это холст.
А как щедра палитра!
А я – творец…
Рембрандт:
Ты рассуждаешь хитро,
Но не хватает мудрости, дружок.
Автопортрет:
Я молод? Да. Талантлив? Да. Поверь,
Что в молодости солнце ярче светит,
Познав любовь, я знаю всё на свете.
Рембрандт:
Ещё не всё. Ведь ты забыл про смерть.
(Появляется «Ян Сикс»)
Ян Сикс:
Ты попытался век опередить,
И сам отстал. Так было и так будет.
Не объясняй, что время нас рассудит,
Ведь нам с тобой спустя века не жить.
(Появляется «Самсон и Далила»)
Далила:
Ты силою пресытился, Самсон,
И побеждать решил теперь любовью?
А как же руки, залитые кровью
Моей родни? Ты будешь ослеплён.
Отныне, раб, гляди в последний раз
На это солнце, на мою улыбку;
И помни про губительную пытку,
Когда горящий кол вонзится в глаз.
Слепой самец, ярмо – тебе венец,
Пастуший кнут – судьба твоя отныне,
И ночь пустыни – твоя верная раба.
Самсон:
Что слепота слепому от рожденья?
Но слепота прозревшему на сутки…
Нет на земле воскресшему спасенья,
Есть кара скорая
предательству ублюдка.
Рембрандт:
Мычи, телёнок, потерявший вымя,
Судьбою обречённый на убой.
Пусть женщина в руках любви рабыня,
Ей право крови выше, чем любовь.
О, дети времени, вы – узники темницы.
Лишь единицам выпадет побег.
Вам кости предков – метками границы,
Которые определяет век.
Но сделан шаг, и гаснет день вчерашний,
И стала ближе завтрашняя новь.
Ликуй, Далила, ты ещё заплачешь.
Скорби, Самсон, ещё прольётся кровь.
(Появляется «Ян Сикс»)
Ян Сикс:
Всё было. Всё. Любовь – и та была.
А ты её размазал по картинам.
Твоя Даная (Господи, спаси нас)
Две жизни человечьих унесла.
(Появляется Вирсавия:
Я – женщина. Чиста я перед Богом.
Грешна перед супругом и людьми.
Любимый мой, ты медлишь у порога,
Войди ко мне, убей меня, возьми.
Законы и обычаи мне тесны.
Твой грех на мне. Да так ли страшен он?
В биенье сердца слышу я песнь песней.
Мой плод греха – великий Соломон.
Мой плод греха…
Вы, чистые пред Богом,
Прошедшие через любой искус,
Запомните: у смертного порога
Вас встретит грешных
отпрыск мой – Иисус!
Лия:
Крадёт крестьянин у соседа воду,
Хозяин у раба крадёт свободу,
Луч солнечный – все звёзды небосвода,
А я, счастливая, украла ночь любви.
Моя сестра в пустом шатре рыдает,
Кусает пальцы, верит, что узнает
Меня Иаков. И всю ночь считает
Крупицы счастья краденой любви.
Рассвет наступит. Насыщаясь плотью,
Я чувствую, как прорастает в глотке
Крик ярости: «Чума тебе, чесотка,
Проклятье, мор –
укравшей ночь любви!»
И будет день, и будет примиренье,
И поцелуев медленное тленье,
Небрежной ласки тихое презренье,
И память об украденной любви.
Сейчас он сильный, жадный и хмельной
Мне груди мнёт и поцелуем душит.
Он только мой, единственный, и уши
Мои не слышат имени другой.
Рахиль:
Сестра моя, нет ненависти места
В моей душе. Ещё не вышел срок.
Семь лет назад я замесила тесто,
Дабы испечь мой свадебный пирог.
Семь долгих лет ждала я этой ночи.
И дождалась. Тебе приснился сон:
В кругу друзей отец в шатре хохочет,
Не ведая, что сам обманут он.
Сестра моя, гляди: на смуглой коже
Ожог от губ любимых проступил.
Ведь это я лежу на брачном ложе,
Ты слышишь имя сладкое: Рахиль…
Весна любви. Благословенна осень,
Всяк сущему дарующая плод.
Сестра моя, я слышу: мой Иосиф,
Ягнёнок мой, толкнул меня в живот.
Мне много лет носить его под сердцем
И собирать по капле, как пчела,
Завещанное первенцу наследство,
Которое ты для других взяла.
Бродя по травам
в тёплом лунном свете,
Постигну я простую суть вещей.
Я всё возьму, что мне подарят лето,
Звезда и полночь, поле и ручей.
Всё соберу и сохраню, и буду
Ждать терпеливо долгожданный миг,
Когда из мук моих родится чудо,
И в мир ворвётся первый детский крик…
В моей душе нет ненависти места…
Рембрандт:
О чём вы, женщины?
Ведь я хотел сказать
Совсем не то. А что – сейчас не знаю.
Мне кажется, что я писал Данаю,
Но Саския вдруг стала уставать.
Я видел тело женщины, я видел
Растерянность и непонятный страх…
Саския:
Ты видел смерть, любимый,
но не видел,
Как кровь краснеет на моих губах.
Даная:
О чём вы, люди? Видите – любовь
Сквозь стены каменные просочилась.
Пусть это ложь.
Пусть это мне приснилось.
Я завтра не скажу обидных слов,
Что, если гений
защитить не в силах
Свою любовь –
так что же может Бог?
Любите, люди…
(Появляется «Ян Сикс»)
Ян Сикс:
Прости за правду. Совестью нельзя
Нам торговать, предчувствуя разлуку.
Дай на прощанье руку мне, как другу.
Ведь мы друзья?
Рембрандт:
Да, бургомистр, друзья.
(Появляется «Ассур, Аман, Эсфирь»)
Ассур:
Я молчать не могу
и сказать не решаюсь:
Друг во мне умирает, и родился судья.
Не тебя я сегодня на смерть посылаю,
Не со мной ты простишься,
на смерть уходя.
Мы с тобой – мертвецы,
понимаешь, мы оба.
Я живой бы живого, конечно, простил.
Что мне вопль Мардохея,
что подданных злоба,
Если лучший мой друг
во мне душу убил?!
Да и ты проиграла, Эсфирь, проиграла,
Словно камнем упала,
и Ассур справедлив,
Нас лишь двое теперь, но упала, упала,
Между нами, любимыми, тень от петли.
(Появляется «Хендрекье»)
Рембрандт:
Ты явилась? Слава небесам!
Мне казалось, ты ушла навечно.
Смерть одна бывает человечна.
Друг ушёл, но ведь ушёл не сам.
Хендрекье:
Ты меня не в силах упрекать.
Рембрандт:
Ты права. Тобой Иуда – пастор
Всё пугает немощную паству,
Ну, а ты явилась провожать
Старика в далёкую дорогу,
Сквозь века.
Хендрекье:
Я выполняю долг.
Мёртвой, я боялась только Бога,
Мне живой не страшен даже Бог.
Рембрандт:
Да, все мы смертны и боимся тлена.
Хендрекье:
Я жива, ты говоришь со мной.
Рембрандт:
Что могу я, даже вдохновенной,
Всё же человеческой рукой?
Что на этом свете будет вечно?
Разве лунный вечер на реке,
Будет продолжаться бесконечно…
А мы уснём, как эхо, Хендрекье.
(Появляется «Христос и грешница»)
Голоса:
Кинь камень, кинь камень,
а мы за тобой.
Вот мы стоим, опустошенные словом,
перед тобой,
Падший ли ангел или сам грех,
Окаменели, мир разделив
на себя и на всех.
Глина мы, прах – такова
наша грешная суть.
Грешно мы любим и грешно караем –
не обессудь.
Небо мы, воздух, вода дождевая –
Ты нас возлюби! К нам снизойди,
Через крик этой женщины переступи.
Кинь камень, кинь камень,
а мы за тобой.
Станешь ты прахом –
Мы станем водой дождевой.
Вместе мы – поле, щедрое лоно земли…
Рембрандт:
Бросил ты слово – и камни произросли…
(Появляется «Хендрекье»)
Хендрекье:
Камни – взгляды и камни – слова,
Сердце в огне, в крови голова.
Что ж ты, душа, как цыганка бездомная,
Проклята вечно и вечно права?
Милый, прости, что я верой слаба,
Я – не подруга, я – только раба,
В пору грохочущего камнепада,
Я не труба, но и ты – не набат.
Мы не правы или жизнь не права?
Падают камни, ликуют слова.
На камнепадом выбитом поле
Долго ещё не прозреет трава.
(Появляется «Блудный сын»)
Рембрандт:
А вот и смерть. Явился блудный сын.
Прими, земля, его в свои объятья.
Сума и посох. Выцветшее платье.
Всё что на нём – цена его картин.
А слава-девка загуляла где-то,
И впереди – одна лишь пустота.
Но я ведь жив, хотя давно для света
Ван Рейн – мертвец. Могила - нищета.
И вот оно – убогое кладбище,
Десяток нищих, скука, ругань, брань.
За триста лет потомки этих нищих
Не позабудут имени Рембрандт!
Они придут в музейные покои,
Где остывает краска на холстах,
Они придут увидеться со мною;
И в их глазах – вина, восторг и страх.
Они придут, застынут в изумленье,
И, разделяя тихий их восторг,
Воскреснут предки, явятся и тенью
Покорно распластаются у ног…
А ночь скрипит, дожить бы до рассвета.
Как знаю я, доживший до седин,
Как бесполезно знать сейчас про это,
Что он придёт, вернётся блудный сын.
1967 –73 гг.
