Закон государственной мудрости
https://cdnimg.rg.ru/pril/article/103/13/51/600vyshinskiy.jpg
В продолжение материала "Ихнему раскаянию не могу поверить…" https://colonelcassad.livejournal.com/5214822.html, где описывались жалобы рабочих на то, что фигурантов дела "Промпартии" сначала приговорили к смертной казни, а затем волевым решением ЦК помиловали, несмотря на то, что в адрес руководства страны шел вал писем с требованиями расстрелять всех виновных. 9 декабря 1930 года прошел митинг работников Наркомпроса, где будущий генеральный прокурор СССР товарищ Вышинский отвечал на вопросы собравшихся и разъяснял суть политического момента на тему – почему одних расстреляли, а других помиловали. Обычно Вышинского представляют как человека, который обосновывал необходимость применения смертной казни. Здесь же достаточно примечательный документ, где он обосновывает, почему смертную казнь не всегда необходимо применять исходя из государственных интересов.
Текст большой, поэтому выдержки:
Вот это первая вариация, которую хотели придать этому процессу.
Попытка замолчать процесс выражалась в том, что, во-первых, за первые 3 дня процесса германские журналисты отправили из СССР 10 000 слов телеграфных сообщений, Франция отправила за эти три дня только 300 слов этого сообщения. В то время, когда Америка за эти три дня отправила около 20 тыс. телеграфных слов, Франция держалась все в тех же пределах, немного превышая 300 телеграфных слов. Это выдает вора, на котором шапка горит.
<…>
Вы может быть, обратили внимание, как мы вели процесс и, может быть, это показалось скучным, однако, в этой системе была своя логика. Сначала мы предоставили подсудимым дать объяснения по поводу тех преступлений, в которых они сознались и по которым им было предъявлено обвинение. Кто был на процессе и следил за печатью, тот, вероятно, заметил, что в течение 3-4 часов, когда говорил Рамзин, 2-х часов объяснений Федотова и др. не раздалось ни одной реплики ни со стороны скамьи обвинения, ни со стороны самого Специального Присутствия Верховного Суда. Мы молчали. Мы только слушали. Между тем нигде в законе не сказано, что нельзя прерывать объяснения подсудимых для направления их в ту или другую сторону. Это делалось для того, чтобы ничем не стеснять свободу слова подсудимого в нашем суде, чтобы дать возможность сказать то, что он хочет, и в таком объеме, как считает необходимым.
Перед нами сидели профессора, которые на меня и на других производили такое впечатление, что они, в сущности говоря, не дают объяснений, как подсудимые, а читают свои рефераты или доклады на каком[-]то ученом собрании, делают ученый доклад о пользе вредительства в капиталистических странах, (Смех), так, как когда[-]то писали о пользе книг церковных в российском языке. У них были заметки, конспекты, куда они посматривали, и что давало впечатление, что они как будто читают свои объяснения. Конспекты эти они составляли в течение всего времени, какое они пробыли под стражей. Это было не так долго. Самый ранний арест был в апреле, самый поздний оказался в октябре мес., т. е. буквально за месяц до начала процесса. Это производило впечатление, что обвиняемые дают показания, читая заранее приготовленный материал и документы, что они читают, конечно, то, что им написало ГПУ, и вложило в их руки, а им остается только прочитать.Во-первых, это было абсолютно неверно по существу. Я смею удостоверить, что ни один из обвиняемых, несмотря на самую большую длительность речи, не читал того, что было написано, а обращался к написанному, как к документу помогающему развивать свои мысли, как это принято в нашем академическом кругу.
Когда мы терпеливо заслушали все их объяснения, мы перешли к допросу, т. е. мы пригласили их стать у своего пюпитра и отвечать на наши вопросы. Эти вопросы продолжались в течение большого времени, когда ставился и целый ряд мелких вопросов, и удивительная вещь — это может проверить любая экспертиза, любой Женевской конференции: их показания по допросу в мелочах, во всех пунктах, во всех запятых и запятульках полностью совпадали с тем, что говорилось ими в их пространных объяснениях в первые дни ареста и в объяснениях на предварительном следствии. Мы <…> имели даже такой случай, который является великолепным доказательством того, что объяснения, были «вымучены». Подсудимый Ситнин, один из наиболее «привлекательных» типов этого процесса, этот своего рода Иван Калита собиратель, который собрал, благодаря своим трудам, 71/2 тыс. руб. в золотой чеканке и держал их у себя на черный день. День этот оказался черным для него, потому что именно в одно прекрасное утро он попал в руки ОГПУ. Поэтому комендант процесса очень хорошо относился к нему: он говорил, что это единственный полезный человек (смех), ибо как-никак а он принес 7 тыс. 533 руб. Это, конечно денежки. Так вот, этот самый Ситнин на предварительном следствии и в ОГПУ, и у следователя Леве[н]тона не признал себя членом Пром. партии. «Я не член Промпартии, я не знал о том, что есть такая промпартия, я не знал о ее преступной деятельности, планов. Я не член промпартии[».]
Если вы возьмете дело том II, соответствующий лист, вы увидите эти показания. Эти показания он давал в ОГПУ, где «пытают», где даже, как говорят, «гипнотизируют». Мне говорил один бывший присяжный поверенный: «Т. Вышинский, вы как хотите. Я вас уверяю, вы не знаете, там гипнотизируют, и люди под гипнозом готовы признать себя виновными в чем угодно, в том, что убили родного отца или мать». Оказывается, этот человек (Ситнин) под перекрестным допросом на суде вынужден был признать, что он член промпартии, но не был членом ЦК. Этот маленький пример свидетельствует о том, что на суде гласном, открытом, он сознался больше, чем на негласном, тайном следствии, которое велось органами ГПУ. Таким образом, вторая задача, которая была перед судом, и заключалась в том, чтобы опрокинуть эту клеветническую выдумку. Эта задача была также разрешена ибо только вчера один из иностранных журналистов, более всего ненавидящих нашу работу, наш Союз, нашу революцию (я не хочу сейчас называть его имени, т. к. быть может впоследствии это причинило бы ему какие[-]нибудь неприятности и я оказался бы подстрекателем), сказал после окончания процесса: «Я должен признать, что я (тут он назвал свое имя) просто раздавленный червяк». Если сейчас вы проследите отзывы иностранной печати о процессе, то увидите, что там уже отражается совершенно иное отношение к процессу. Почитайте, что в сегодняшней нашей газете передается об отзывах английской газеты: «Они … (читает)… это весьма правдоподобно». Вот что пишет английская газета «Манчестер Гардиан». Получается так: они не виноваты в международном заговоре, потому что его нет, т. е. не виноваты постольку, поскольку нет самого заговора. Но, так как заговор есть, они виноваты. По свидетельству самого «Манчестер Гардиан» обвиняемые виноваты в том, что, по сентиментальному выражению газеты, «бросали песок в промышленную машину», а ведь это один из важнейших пунктов, предъявленного к ним обвинения.
Таким образом можно сказать, что эта сторона задачи, стоящей перед судом, разрешена. Сейчас нет никакого сомнения в том, что обвинения предъявлены правильно, что лица, привлеченные к суду, были именно теми преступниками, против которых возбуждено дело, и все то, что на суде доказано, является, во-первых, действительным доказательством вины этих лиц, а во-вторых, — доказано было больше, чем это признается «Манчестер Гардиан» и аналогичными буржуазными газетами.
Трудность процесса заключалась в том, что он был лишен так наз[ываемых] «объективных доказательств». Под объективными доказательствами наука уголовного процесса и права понимает такие доказательства, которые не опираются на личные объяснения и показания подсудимых. В этом процессе наоборот все опиралось на объяснения самих подсудимых, самих обвиняемых, поэтому и встала величайшая загадка, — почему обвиняемые сознаются. Что заставляет их сознаваться? Мы сами в течение этих 13-14-ти дней неуклонно над этим думали в совещательной комнате. Буржуазная печать, конечно, не могла обойтись без какой[-]нибудь легенды. Раньше всего она поставила перед собою вопрос о том, как удалось ОГПУ открыть всю эту историю. Ведь это самое интересное. Один буржуазный корреспондент решил, что открытие этого заговора произошло очень просто: Рамзин, приехавший в Париж и связавшийся с одним из капиталистов, с которым он, выступая от имени Торгпрома, должен был провести ряд бесед по интересующим их (а сейчас и нас) вопросам; конечно, как это всегда в буржуазных государствах делается, принужден был прибегнуть к помощи такси. Ему подали такси, он в этот такси сел и поехал к этому самому капиталисту, потом с ним поехал по бульварам и в Елисейские поля, во время дороги с ним переговорил обо всем и затем спокойно лег спать, но шоффер такси оказался агентом ОГПУ, который спать не лег, а пошел на телеграф и дал сюда соответствующую шифрованную телеграмму. Когда Рамзин приехал в Москву, то ему был подан уже другой такси, который его повез не по бульварам, а на Лубянку.
Вот одна из очередных сенсационных уток буржуазной печати.
На самом деле все обстояло гораздо проще. Один из обвиняемых не устоял против прямо поставленного ему вопроса об участии или неучастии в этом заговоре. Я говорю не о Рамзине и не об обвиняемом по этому процессу. Он сказал: «У нас действительно было маленькое в этом смысле предприятьице». Но ведь стоит сказать только букву а, а потом уже приходится называть все следующие буквы алфавита. Какие внутренние причины заставляли подсудимых сознаваться? Тут может быть только один ответ, который дадут нам сами подсудимые. — Это отсутствие у них внутренней правды. Нет у них этой правды, нет у них уверенности в том, что то дело, которое они делают — такое дело, во имя которого действительно можно приносить человеческие жертвы, можно прерывать мирный труд пролетарского государства, можно даже предавать свое отечество. Подсудимый Федотов, напр., с неподражаемым ужасом и (по моему личному впечатлению) с полной уверенностью и искренностью воскликнул: «боже мой, ведь я же предал свою родину». Когда ему показали, что он действительно предал, он сразу же рассказал, с кем вместе он предавал. Федотов говорил: «Обвинитель мне сейчас отказывает в доверии. Напрасно он мне не верит. Я говорю искренно, но, конечно, мне нельзя верить — я так низко пал». Когда меня вызвали в ОГПУ на допрос к одному из высокопоставленных работников этого учреждения, я … — тут старик прослезился, «я был тронут тем, что после допроса он подал мне руку». Федотов заплакал.
<…>
Накануне приговора у подсудимых был маленький истерический вечерок, нервный, с некоторым преобладанием нервного смеха и некоторого сарказма приговоренных. После речи Крыленко они уже чувствовали себя приговоренными. Это понятно. — Возьмите сегодняшнюю газету «Ивнинг Ньюс», утреннее сообщение, где говорится, что «приговор будет приведен в исполнение на площади, публично». Вечернее сообщение «Ивнинг Ньюс» говорит, что «предполагавшийся публичный расстрел отменен и будет приведен в исполнение не публично». (Смех.)
Вполне понятно, что после того, как Крыленко в высокой степени бурно закончил свою речь, бросивши книжку и сказавши: «Пусть, они все будут до одного сметены с лица Советского Союза», вполне понятно, что у подсудимых сложилось впечатление — «Ну, крышка — сметут».
И вот у подсудимых был шутливый разговор и между прочим один из обвиняемых, обрати<вшись> к Федотову, сказал: «Ну, главный бандит- папаша, неужели ты думаешь, что тебя не кокнут». Этот сарказм свидетельствует о приподнятом нервном состоянии.
<…>
Я не могу останавливаться на очень многих и многих вопроса[х], но хочу затронуть еще один вопрос, вопрос о приговоре и той коллизии, которая как будто бы получилась между приговором суда и постановлением о помиловании. Раньше всего Суд, конечно, есть Суд, который опирается на твердо сформулированные и предъявленные к нему нормы закона. Ведь суд не может действовать так, как ему хочется. Например, некоторые говорят, и даже один из корреспондентов вчера телеграфировал не то в Париж, не то в Лондон, что, к сожалению, пощажены самые несимпатичные личности. И это верно; конечно, Федотов симпатичнее Ситнина, но может ли суд руководствоваться соображениями такого порядка, что вот этот человек искреннее, морально чистоплотнее, можно его пощадить, а этот вот человек морально не чистоплотен, его надо уничтожить. Суд должен руководствоваться не только чувством социалистического правосознания, которое накладывает обязанности оценивать личность во всем ее облике, от начала до конца, и с этой точки зрения решать вопрос о ее социальной опасности или ценности, но должен руководствоваться определенными требованиями закона. Определенные статьи закона говорят, что при доказанности таких-то и таких-то преступлений, подсудимые должны быть расстреляны. Суду, товарищи, не предоставлено право миловать. Суд права помилования не имеет, право помилования принадлежит не суду, а органам, которые обладают иными функциями. Это есть прерогатива верховной государственной власти.
<…>
Правильно-ли поступил ЦИК, когда он отменил приговор суда? Думается, правильно. Ведь весь этот процесс был процессом, в котором шел бой между двумя силами — между силой пролетарской революции и силой буржуазной международной контр-революции. Ведь главные виновники подготавливающейся интервенции — это не Рамзин и не Федотов, это Пуанкаре-Война, это Бриан, это <французский> Генштаб, полковник Жуан[виль], господин Люшер и т. д. и т. д. Сейчас существует чрезвычайно опасная иллюзия, я, лично думаю, что это иллюзия, что если уничтожить этих гадов, как говорят, по-просту, то этим мы застрахованы будем от интервенции. Нет, это только иллюзия. Раздавив эту гадину, мы только усыпим наше внимание, успокоимся на том, что главные виновники уничтожены и мы можем чувствовать себя теперь покойно. Главный виновник не уничтожен и перед лицом еще предстоящей нам исторической необходимости уничтожения этого главного виновника, уничтожение этих тоже главных виновников в данном процессе, но не в процессе мирового масштаба, явится выражением ничем не оправдаемой жестокости. Это можно было бы оправдать только в том случае, если бы они сказали: мы не сознаемся и разоружаем себя и свою организацию, мы продолжаем вести борьбу против вас, мы продолжаем выполнять поручения международной буржуазии. Тогда — расстрел фактический, реальный, конкретный. Этого нет; люди говорят: мы разоружились и разоружили свою организацию, вот вам имена, вот вам связи, каналы, вот вам средства, пути, люди; мы передаем все в ваши руки. При этих условиях физическое уничтожение в порядке осуществления государством своей высшей власти над человеком имеет смысл или нет?
Кроме того, не надо забывать, что это не последнее, к сожалению, уничтожение: сегодня Рамзин, завтрашний день новый Рамзин не раскается в такой же мере, не разоружится в такой степени, ибо он скажет: я принимаю на себя позор и не спасаю своей жизни. Он должен знать, что за сознание своего позора он, по крайней мере, получает жизнь со стороны Советского государства. И с этой точки зрения ни чем бы не оправдывался акт физического уничтожения этих преступников. Но здесь третье обстоятельство: надо сказать — да, товарищи, они раскаялись и разоружились, но кто из нас поверит, что они разоружи [лись?] Целый ряд подготавливается диверсионных актов здесь в Москве, в Могэсе, вредительская ячейка, в руках которой громадный план диверсии, которая в пять минут, в пять секунд лишает всю нашу Московскую промышленность света и энергии. Это дополнительно выуживается у человека, который мог бы в каком-нибудь вопросе сказать — лучше я умру, но этого я не скажу. Так пусть лучше он поживет и это нам скажет (Голоса — правильно). (Аплодисменты.)
Конечно, было бы очень хорошо никогда Правительству, руководящему государством, не встречаться в каком-нибудь конфликте с массой своего населения, со своим классом.
Если бы я показал громадную папку телеграмм, писем, в которых кричат о том, что «требуем расстрела всех до одного», то, конечно, было бы лучше и внутренне спокойнее построить так, чтобы полностью ответить на справедливые требования своего класса. Однако, нельзя этого делать в полном объеме, ибо негодование это есть вещь морального порядка, это есть чувство, и над этим чувством стоит политический разум, который требует взять линию иную, которая кажется более правильной. Наша партия и наше Правительство под руководством партии не раз умели в нужное время брать крепкий руль в свои руки и поворачивать ход событий так, как это соответствует пониманию рулевого и жизнь дальнейшего показывала, что это был единственно правильный поворот, единственно правильное действие, что рулевой поступил так, как нужно было поступить, сидя на руле государственной машины.
И в этом случае так получилось. Когда я впервые после процесса стал появляться среди товарищей, стал появляться — меня с негодованием, с возмущением встречали — как можно было помиловать этих людей.
Сейчас в этом вопросе взят крепкий поворот против инстинкта самосохранения здоровья, идущего к своей победе класса, требующего уничтожения физического, требующего смести со своего пути даже человеческие тела и жизни, которые стоят на его пути и мешают продвижению вперед. Это чувство негодования должно быть подчинено чувству государственной необходимости.
Мы сломили их оружие, подождем ломать их жизнь, пока не возьмем все то, что нужно, для того, чтобы собственным оружием защищать границы и нужды своего социалистического строительства.
Мне кажется, что единственно возможной была та формулировка, и именно в устах Верховной власти, а не Верховного СУДА, которая дана решением ЦИКа… (читает постановление ЦИКа)
На это постановление Президиума ответим удесятеренной бдительностью и зоркостью, утысячеленным усилием в нашей борьбе за социализм. (Продолжительные аплодисменты).
<…>
Еще записка. Если помиловали эту пятерку, как же можно мотивировать расстрел вредителей шахтинцев. По шахтинскому делу [из] 11 приговоренных к расстрелу расстреляно 5. Горлецкий, Юсевич, Бояринов, Будный и еще один. Горлецкий был ближайший помощник Рабиновича, ни в чем не признавший себя виновным и заявивший, что и впредь будет продолжать борьбу против советской власти, и что единственный строй приемлемый — это капиталистическая система, Горлецкий, организатор вредительства, не раскаявшийся, который имел смелость заявить, что и впредь будет бороться против советской власти, естественно потерял какую-либо возможность на помилование. Помилуйте меня, потому что и впредь буду бороться против вас — это была бы недурная мотивировка помилования.
Почему расстреляны 48, а этих не расстреляли. Ведь это диктуется, как я уже говорил, социалистическим правосознанием и революционной целесообразностью. Эта публика, которая по своему политическому значению представляла гораздо меньший вес, чем ЦК Промпартии, требовала особого подхода. Целый ряд обстоятельств говорил о том, что это были люди, которые непосредственно организовывали массовое отравление консервами рабочих. Это, конечно, такие действия, которые ставят человека вне права на помилование. Почему они не были поставлены на публичный процесс. Потому что их дело не представляло того политического интереса и значения, которое представляло это дело, ибо это дело политической партии, насчитывавшей 3-4 тысячи членов, связанной с другими партиями, с Милюковской группой с заграничной, организационно-связанной с меньшевистской группой Громана — Суханова внутри и заграничным ЦК меньшевиков, связанной с Кондратьевской группой и Чаянова11, словом это был политический центр, действовавший по определенной политической платформе.
Характерное обстоятельство: ни Рамзин, ни Калинников, ни Чарновский не брали ни одной копейки в свою личную пользу, тогда как сотни тысяч руб. проходили через их руки, потому что они больше руководствовались идейными побуждениями, хотя и контр-революционными, а к политике надо подходить иначе, чем с обывательскими примитивами — в одном случае приходится расстреливать, в одном случае — поставить на широкий общественный суд, а в другом случае — …, как то соответствует задаче нашего строительства, как соответствует наше[й] борьбе с врагами.
Может быть вы спросите меня, почему мы не позволили Рамзину на открытом заседании рассказать все, что он хотел. Ведь на заседании не было даже ни одного члена ЦК, ни одного члена контрольной комиссии <ВКП(б)> и ни одного члена правительства. Был только один человек из Наркоминдела — Литвинов. Я не разрешил больше никому присутствовать на заседании. Если бы сведения, которые там очень откровенно сообщал Рамзин, каким[-]нибудь образом просочились из судебного зала, то мы могли бы ожидать целой кучи затруднений, осложнений, неприятностей, которые нам абсолютно не нужны и вредны. Мы узнаем все, что нам надо, в других условиях. Всякий процесс — это прежде всего есть привлечение широкого общественного внимания, но не всякое дело можно поставить под лучи юпитеров. Надо понять, что государственная власть, которая осуществляет ответственнейшее дело руководства грандиозным историческим моментом, не может действовать так, а не иначе, потому что так хочется, потому что так кажется. Она действует на основании величайшего закона — закона государственной мудрости. (Бурные аплодисменты.)
ГА РФ. Ф. P-8131. Oп. 8. Д. 22. Л. 10-35. Машинописный экземпляр того времени, хранящийся в делопроизводстве Секретариата Прокуратуры Верховного суда СССР.
http://istmat.info/node/61697 – полностью текст выступления
Чем интересны оригинальные документы 30х, так это тем, что они позволяют взглянуть даже на достаточно известные вещи под необычным углом, без последующего налета лакировки или очернения. Поэтому чтение документов, которые показывают реальные достоинства или недостатки эпохи, является одним из лучших способов составить свое представление о рассматриваемом периоде.
В продолжение материала "Ихнему раскаянию не могу поверить…" https://colonelcassad.livejournal.com/5214822.html, где описывались жалобы рабочих на то, что фигурантов дела "Промпартии" сначала приговорили к смертной казни, а затем волевым решением ЦК помиловали, несмотря на то, что в адрес руководства страны шел вал писем с требованиями расстрелять всех виновных. 9 декабря 1930 года прошел митинг работников Наркомпроса, где будущий генеральный прокурор СССР товарищ Вышинский отвечал на вопросы собравшихся и разъяснял суть политического момента на тему – почему одних расстреляли, а других помиловали. Обычно Вышинского представляют как человека, который обосновывал необходимость применения смертной казни. Здесь же достаточно примечательный документ, где он обосновывает, почему смертную казнь не всегда необходимо применять исходя из государственных интересов.
Текст большой, поэтому выдержки:
Вот это первая вариация, которую хотели придать этому процессу.
Попытка замолчать процесс выражалась в том, что, во-первых, за первые 3 дня процесса германские журналисты отправили из СССР 10 000 слов телеграфных сообщений, Франция отправила за эти три дня только 300 слов этого сообщения. В то время, когда Америка за эти три дня отправила около 20 тыс. телеграфных слов, Франция держалась все в тех же пределах, немного превышая 300 телеграфных слов. Это выдает вора, на котором шапка горит.
<…>
Вы может быть, обратили внимание, как мы вели процесс и, может быть, это показалось скучным, однако, в этой системе была своя логика. Сначала мы предоставили подсудимым дать объяснения по поводу тех преступлений, в которых они сознались и по которым им было предъявлено обвинение. Кто был на процессе и следил за печатью, тот, вероятно, заметил, что в течение 3-4 часов, когда говорил Рамзин, 2-х часов объяснений Федотова и др. не раздалось ни одной реплики ни со стороны скамьи обвинения, ни со стороны самого Специального Присутствия Верховного Суда. Мы молчали. Мы только слушали. Между тем нигде в законе не сказано, что нельзя прерывать объяснения подсудимых для направления их в ту или другую сторону. Это делалось для того, чтобы ничем не стеснять свободу слова подсудимого в нашем суде, чтобы дать возможность сказать то, что он хочет, и в таком объеме, как считает необходимым.
Перед нами сидели профессора, которые на меня и на других производили такое впечатление, что они, в сущности говоря, не дают объяснений, как подсудимые, а читают свои рефераты или доклады на каком[-]то ученом собрании, делают ученый доклад о пользе вредительства в капиталистических странах, (Смех), так, как когда[-]то писали о пользе книг церковных в российском языке. У них были заметки, конспекты, куда они посматривали, и что давало впечатление, что они как будто читают свои объяснения. Конспекты эти они составляли в течение всего времени, какое они пробыли под стражей. Это было не так долго. Самый ранний арест был в апреле, самый поздний оказался в октябре мес., т. е. буквально за месяц до начала процесса. Это производило впечатление, что обвиняемые дают показания, читая заранее приготовленный материал и документы, что они читают, конечно, то, что им написало ГПУ, и вложило в их руки, а им остается только прочитать.Во-первых, это было абсолютно неверно по существу. Я смею удостоверить, что ни один из обвиняемых, несмотря на самую большую длительность речи, не читал того, что было написано, а обращался к написанному, как к документу помогающему развивать свои мысли, как это принято в нашем академическом кругу.
Когда мы терпеливо заслушали все их объяснения, мы перешли к допросу, т. е. мы пригласили их стать у своего пюпитра и отвечать на наши вопросы. Эти вопросы продолжались в течение большого времени, когда ставился и целый ряд мелких вопросов, и удивительная вещь — это может проверить любая экспертиза, любой Женевской конференции: их показания по допросу в мелочах, во всех пунктах, во всех запятых и запятульках полностью совпадали с тем, что говорилось ими в их пространных объяснениях в первые дни ареста и в объяснениях на предварительном следствии. Мы <…> имели даже такой случай, который является великолепным доказательством того, что объяснения, были «вымучены». Подсудимый Ситнин, один из наиболее «привлекательных» типов этого процесса, этот своего рода Иван Калита собиратель, который собрал, благодаря своим трудам, 71/2 тыс. руб. в золотой чеканке и держал их у себя на черный день. День этот оказался черным для него, потому что именно в одно прекрасное утро он попал в руки ОГПУ. Поэтому комендант процесса очень хорошо относился к нему: он говорил, что это единственный полезный человек (смех), ибо как-никак а он принес 7 тыс. 533 руб. Это, конечно денежки. Так вот, этот самый Ситнин на предварительном следствии и в ОГПУ, и у следователя Леве[н]тона не признал себя членом Пром. партии. «Я не член Промпартии, я не знал о том, что есть такая промпартия, я не знал о ее преступной деятельности, планов. Я не член промпартии[».]
Если вы возьмете дело том II, соответствующий лист, вы увидите эти показания. Эти показания он давал в ОГПУ, где «пытают», где даже, как говорят, «гипнотизируют». Мне говорил один бывший присяжный поверенный: «Т. Вышинский, вы как хотите. Я вас уверяю, вы не знаете, там гипнотизируют, и люди под гипнозом готовы признать себя виновными в чем угодно, в том, что убили родного отца или мать». Оказывается, этот человек (Ситнин) под перекрестным допросом на суде вынужден был признать, что он член промпартии, но не был членом ЦК. Этот маленький пример свидетельствует о том, что на суде гласном, открытом, он сознался больше, чем на негласном, тайном следствии, которое велось органами ГПУ. Таким образом, вторая задача, которая была перед судом, и заключалась в том, чтобы опрокинуть эту клеветническую выдумку. Эта задача была также разрешена ибо только вчера один из иностранных журналистов, более всего ненавидящих нашу работу, наш Союз, нашу революцию (я не хочу сейчас называть его имени, т. к. быть может впоследствии это причинило бы ему какие[-]нибудь неприятности и я оказался бы подстрекателем), сказал после окончания процесса: «Я должен признать, что я (тут он назвал свое имя) просто раздавленный червяк». Если сейчас вы проследите отзывы иностранной печати о процессе, то увидите, что там уже отражается совершенно иное отношение к процессу. Почитайте, что в сегодняшней нашей газете передается об отзывах английской газеты: «Они … (читает)… это весьма правдоподобно». Вот что пишет английская газета «Манчестер Гардиан». Получается так: они не виноваты в международном заговоре, потому что его нет, т. е. не виноваты постольку, поскольку нет самого заговора. Но, так как заговор есть, они виноваты. По свидетельству самого «Манчестер Гардиан» обвиняемые виноваты в том, что, по сентиментальному выражению газеты, «бросали песок в промышленную машину», а ведь это один из важнейших пунктов, предъявленного к ним обвинения.
Таким образом можно сказать, что эта сторона задачи, стоящей перед судом, разрешена. Сейчас нет никакого сомнения в том, что обвинения предъявлены правильно, что лица, привлеченные к суду, были именно теми преступниками, против которых возбуждено дело, и все то, что на суде доказано, является, во-первых, действительным доказательством вины этих лиц, а во-вторых, — доказано было больше, чем это признается «Манчестер Гардиан» и аналогичными буржуазными газетами.
Трудность процесса заключалась в том, что он был лишен так наз[ываемых] «объективных доказательств». Под объективными доказательствами наука уголовного процесса и права понимает такие доказательства, которые не опираются на личные объяснения и показания подсудимых. В этом процессе наоборот все опиралось на объяснения самих подсудимых, самих обвиняемых, поэтому и встала величайшая загадка, — почему обвиняемые сознаются. Что заставляет их сознаваться? Мы сами в течение этих 13-14-ти дней неуклонно над этим думали в совещательной комнате. Буржуазная печать, конечно, не могла обойтись без какой[-]нибудь легенды. Раньше всего она поставила перед собою вопрос о том, как удалось ОГПУ открыть всю эту историю. Ведь это самое интересное. Один буржуазный корреспондент решил, что открытие этого заговора произошло очень просто: Рамзин, приехавший в Париж и связавшийся с одним из капиталистов, с которым он, выступая от имени Торгпрома, должен был провести ряд бесед по интересующим их (а сейчас и нас) вопросам; конечно, как это всегда в буржуазных государствах делается, принужден был прибегнуть к помощи такси. Ему подали такси, он в этот такси сел и поехал к этому самому капиталисту, потом с ним поехал по бульварам и в Елисейские поля, во время дороги с ним переговорил обо всем и затем спокойно лег спать, но шоффер такси оказался агентом ОГПУ, который спать не лег, а пошел на телеграф и дал сюда соответствующую шифрованную телеграмму. Когда Рамзин приехал в Москву, то ему был подан уже другой такси, который его повез не по бульварам, а на Лубянку.
Вот одна из очередных сенсационных уток буржуазной печати.
На самом деле все обстояло гораздо проще. Один из обвиняемых не устоял против прямо поставленного ему вопроса об участии или неучастии в этом заговоре. Я говорю не о Рамзине и не об обвиняемом по этому процессу. Он сказал: «У нас действительно было маленькое в этом смысле предприятьице». Но ведь стоит сказать только букву а, а потом уже приходится называть все следующие буквы алфавита. Какие внутренние причины заставляли подсудимых сознаваться? Тут может быть только один ответ, который дадут нам сами подсудимые. — Это отсутствие у них внутренней правды. Нет у них этой правды, нет у них уверенности в том, что то дело, которое они делают — такое дело, во имя которого действительно можно приносить человеческие жертвы, можно прерывать мирный труд пролетарского государства, можно даже предавать свое отечество. Подсудимый Федотов, напр., с неподражаемым ужасом и (по моему личному впечатлению) с полной уверенностью и искренностью воскликнул: «боже мой, ведь я же предал свою родину». Когда ему показали, что он действительно предал, он сразу же рассказал, с кем вместе он предавал. Федотов говорил: «Обвинитель мне сейчас отказывает в доверии. Напрасно он мне не верит. Я говорю искренно, но, конечно, мне нельзя верить — я так низко пал». Когда меня вызвали в ОГПУ на допрос к одному из высокопоставленных работников этого учреждения, я … — тут старик прослезился, «я был тронут тем, что после допроса он подал мне руку». Федотов заплакал.
<…>
Накануне приговора у подсудимых был маленький истерический вечерок, нервный, с некоторым преобладанием нервного смеха и некоторого сарказма приговоренных. После речи Крыленко они уже чувствовали себя приговоренными. Это понятно. — Возьмите сегодняшнюю газету «Ивнинг Ньюс», утреннее сообщение, где говорится, что «приговор будет приведен в исполнение на площади, публично». Вечернее сообщение «Ивнинг Ньюс» говорит, что «предполагавшийся публичный расстрел отменен и будет приведен в исполнение не публично». (Смех.)
Вполне понятно, что после того, как Крыленко в высокой степени бурно закончил свою речь, бросивши книжку и сказавши: «Пусть, они все будут до одного сметены с лица Советского Союза», вполне понятно, что у подсудимых сложилось впечатление — «Ну, крышка — сметут».
И вот у подсудимых был шутливый разговор и между прочим один из обвиняемых, обрати<вшись> к Федотову, сказал: «Ну, главный бандит- папаша, неужели ты думаешь, что тебя не кокнут». Этот сарказм свидетельствует о приподнятом нервном состоянии.
<…>
Я не могу останавливаться на очень многих и многих вопроса[х], но хочу затронуть еще один вопрос, вопрос о приговоре и той коллизии, которая как будто бы получилась между приговором суда и постановлением о помиловании. Раньше всего Суд, конечно, есть Суд, который опирается на твердо сформулированные и предъявленные к нему нормы закона. Ведь суд не может действовать так, как ему хочется. Например, некоторые говорят, и даже один из корреспондентов вчера телеграфировал не то в Париж, не то в Лондон, что, к сожалению, пощажены самые несимпатичные личности. И это верно; конечно, Федотов симпатичнее Ситнина, но может ли суд руководствоваться соображениями такого порядка, что вот этот человек искреннее, морально чистоплотнее, можно его пощадить, а этот вот человек морально не чистоплотен, его надо уничтожить. Суд должен руководствоваться не только чувством социалистического правосознания, которое накладывает обязанности оценивать личность во всем ее облике, от начала до конца, и с этой точки зрения решать вопрос о ее социальной опасности или ценности, но должен руководствоваться определенными требованиями закона. Определенные статьи закона говорят, что при доказанности таких-то и таких-то преступлений, подсудимые должны быть расстреляны. Суду, товарищи, не предоставлено право миловать. Суд права помилования не имеет, право помилования принадлежит не суду, а органам, которые обладают иными функциями. Это есть прерогатива верховной государственной власти.
<…>
Правильно-ли поступил ЦИК, когда он отменил приговор суда? Думается, правильно. Ведь весь этот процесс был процессом, в котором шел бой между двумя силами — между силой пролетарской революции и силой буржуазной международной контр-революции. Ведь главные виновники подготавливающейся интервенции — это не Рамзин и не Федотов, это Пуанкаре-Война, это Бриан, это <французский> Генштаб, полковник Жуан[виль], господин Люшер и т. д. и т. д. Сейчас существует чрезвычайно опасная иллюзия, я, лично думаю, что это иллюзия, что если уничтожить этих гадов, как говорят, по-просту, то этим мы застрахованы будем от интервенции. Нет, это только иллюзия. Раздавив эту гадину, мы только усыпим наше внимание, успокоимся на том, что главные виновники уничтожены и мы можем чувствовать себя теперь покойно. Главный виновник не уничтожен и перед лицом еще предстоящей нам исторической необходимости уничтожения этого главного виновника, уничтожение этих тоже главных виновников в данном процессе, но не в процессе мирового масштаба, явится выражением ничем не оправдаемой жестокости. Это можно было бы оправдать только в том случае, если бы они сказали: мы не сознаемся и разоружаем себя и свою организацию, мы продолжаем вести борьбу против вас, мы продолжаем выполнять поручения международной буржуазии. Тогда — расстрел фактический, реальный, конкретный. Этого нет; люди говорят: мы разоружились и разоружили свою организацию, вот вам имена, вот вам связи, каналы, вот вам средства, пути, люди; мы передаем все в ваши руки. При этих условиях физическое уничтожение в порядке осуществления государством своей высшей власти над человеком имеет смысл или нет?
Кроме того, не надо забывать, что это не последнее, к сожалению, уничтожение: сегодня Рамзин, завтрашний день новый Рамзин не раскается в такой же мере, не разоружится в такой степени, ибо он скажет: я принимаю на себя позор и не спасаю своей жизни. Он должен знать, что за сознание своего позора он, по крайней мере, получает жизнь со стороны Советского государства. И с этой точки зрения ни чем бы не оправдывался акт физического уничтожения этих преступников. Но здесь третье обстоятельство: надо сказать — да, товарищи, они раскаялись и разоружились, но кто из нас поверит, что они разоружи [лись?] Целый ряд подготавливается диверсионных актов здесь в Москве, в Могэсе, вредительская ячейка, в руках которой громадный план диверсии, которая в пять минут, в пять секунд лишает всю нашу Московскую промышленность света и энергии. Это дополнительно выуживается у человека, который мог бы в каком-нибудь вопросе сказать — лучше я умру, но этого я не скажу. Так пусть лучше он поживет и это нам скажет (Голоса — правильно). (Аплодисменты.)
Конечно, было бы очень хорошо никогда Правительству, руководящему государством, не встречаться в каком-нибудь конфликте с массой своего населения, со своим классом.
Если бы я показал громадную папку телеграмм, писем, в которых кричат о том, что «требуем расстрела всех до одного», то, конечно, было бы лучше и внутренне спокойнее построить так, чтобы полностью ответить на справедливые требования своего класса. Однако, нельзя этого делать в полном объеме, ибо негодование это есть вещь морального порядка, это есть чувство, и над этим чувством стоит политический разум, который требует взять линию иную, которая кажется более правильной. Наша партия и наше Правительство под руководством партии не раз умели в нужное время брать крепкий руль в свои руки и поворачивать ход событий так, как это соответствует пониманию рулевого и жизнь дальнейшего показывала, что это был единственно правильный поворот, единственно правильное действие, что рулевой поступил так, как нужно было поступить, сидя на руле государственной машины.
И в этом случае так получилось. Когда я впервые после процесса стал появляться среди товарищей, стал появляться — меня с негодованием, с возмущением встречали — как можно было помиловать этих людей.
Сейчас в этом вопросе взят крепкий поворот против инстинкта самосохранения здоровья, идущего к своей победе класса, требующего уничтожения физического, требующего смести со своего пути даже человеческие тела и жизни, которые стоят на его пути и мешают продвижению вперед. Это чувство негодования должно быть подчинено чувству государственной необходимости.
Мы сломили их оружие, подождем ломать их жизнь, пока не возьмем все то, что нужно, для того, чтобы собственным оружием защищать границы и нужды своего социалистического строительства.
Мне кажется, что единственно возможной была та формулировка, и именно в устах Верховной власти, а не Верховного СУДА, которая дана решением ЦИКа… (читает постановление ЦИКа)
На это постановление Президиума ответим удесятеренной бдительностью и зоркостью, утысячеленным усилием в нашей борьбе за социализм. (Продолжительные аплодисменты).
<…>
Еще записка. Если помиловали эту пятерку, как же можно мотивировать расстрел вредителей шахтинцев. По шахтинскому делу [из] 11 приговоренных к расстрелу расстреляно 5. Горлецкий, Юсевич, Бояринов, Будный и еще один. Горлецкий был ближайший помощник Рабиновича, ни в чем не признавший себя виновным и заявивший, что и впредь будет продолжать борьбу против советской власти, и что единственный строй приемлемый — это капиталистическая система, Горлецкий, организатор вредительства, не раскаявшийся, который имел смелость заявить, что и впредь будет бороться против советской власти, естественно потерял какую-либо возможность на помилование. Помилуйте меня, потому что и впредь буду бороться против вас — это была бы недурная мотивировка помилования.
Почему расстреляны 48, а этих не расстреляли. Ведь это диктуется, как я уже говорил, социалистическим правосознанием и революционной целесообразностью. Эта публика, которая по своему политическому значению представляла гораздо меньший вес, чем ЦК Промпартии, требовала особого подхода. Целый ряд обстоятельств говорил о том, что это были люди, которые непосредственно организовывали массовое отравление консервами рабочих. Это, конечно, такие действия, которые ставят человека вне права на помилование. Почему они не были поставлены на публичный процесс. Потому что их дело не представляло того политического интереса и значения, которое представляло это дело, ибо это дело политической партии, насчитывавшей 3-4 тысячи членов, связанной с другими партиями, с Милюковской группой с заграничной, организационно-связанной с меньшевистской группой Громана — Суханова внутри и заграничным ЦК меньшевиков, связанной с Кондратьевской группой и Чаянова11, словом это был политический центр, действовавший по определенной политической платформе.
Характерное обстоятельство: ни Рамзин, ни Калинников, ни Чарновский не брали ни одной копейки в свою личную пользу, тогда как сотни тысяч руб. проходили через их руки, потому что они больше руководствовались идейными побуждениями, хотя и контр-революционными, а к политике надо подходить иначе, чем с обывательскими примитивами — в одном случае приходится расстреливать, в одном случае — поставить на широкий общественный суд, а в другом случае — …, как то соответствует задаче нашего строительства, как соответствует наше[й] борьбе с врагами.
Может быть вы спросите меня, почему мы не позволили Рамзину на открытом заседании рассказать все, что он хотел. Ведь на заседании не было даже ни одного члена ЦК, ни одного члена контрольной комиссии <ВКП(б)> и ни одного члена правительства. Был только один человек из Наркоминдела — Литвинов. Я не разрешил больше никому присутствовать на заседании. Если бы сведения, которые там очень откровенно сообщал Рамзин, каким[-]нибудь образом просочились из судебного зала, то мы могли бы ожидать целой кучи затруднений, осложнений, неприятностей, которые нам абсолютно не нужны и вредны. Мы узнаем все, что нам надо, в других условиях. Всякий процесс — это прежде всего есть привлечение широкого общественного внимания, но не всякое дело можно поставить под лучи юпитеров. Надо понять, что государственная власть, которая осуществляет ответственнейшее дело руководства грандиозным историческим моментом, не может действовать так, а не иначе, потому что так хочется, потому что так кажется. Она действует на основании величайшего закона — закона государственной мудрости. (Бурные аплодисменты.)
ГА РФ. Ф. P-8131. Oп. 8. Д. 22. Л. 10-35. Машинописный экземпляр того времени, хранящийся в делопроизводстве Секретариата Прокуратуры Верховного суда СССР.
http://istmat.info/node/61697 – полностью текст выступления
Чем интересны оригинальные документы 30х, так это тем, что они позволяют взглянуть даже на достаточно известные вещи под необычным углом, без последующего налета лакировки или очернения. Поэтому чтение документов, которые показывают реальные достоинства или недостатки эпохи, является одним из лучших способов составить свое представление о рассматриваемом периоде.
Странно всё это. Если бы смертью всё кончалось, то не проблема – расстрелять и всё. Но расстреливая, душа отправляется в мир иной и получает новую возможность воплотиться на Земле и под новой личиной начать проворачивать свои делишки. Ведь в ином мире ничего не исправляется (Вернее изменения идут, но в десятки тысяч раз медленнее, чем в материальном мире. Ни в коем разе не сопоставимо с периодичностью реинкарнаций). Вот как душа пришла туда, так и уйдёт сюда. Изменение души (достаточно быстрые) возможны только и исключительно при жизни в материальном мире. Так вот расстрелять или приговорить к вечной жизни? При жизни душа преодолевая трудности и решая проблемы идёт по пути совершенствования (вверх или вниз). Ну, и как тут принять правильное решение? Я бы назначал в качестве наказания ВЕЧНУЮ ЖИЗНЬ, а в качестве компенсации вреда честный труд под присмотром охранников.