«Я верующим был. Почти с рожденья…»

Отменных поэтов в СССР было немало. Но эти, рожденные в 30-х, поколение романтиков и идеалистов – Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский, – были особенными. В их строках сверкал, переливался талант. Ими восхищались, тысячи людей заполняли стадионы, на которых вместо стука мяча слышался звон рифмы – свежей, свободной…

«Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед», – писала Марина Цветаева. Но стихи Рождественского были крепки и звучны всегда, а по прошествии времени – приобрели еще и особый оттенок. Его строки трепещут, как осенние листья на пронзительном ветру, словно летний дождь, бьющий по щекам. Они и словно музыка – то возникающая, то затихающая. Ее аккорды, отзвучав, оставляют щемящий след в душе.

Однако о лирике потом…

Рождественский писал много. Нередко в тон, в такт идеологии. «Рубил» под Маяковского: «Расстреляйте – / не изменю / флагу цвета крови моей… / Эту веру я свято храню / девять тысяч / нелегких / дней…». Бил в барабан партии: «Начинаются горы с подножий. / Начинаемся / с ЛЕНИНА / мы!..». Но ортодоксом Рождественский не был.

Однажды смело ввязался в дискуссию. И был побит.

Дело было так. В 1962 году Евтушенко опубликовал стихотворение «Давайте, мальчики» – напутствие уже ветерана поэзии, хотя ему не было и тридцати, – коллегам-дебютантам. Строки, по сути, верные – о том, что самоуверенность и ершистость свойственна молодости. Но с годами «зарекаясь ошибаться впредь, / от собственной жестокости устанете / и потихоньку будете добреть».

Николай Грибачев, человек солидный, фронтовик, ответил Евтушенко стихотворением «Нет, мальчики» – о поэтах-шестидесятниках. Сожалел, что они, толком не знающие жизни, «на тщеславье разменяв талант», обречены на забвение. В финале посетовал: «Нет, мальчики, / мы вас не с тем растили, / От изнуренья падая почти, / Чтоб вас украли, / увели, / растлили / Безродные дельцы и ловкачи…».

Рождественский не согласился, встал наперекор этим строкам. И ворвался в гущу раскаленной поэтической лавы экспромтом «Да, мальчики». Дерзкие строки рвались с бумаги, ударяли в кремлевские стены так, что казалось, они слегка качнулись:

…Пижоны?
Ладно.
Дело
не в пижонах.
И наше поколенье –
не они.
Пусть голосят
о непослушных детях
в клубящемся
искусственном дыму
лихие спекулянты
на идеях,
не научившиеся ничему.
А нам смешны
Пророки
неуклюжие.
Ведь им ответить сможем мы сполна.
В любом из нас клокочет революция
Единственная.
Верная.
Одна…

Рождественский показал стихотворение главному коммунисту Союза писателей СССР, парторгу Степану Щипачеву. Тот пробежал глазами по листу бумаги и пришел в ужас. Особенно от слов про «клокочущую революцию». И попросил уничтожить крамолу.

Рождественский не послушался. И прочитал стихи на встрече Хрущева с интеллигенцией. Краснота знамен мигом перетекла на щеки первого секретаря ЦК КПСС. Казалось, его хватит удар. Но Хрущев сам ударил – кулаком по столу: «Товарищ Рождественский, пора вам встать под знамена ваших отцов!».

Он еще хорошо отделался. Вознесенского, который дал «не то» интервью польской газете, Хрущев грозил прогнать из страны: «Хотите завтра получить паспорт? Хотите?! И езжайте, езжайте к чертовой бабушке!». Обещал, злобно зыркнув крошечными глазками, что теперь будет уже не оттепель, не заморозки, а мороз. А для таких, как Вознесенский, самый жестокий мороз.

Рождественского приструнили. Но думать запретить не смогли…

Его стихотворение «Утро» рассказывало о ночном городе, ждущем рассвета, о темноте, которая еще больше густела, чтобы не видно было грязи, пороков, и людей не мучила совесть. Подтекст был – чуть заметный, еле слышный. Но его уловил секретарь ЦК КПСС Капитонов: «Что же, значит, мы жили ночью? Себя не щадили, с врагами боролись?!» – бросил он сердито.

На Рождественского стали коситься. Стихи не публиковали, встречи с читателями отменяли. Он даже на время уехал в Киргизию, где переводил на русский стихи местных поэтов. Оттуда он прислал жене, литературному критику Алле Киреевой, письмо. Там были такие стихи: «Выхожу один я на дорогу, / Предо мной которая легла. / Ночь тиха, пустыня внемлет Богу… / Это все нам партия дала».

…Рождественский долго верил в светлые идеалы, в партию, ее вождей. Да и писал искренне, хотя многие думали, что он фальшивит. Прозрение наступило много позже. Он нашел в себе признаться в заблуждениях, с насмешкой вспоминая себя прежнего – наивного, восторженного.

Я верующим был.
Почти с рожденья
я верил с удивленным наслажденьем
в счастливый свет
домов многооконных…
Весь город был в портретах,
как в иконах.
И крестные ходы –
порайонно –
несли
свои хоругви и знамена…
А я писал, от радости шалея,
о том, как мудро смотрят с Мавзолея
на нас вожди «особого закала»
(Я мало знал.
И это помогало.)
Я усомниться в вере
не пытался…
Стихи прошли.
А стыд за них остался.

Рождественский болезненно постигал историю страны, узнавая о ее трагическом прошлом из книг, разговоров с «сидельцами». Его строки стали надрывнее, они промокли от слез. Лозунги порвались, памятники разрушились, кумач выцвел. То, что годами скрывалось, обнажилось. Измученная, израненная правда вырвалась на свободу, ее вид ужасал:

Над Россией сквозь годы-века
шли
кровавые облака.
Умывалися кровью мы,
причащалися кровью мы.
Воздвигали мы на крови
гнезда
ненависти и любви.
На крови посреди земли
тюрьмы строили
и Кремли.
Рекам крови потерян счет…
А она все течет и течет.

Рождественский писал, что «всю свою жизнь, целую жизнь все мы (или почти все) существовали ПОД временем! Под его тяжестью…» Но у времени была тьма, и был свет. Поэт был им озарен. Банально, но он верил в доброту, чувства. Этой верой пронизаны многие его стихотворения.

Поэтическая удача (насчет постоянного вдохновения неведомо) Рождественского не оставляла. Большими тиражами выходили его книги, он часто выступал. Читал стихи, чуть заикаясь, но это не царапало рифму, а даже ее чеканило. Слава льнула к Рождественскому, но он стеснялся ее, отстранял – ходил по улицам, прикрывая лицо рукой, чтобы никто не узнал…

Песни со словами поэта, написанные на музыку лучших композиторов страны, знал весь Союз. Про мгновения, которые «раздают – кому позор, кому бесславье, а кому бессмертие» и разудалую свадьбу, что «пела и плясала». Он слышал, как «колышется дождь молодой, ветры летят по равнинам бессонным», напоминал, что «одна у человека мама и Родина – одна». И внимал голосу женщины с израненным долгим ожиданием душой: «Умоляю – позвони, позвони мне – заклинаю…».

Во многом благодаря усилиям Рождественского в Москве появился музей Марины Цветаевой. Он сумел «пробить» первой сборник Владимира Высоцкого «Нерв». Да и работал с текстами на нервах. Долго выбирал, мучился: «Не могу! Начинаю читать его стихи и пою. Не идет без музыки!»

Рождественский очень ценил жизнь. Во многом потому, что нить, связывающая его с земным миром, истончалась: он много лет тяжело болел, перенес сложную операцию. Но – не пал духом. Однако старался больше успеть. Его чувства обострились, взгляд помягчел, стал милосерднее.

Поэт постоянно прокручивал в памяти прошлое, жалея о том, что не застыло в рифмах, улетело: «В душе угадал… Да не все на бумаге случилось».

Мысли о мраке, который подступал все сильнее, густел, не оставляли, и он каждый день мысленно прощался с близкими: «Тот край, где я нехотя скроюсь, / отсюда не виден./ Простите меня, если я хоть / кого-то обидел!»

И напоследок снова просил прощения:

Тихо летят паутинные нити.
Солнце горит на оконном стекле.
Что-то я делал не так;
извините:
жил я впервые на этой земле.
Я её только теперь ощущаю.
К ней припадаю.
И ею клянусь…
И по-другому прожить обещаю.
Если вернусь…
Но ведь я не вернусь.

P.S. Своей жене Алле Рождественский посвятил множество возвышенных строк, в том числе эти: «Мы совпали с тобой, совпали… / Как слова совпадают с губами. / С пересохшим горлом – вода. / Мы совпали, как птицы с небом. / Как земля с долгожданным снегом…»

Они «совпали» более чем на 40 лет.

После его ухода Алла продолжала называть себя женой, а не вдовой. Признавалась: «С одной стороны, это счастье, что в моей жизни был такой мужчина, с другой – горе, потому что без него мне уже ничего не надо».

…Через несколько месяцев после смерти мужа Алла нашла на столе телеграмму – от него! Ошеломленная, прочитала: «Добрался нормально. Здесь совсем неплохо. Не волнуйтесь. Скучаю».

Впору было поверить во что угодно. Но оказалось, это – старая телеграмма из далекой прошлой жизни. Впрочем, она бы не удивилась, если бы он и впрямь послал ей привет – оттуда.