М. Пришвин: «Русский народ, может быть, только начинается…»

Полуторасталетие со дня рождения Михаила Пришвина фактически совпало со всенародным празднованием 80-летия снятия Ленинградской Блокады. Знаменитый писатель так высказался в дневниках об Отечестве, о Великой Отечественной: «У меня свое, у тебя свое, у него… А вместе — это Родина. Чувствовать вместе “свое” мы научились на войне».

Мы привыкли со школьной скамьи, что Пришвин — это замечательные рассказы о русской природе, такие как «Лисичкин хлеб», «Синий лапоть», «Как Ромка переходил ручей», «Как я научил своих собак горох есть», «Дедушкин валенок» и многие-многие другие. Мы читали его тома «Кладовая солнца», «В краю непуганых птиц», «Лесная чаша», «Зеленый шум», «Кащеева цепь», «Голубиная книга». Но мало знали, что Михаил Пришвин — не только наблюдатель, коему вождь народов «разрешил» писать о «птичках», но и мыслитель с необыденной афористичностью. Михаил Михайлович много лет вел дневники, публикация которых в разные, не столь давние годы и по разному поводу открыла нам тайники его сердца и разума, продолжила и расширила для нас русскую традицию сокровенных записок и розмыслов.

100 лет назад Пришвин предсказывал, что рано или поздно возникнет «вторая природа», созданная руками человека. Об этом его поэма «Женьшень». Писатель утверждал, что уничтожив девственную природу, человек начнет сажать новые растения –чтобы просто выжить. «Наша родина начинает лысеть», – с тревогой писал Пришвин. Сегодня его ставят в один ряд с автором учения о ноосфере Вернадским, физиологом Ухтомским – мыслителями, обсуждавшими тему «человек-Земля» на глобальном уровне.

У Пришвина много суждений о живой окружающей природе, но также и о природе и сущности человека, о русской жизни, о конкретных людях, об эпохе, об истории, свидетелем которой всегда является честный писатель.

Пришвин был убежден, что без знания Родина «никогда не может быть для нас Отечеством». «Родина – место, где мы родились, Отечество – родина, мною сознанная» (1919).

Его дневники неизменно читаются как актуальные, поскольку включают в себя вневременны́е русские константы. В этом, на первый взгляд, и нет новизны, ведь нам знакомы дневники, высказывания лучших русских умов, всегда бьющие в точку и суть общественных, личностных, духовных проблем. Однако читаешь Пришвина и открываешь не столько писателя, обновляющегося словно мир весной, сколько прозреваешь его откровения о нас самих, вселенной, эпохе, нашей жизни.

В 1951-м Пришвин скажет самоопределительно: «Была вода и глина, теперь у меня дух мой и слово, и я из слова делаю форму…»

Пришвина иногда сравнивают с философом В. В. Розановым. И вот интересный факт: ученик 4-го класса Миша Пришвин в 1887 г. был отчислен из Елецкой классической гимназии «за дерзость учителю». Этим учителем – географии! – был Розанов, который вскоре станет всемирно известным писателем. Спору нет: Розанов – блистательный литератор и мыслитель, но нам кажется, что в мере любви, отпущенной его сердцу, он уступает своему «дерзкому» ученику.

Дневник М. Пришвин вел всю первую половину ХХ столетия – с 1905-го по 1954-й, фактически до самой своей кончины. До нас дошло 25 томов этого безпрецедентного текста, который стал появляться частями в печати – в книгах и журналах – с начала 1990-х.

Непостижимое для советских людей, да и для нас нынешних высказывание: «Бог любит всех, но каждого больше». О, жаль, никто не смог прочитать это тогда, в пятидесятые годы! И даже в «оттепельные» шестидесятые, породившие разнообразные, подчас противоречивые ростки.

Активность многих из этих «ростков», к сожалению, привела впоследствии к развалу Российской Империи, уже в ее советском виде.

Быть может, если бы в умах советских людей поселилась эта удивительная и грандиозная формула, «Бог любит всех, но каждого больше», иначе могла бы сложиться судьба страны, за шесть лет до этого высказывания одержавшей Великую Победу. Но тогда, увы, о Боге снова стали «усиленно забывать», вспомнив ненадолго лишь в тяжкую годину испытаний, когда, как говорится, припекло.

Естественник, натуралист, и в самом деле, «любитель птичек» (понятно, что и собак, и всей прочей живности – немало осталось изумительных фото Михаила Михайловича с его «пёсами», в разные годы), писал: «Какие чудеса там, в глубине природы, из которой я вышел! Никакая наука не может открыть той тайны, которая вскрывается от воспоминаний детства и любви. Нужно только испытать сильное горе, нужно почти умереть. И вот, совершается рождение. Неведомые силы посылают утешение и великую радость» (1907). Или так: «Я слышу дыхание лилового колокольчика. Я его люблю. Он связан со скалой. И через любовь мою к цветку я связан со всем великим миром» (1909).

Хорошо-то как – «слышу дыхание лилового колокольчика»!

А это сказано в страшном 1918-м: «В природе русской мне больше всего дороги разливы рек, в народе русском – его подъемы к общему делу». Тогда хотелось, похоже, видеть светлое даже в том, что потом обернется тьмой. Но, что интересно, правоты эта мысль не утратила. Заманчиво было бы уточнить: подъем к доброму общему делу. Но русская правда нам говорит и о многом другом.

Потому сюда же приложим пришвинское общефилософское заключение, уже 1926-го года, сделанное писателем, который вслушивался в гремящие за стеной шаги пролетариата, возомнившего о построении рая на земле и об обуздании природы: «Если человек и достигнет управления Вселенной, то сам он станет таким же рабочим механизмом, как все эти пустые миры».

В 1926-1937 гг. Пришвин жил на улице Комсомольской (ныне снова Вифанская) Загорска (читай – Сергиева Посада). От Сергиево-посадских лет, в частности, 1929-1930 гг., свидетель оставил нам горькие дневниковые записи о гибели знаменитых колоколов Троице-Сергиевой Лавры: «8 января. Вчера сброшены языки с “Годунова” и “Карнаухого“. “Карнаухий” на домкратах. В пятницу он будет брошен на “Царя” с целью разбить его. Говорят, старый звонарь пришел сюда, приложился к колоколу, простился с ним: “Прощай, мой друг!”; «28 января. Падение “Годунова” (1600-1930) в 11 утра. А это верно, что “Царь”, “Годунов” и “Карнаухий” висели рядом и были разбиты падением одного на другой. Так и русское государство было разбито раздором…».

Поразительно: более 200 негативов с изображениями осколков колоколов, а также целых, стоящих на земле больших и малых лаврских колоколов, отснятых в те морозные и трагические дни, оставил нам фотоглаз свидетеля эпохи Пришвина.

Пришвинская любительская съемка оказалась бесценной: для восстановления убиенных колоколов: в новейшее время было проведено сканирование этих негативов с большим разрешением.

А вот роковой 1937-й в блокнотиках писателя, которые автор, понятно, таил, никому не показывал, кроме жены, шутил: «За каждую строчку моего дневника – десять лет расстрела»: «Окаянство жизни не в том одном, что есть люди, творящие зло, а и в том, что напуганные ими люди приготовились к злу, стали очень подозрительные и уже не в состоянии встретить человека незнакомого с доверием».

Понятно, почему в те годы Пришвин заполнял свои маленькие записные книжечки мельчайшим почерком, и прочесть написанное теперь возможно только с помощью увеличительных стекол.

И, из того же года, послание нам сюда, в адские 2000-е: «Американизм характерен исчезновением культурной линии, исходящей от личности, как в Западной Европе, это дает возможность индивидуальности, как грубо животной силе, не стесняться». В эту фразу современная бесстыдная Европа может поглядеться как в зеркало.

Двумя годами позже, в год начала Второй Мировой войны, прозревая великие испытания, Пришвин запишет: «Лучшее в русской традиции – скромность при тайном сознании силы, вроде того что еду-еду не свищу, а наеду – не спущу». Это оказалось справедливо в 1945-м. Будем надеяться, что и сейчас, в годину глобальных вызовов, Русский Мiр ответит на них адекватно.

Писатель прекрасно понимал, что его записи за полвека – не только срезы состояния его души, но и свидетельства эпохи. Автор спасал их – целый чемодан с рукописями – и осенью 1941 года, оставляя Москву, и чуть позже, в деревне Усолье на Ярославщине.

Тогда пришлось заклеить дневники в старую резиновую лодку, с намерением зарыть их в лесу в случае оккупации. Скрижальные слова сказал писатель об этой своей ноше: «Нес я эти тетрадки, эту кладовую несгораемых слов за собою всюду… Мои тетрадки есть мое оправдание, суд моей совести над делом жизни».

Запомним слова Михаила Пришвина, уроженца поместья Хрущево-Левшино, что близ Ельца, прожившего на родной земле без нескольких дней 81 год: «В моей борьбе вынесла меня народность моя, язык мой материнский, чувство родины. Я расту из земли, как трава, цвету, как трава, меня косят, меня едят лошади, а я опять с весной зеленею и летом, к Петрову дню цвету. …Ничего с этим не сделаешь, и меня уничтожат, только если русский народ кончится, но он не кончится, а, может быть, только начинается».