Писатель-живописец
В «Повести о жизни» он писал: «Мне хочется хотя бы маленькой, но светлой памяти о себе. Такой же слабой, как мимолетная улыбка. Улыбнитесь же мне напоследок. Я приму эту улыбку как величайший и незаслуженный дар и унесу ее с собой в тот непонятный мир, где нет «ни болезней, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная». Но, конечно, Константин Георгиевич поскромничал. Он достоин много большего, чем мимолетная улыбка.
Паустовского знали не только в Советском Союзе, но и за рубежом. В 1965 году он был одним из главных претендентов на Нобелевскую премию по литературе. Однако наградой удостоили, и вполне заслуженно, Михаила Шолохова. Но многие думали, что время триумфа Паустовского еще придет.
В 1967 году он снова оказался в списке номинантов. Кроме него, номинировались известные – бразилец Жоржи Амаду, американец Роберт Пенн Уорен, француз Жорж Сименон, швейцарец Макс Фриш, итальянец Альберто Моравиа, аргентинец Хорхе Боргес и еще много достойных литераторов. Однако премию получил Мигель Астуриас из Гватемалы. В честь него были овации, но – скромные…
В 1968 году Паустовский в третий раз попал в число претендентов на Нобелевскую премию. Может быть, он был самым явным, главным. Но – о, судьба! – Константин Георгиевич ушел из жизни до выборов лауреата.
Впрочем, Нобелевская премия не самый явный показатель величия писателя и поэта. Немало россиян эту награду не получили, но оставили огромный след в литературе – Лев Толстой, Максим Горький Антон Чехов, Владимир Набоков, Анна Ахматова. Так что Константин Георгиевич оказался в славной компании.
Паустовский безмерно ценен и достаточно оценен.
Он работал во многих жанрах – писал сказки, рассказы, повести, романы, мемуары. А начинал с поэзии. Дебютант, набравшись смелости, послал свои стихи Бунину. Строгий Иван Алексеевич откликнулся, но вынес суровый вердикт – мол, «автор поет с чужого голоса». И дал совет, которым Паустовский воспользовался: «Мне кажется, Ваш удел, Ваша настоящая поэзия – в прозе. Именно здесь, если вы сумеете проявить достаточно упорства, уверен, сумеете достичь чего-нибудь значительного».
В 1947 году Паустовский получил открытку из Франции, подписанную Mr. J. Bounine и адресованную Monsieur C. Paoustovsky. В ней были такие слова: «Дорогой собрат, я прочел Ваш рассказ «Корчма на Брагинке» и хочу Вам сказать о той редкой радости, которую испытал я… он принадлежит к наилучшим рассказам русской литературы».
Эти несколько строк дорогого стоят – Бунин на похвалы был скуп. Однако другие были, наоборот, щедры…
Известная американская актриса Марлен Дитрих была «опьянена» прозой Паустовского. Когда она встретилась с ним, он уже был очень болен, Марлен, увидев его, не зная, как выразить восхищение, встала перед ним на колени. «Он писал романтично, но просто, без прикрас, – считала она. – Я не уверена, что он известен в Америке, но однажды его “откроют”…Он - лучший из тех русских писателей, кого я знаю. Я встретила его слишком поздно».
«С русским языком можно творить чудеса. Нет ничего такого в окружающей нас жизни и в нашем сознании, чего нельзя было бы передать русским словом. И звучание музыки, и спектральный блеск красок, и шум и тень садов, и сказочное – сновидения, и тяжелое громыхание грозы, и детский лепет, и заунывный ропот прибоя. И гнев, и великую радость, и скорбь утраты, и ликование победы…» – это строки из статьи Паустовского «Великий язык».
Он выступал как исследователь, его выводы – результат тщательных и неустанных опытов работы со словом.
О хорошем писателе говорят – он художник. Паустовский же был живописец, который создавал подлинные картины – искрящиеся, метафорические. Его «кисть» была нетороплива, размеренна. Писатель говорил: «Надо успеть записать. Малейшая задержка – и мысль, блеснув, исчезнет».
Паустовский – худощавый человек с острыми, пытливыми глазами – себе этого не позволял.
Картины, созданные писателем, движутся, минувшее оживает. Люди появляются из мрака прошлого, ведут беседы. Мы, читатели, оказываемся среди них. Дышим воздухом минувшего, оглядываемся, удивляемся.
Творчество Паустовского притягивает и затягивает. Это – литературное яство. Шелест страниц – предвкушение, чтение – наслаждение. И человека с книгой поражает постоянный, негаснущий вопрос: «Как можно было так написать? И как можно было такое увидеть?».
«А к ночи небо зазеленело, как лес, звезды примерзли к небесному своду, и колючий мороз прошел по деревне. Никто его не видел, но каждый слышал скрип его валенок по твердому снегу, слышал, как мороз, озоруя, стискивал толстые бревна в стенах, и они трещали и лопались».
О творчестве Паустовского можно говорить долго, хвалить без меры, рассуждать про изысканный вкус, легкость пера, точность оценок и так далее. Но лучше сказать коротко и весомо: ему выпал Божий дар.
Видно, что ему было трудно среди людей – он был от них будто отчужден. Пребывал во власти сомнений, терзаний. Корил, искал себя. Чувствовал вину – перед рано умершим отцом, усталой матерью, больной сестрой, братьями, погибшими на Первой мировой… Но писатель жалел не только своих, но и чужих: больных, увечных, потерявших дом, надежду. Обожал зверей, в них он тоже видел… людей. И тоже жалел.
Паустовский говорил, что его согревало, давало силы: «Жизнь каждого – безвестного и великого, безграмотного и утонченного – всегда таит саднящую тоску о другом, более радостном существовании. Так рождается тоска по раю, по стране обетованной, грезы поэтов, системы философов, переливающееся из одной эпохи в другую томление по недосягаемым краям…».
Он тоже грезил о далеком, неизведанном. Отыскал его? Нет, конечно, да и мечты гораздо слаще их достижения: «…когда слишком долго ждешь, то радость превращается в некоторую печаль».
Влюблялся Паустовский крепко и любил с надрывом. Был окутан пеленой сомнений, чувствителен без меры. Просыпался среди ночи, сидел до рассвета, упершись глазами в окно, зажигая одну папиросу за другой, перебирал в памяти не только слова своей визави, но и ее движения, жесты: «Кто не испытал волнения от едва слышного дыхания спящей молодой женщины, тот не поймет, что такое нежность».
Паустовский видел и пережил многое. Был кондуктором и вожатым трамвая, журналистом, санитаром на фронте Первой мировой, репортером, учителем. Он, как принято выражаться, впитывал впечатления. Их было много, и они, благодаря его перу, не стерлись, не затерялись.
Быть может, сейчас более всего интересны для нас воспоминания писателя об Украине. Он любил ее, восхищался Киевом, Одессой, Севастополем, другими городами и весями. Малороссия была его родной землей, и сам он был малоросс. Впрочем, писатель считал себя москвичом по рождению и киевлянином по душе.
Когда Паустовский учился в киевской гимназии, туда приехал император: «Николай подошел ко мне. Легкий тик передергивал его щеку. Он рассеянно посмотрел на меня, привычно улыбнулся одними глазами и спросил:
– Как ваша фамилия? Я ответил.
– Вы малоросс? – спросил Николай.
– Да, ваше величество, – ответил я.
Николай скользнул по мне скучным взглядом…».
Украины Паустовского давно нет. Но то, что описал Паустовский, создает стойкое ощущение дежа вю.
То время было смутным, такое оно и сегодня:
«От правления Петлюры, равно как и от правления гетмана, осталось ощущение полной неуверенности в завтрашнем дне и неясности мысли. Петлюра больше всего надеялся на французов, занимавших в то время Одессу. С севера неумолимо нависали советские войска. Петлюровцы распускали слухи, будто французы уже идут на выручку Киеву, будто они уже в Виннице, в Фастове, и завтра могут появиться даже в Бояре под самым городом бравые французские зуавы в красных штанах и защитных фесках. В этом клялся Петлюре его закадычный друг французский консул Энно. Газеты, ошалевшие от противоречивых слухов, охотно печатали всю эту чепуху, тогда как почти всем было известно, что французы сиднем сидят в Одессе, в своей французской оккупационной зоне, и что «зоны влияний» в городе (французская, греческая и украинская) просто отгорожены друг от друга расшатанными венскими стульями…».
Паустовский с иронией пишет о том, что опереточные гайдамаки с длинными чубами-оселедцами на бритых головах ходили по Крещатику со стремянками, снимали русские вывески и вешали украинские. При встрече с ними киевляне терялись – это всерьез или они так шуткуют? Все было мелко, нелепо.
Однако щирые украинцы, пожилые громадяне в смушковых шапках и помятых жупанах воспринимали этот спектакль с благоговением, как пришествие новых, державных времен.
Писатель вспоминал о слухах, которые при Петлюре «приобрели характер стихийного, почти космического явления, похожего на моровое поветрие. Слухи приобрели новую сущность, они превратились в средство самоуспокоения, в наркотики: люди обретали надежду на будущее только в слухах: «Даже внешне киевляне стали похожи на морфинистов. При каждом новом слухе у них загорались до тех пор мутные глаза, исчезала обычная вялость, речь из косноязычной превращалась в оживленную и даже остроумную».
Болтали, например, что Украина станет одним из департаментов Франции, и для этого в Киев едет сам президент Пуанкаре. Твердили, что киноактриса Вера Холодная собрала свою армию и, как Жанна д’Арк, на белом коне вошла во главе своего войска в город Прилуки, где объявила себя украинской императрицей.
«…Стрельба делалась все слышнее, и город узнал, что от Нежина быстро подходят с боями советские полки. Когда бой начался под самым Киевом, у Броваров и Дарницы, и всем стало ясно, что дело Петлюры пропало, в городе был объявлен приказ петлюровского коменданта. В приказе этом было сказано, что в ночь на завтра командованием петлюровской армии будут пущены против большевиков смертоносные фиолетовые лучи, предоставленные Петлюре французскими военными властями при посредстве «друга свободной Украины» французского консула Энно. В связи с пуском фиолетовых лучей населению города предписывалось во избежание лишних жертв в ночь на завтра спуститься в подвалы и не выходить до утра…».
Интересно, если бы современные правители Украины отвлеклись от своих тяжких раздумий, эфемерных надежд, все больше угасающих иллюзий, они узнали бы в книге Паустовского себя, свою страну, которая, впрочем, давно стала для них чужой? Нет, конечно, они живут совсем в другом мире.
На Украине было мало писателей, которые впечатляли бы до глубины души, поражали бы величием мысли, изяществом языка, – словом тех, которых можно было назвать славной литературной плеядой. Поэтому в «незалежной» и пытаются записать в украинцы Мыколу Гоголя, Михайло Булгакова, его тезку Шолохова… Но Паустовского патриоты «незалежной» не хотят «брать себе». Потому что он опасен своими четкими ассоциациями, ошеломляющими совпадениями даже много десятков лет спустя.
«У каждого народа есть свои особенности, свои достойные черты. Но люди, захлебывающиеся слюной от умиления перед своим народом и лишенные чувства меры, всегда доводят эти национальные черты до смехотворных размеров, до патоки, до отвращения. Поэтому нет злейших врагов у своего народа, чем квасные патриоты».
Это тоже написал большой русский писатель Константин Паустовский.
