Будущее по Ивану Ефремову.

Иван Ефремов, автор таких известных романов, как «Туманность Андромеды», «Таис Афинская», «Час Быка», — один из самых интересных и, может быть, загадочных русских писателей советского периода. Считающийся классиком советской фантастики, он явно не вписывался в ее жанровые рамки: он создавал картины коммунистического будущего, но коммунизм в его романах был явно не советского типа. О месте автора «Туманности Андромеды» в истории русской культуры и его футуристических прогнозах мы беседуем с историком, исследователем творчества Ефремова, автором биографии Ефремова для серии «Жизнь замечательных людей» Николаем Смирновым.

«Он сформировался нетипичным образом»

— Николай Николаевич, когда Ефремов появился на литературном горизонте, а это была середина 40-х, он был не похож на все, что писалось тогда в СССР, и потом, когда фантастика стала распространенным жанром, он всегда очень отличался по стилю от остальной советской фантастики. Как вы полагаете: каковы его истоки как писателя? Как он сформировался таким своеобычным?

— Конечно же, Ефремов — личность изначально предельно незаурядная. Его литературный талант и идейная составляющая, которую этот литературный талант обслуживал, являются своего рода выявлениями его изначальной сущности. Потому что до того, как он стал писателем, до того, как он стал крупным мыслителем, он был очень крупным ученым. Причем как ученый он сформировался очень нетипичным образом. Поскольку он не имел долгое время строгого академического образования, степень кандидата наук он получил за 2 года до получения диплома о высшем образовании. До этого он провел больше десятка экспедиций и в качестве научного сотрудника, и в качестве начальника экспедиции. Экспедиции были как геологические, так и палеонтологические, а были и его собственные исследования экологического характера. Например, после того, как он, будучи 17-летним парнем, исследовал акваторию Каспийского моря, Кызылагачский залив, был создан Кызылагачский заповедник. Ему 17 лет, его беспокоит экология региона, он подает записку, его посылают туда, говорят: «Исследуй, нам твоих слов мало, ты давай факты, количественные оценки». Он это делает — и вот до сих пор существует этот заповедник. То есть это был человек универсальных талантов, обладал памятью фотографической, в странствиях своим спутникам читал наизусть целые книги. Не пересказывал, а читал, вспоминая. При этом обладал огромной физической силой, выносливостью, для него отмахать по много десятков километров по тайге с огромным рюкзаком было нормально. Это человек уровня русских землепроходцев: он реально закрывал белые пятна на карте СССР. Например, спустился в Чарскую котловину, чего до него из европейцев никто не делал. С другой стороны, это человек энциклопедического образования; то есть, по сути дела, дитя Серебряного века и таких титанов, как Вернадский, Чижевский, их продолжатель, в некотором смысле восприемник. С третьей стороны, это человек огромной витальной силы. Подразумеваю не только физическую силу, хотя он подковы гнул, а жизнелюбие, то, что Фромм называл биофилией, то есть любовь к живому, к созиданию, к творчеству. Все это, будучи спаяно в одно, рождает новое качество: рождается человек универсальных способностей — человек, способный глубоко и универсально мыслить. То есть и широко, но не фельетонно, не газетно, и глубоко, но не узко, а по всей проблематике.

— И все-таки я бы вернулся к вопросу об истоках его творчества как писателя…

— Вопрос, который вы задали, ему задал Алексей Николаевич Толстой, тогда смертельно больной, в 1944 году, когда вышел первый сборник рассказов Ефремова «5 румбов». Толстой вызвал Ефремова к себе в Кремлевскую больницу и первый вопрос был: «Голубчик, скорее рассказывайте, как вы выработали такой холодный и изящный стиль?» Ефремов ответил очень просто: «Из своих геологических записных книжек». Что это значит? Стиль его особенный совершенно, вы правильно заметили: даже Каcсиль говорил после, что производит впечатление переводов с английского, настолько необычно он русские слова использует, что это притягивает, это необычно. Но что это значит? Ефремов ходит в экспедиции в эпоху, когда нет цифровых фотоаппаратов, нельзя отщелкать в ста проекциях то, что перед тобой, ты должен все описать словами, русским языком: какая порода, где какой выступ, на какой высоте, кристалл какого цвета, какой структуры, какой фактуры, блеск, яркость, какой покрыт патиной, вкрапления других кристаллов — это все надо высказать в слове. Поэтому у него уже, конечно, язык был подготовлен. Собственно говоря, он ввел в литературу геологический пейзаж. Русский литературный пейзаж — это вообще нечто особенное. Ефремов как русский литератор очень много уделял внимания пейзажу, но описывал его совершенно иначе: не так, как Бунин или Тургенев, а именно как геолог, у Ефремова мы видим массу вкрапленной в художественную ткань научной терминологии.

— Но можно ли говорить о чисто литературных влияниях на творчество Ефремова?

— У Ивана Антоновича была страсть к приключениям и стремление обрамить их в яркую, запоминающуюся канву. Его первые впечатления — это Хаггард, это Жюль Верн. Сына Иван Антонович назвал Алланом — в честь Аллана Квотермейна, персонажа «Копей царя Соломона» Хаггарда. Потом, чуть попозже — Уэллс, «Люди как боги». Кстати, выучился читать Ефремов самостоятельно в 4 года. Это интересный факт, у его отца была большая библиотека, отец сам не читал, а сын возился с книжками, журналами, научпопом того времени. Собственно, через это и заболел палеонтологией. Поэтому необычность и яркость его письма сама по себе притягивала, а уж помноженная на глубину идей…

От Хаггарда до «Живой этики»

— И тут мы переходим к следующему вопросу: каковы источники идей Ефремова?

— Здесь, конечно, нельзя не сказать о его второй жене, Елене Дометьевне Конжуковой. Ефремов был женат трижды. Вторая его супруга, Елена Дометьевна, была старше него на несколько лет, и она была студенткой у Вернадского в Симферопольском университете, во врангелевском Крыму, куда с севера подросток Ваня Ефремов подходил вместе с армией Фрунзе, чтобы брать штурмом. Ефремов был в автороте сыном полка, соответственно, участвовал в штурме Перекопа. То есть уже тогда их сводила судьба таким образом. Она была знакома с Волошиными. Через нее, конечно, вошло в жизнь Ефремова очень много. Важно, что Ефремов стал завзятым театралом с подачи Конжуковой. Многие неизвестные совершенно подавляющему большинству советских читателей стихов Серебряного века — тот же Волошин, Гумилев, Ахматова — ему были доступны. Кроме этого — теософская составляющая, опять-таки, в значительной мере идущая изначально, судя по всему, от Елены Дометьевны. Они дружат и общаются со всякими удивительными людьми. Это индологи, такие как Наталья Романовна Гусева или Семен Тюляев, выдающийся индолог, востоковед, который, как выяснилось после, был личным учеником Конкордии Антаровой, автора эзотерического романа «Две Жизни». Он был знаком с Юрием Рерихом (востоковед, сын художника Николая Рериха — ред.), но конкретно с «Живой этикой» (эзотерический трактат Елены Рерих — супруги Николая Рериха — ред.) он был знаком еще раньше. Потому что в «Туманности Андромеды» много прямо раскавыченных, прямых цитат оттуда. Он был знаком с западной психоаналитической мыслью, при этом четко отделял Фрейда от гуманистической психологии Роджерса и Фромма. В его библиотеке есть книга Фромма на английском языке.

Еще один его идейный источник — это русская биология, учение биолога Льва Берга: это биология кооперации и творческого симбиоза, а не биология борьбы за существование. Ефремов не отрицал Дарвина, но сам Дарвин никогда не претендовал на то, что изрекает абсолютную истину. Книга Льва Берга «Номогенез» — безусловно, один из духовных источников Ефремова, это видно из того, как он выстраивал свою историю будущего. И, конечно, Ефремов читал Циолковского, Вернадского. Вернадский — не просто величина в науке, это величина в осмыслении науки. Недаром Ефремов называл Вернадского одним из крупнейших ученых за все времена, а в 20 веке — крупнейшим.

— А влияла на Ефремова социально-экономическая мысль того времени?

— Ефремов никогда не был экономистом, он делал акцент на нравственном развитии общества. Конечно, Чернышевский был ему близок; ясно, что ему был близок Маркс в своей ранней ипостаси экономико-философских рукописей. Но здесь уже идут определенные достройки и реконструкции, поскольку он нигде не оставлял подробного перечня того, что его сделало. В принципе, из его произведений это явствует, а с другой стороны, он жил в такое время… Каждое время делает своих героев, однако не все герои выходят за рамки времени. Ефремов в полной мере сын своего времени и всегда будет стоять за это время, за Советский Союз, за коммунистическую идею, а с другой стороны, всегда будет ее преодолевать и показывать в самом рафинированном и светлом варианте.

Открытость и этика

— Тогда следующий мой вопрос: скажите, какие основные черты будущего по Ефремову?

— Во-первых, это открытость информации. Но как диалектический полюс, безусловно, это высочайшая этика взаимодействия с информацией. То есть формально сейчас у нас информация открыта, но этики нет никакой, поэтому мы имеем совершенно инфернальное состоянии. Мы живем в прозрачном мире, по сути, как в «Мы» Замятина, то есть в антиутопии. Главная идея Ефремова о будущем — это, конечно, высочайшая этика. Этика не как морализаторство, не как розовый утопизм. Ефремов, будучи именно ученым, опирался на эволюционные способности организмов приспосабливаться и коллективно находить способы решения возникающих проблем. А проблема была очевидна — проблема нравственности. Если какой-нибудь маньяк будет жить 300 лет, лучше от этого не станет никому. То есть здесь должна быть обратная связь. Поэтому его будущее — открытое, и каждый член этого будущего открыт. Что здесь важно: все идет от самого человека. Если общество с открытой информацией, а члены этого общества психологически закапсулированы, каждый в своем мирке, то получается фасеточный глаз насекомого, который целую картинку никогда не увидит.

Соответственно, мы говорим о том, что человек открыт большому космосу, большому мирозданию, а это очень непростая тема. Чтобы вместить в себя беспредельность, надо стоять немножко на других основаниях, нежели мы стоим. Мы устаем от минимальной свободы, хотим ее все время кому-тоделегировать — это проблема человеческого естества. Для Ефремова было важно, чтобы каждый член общества изначально воспитывался в открытом мире: они там переезжают с места на места, понимают, что их дом — вся планета.

— Он был гражданином мира?

— С одной стороны, нельзя считать Ефремова безродным космополитом: он был патриотом России, патриотом Советского Союза, но он понимал, что реальность человека — это вся планета, с выходом в космос, конечно же. Соответственно, космос — это место для диалога с другими разумами. Диалог ноосфер — вот то, что он постулировал. Не просто диалог между людьми — диалог ноосфер. То есть диалог, когда иная цивилизация рефлексирует тебя, ты отражаешься в ней, и получается что-то общее, некое «Великое кольцо». Ефремов в своих произведениях заложил очень много специфических, нетривиальных идей, которые сейчас находят развитие в синергетике, в квантовой психологии; вообще, все эти квантовые взгляды на мир — они очень близки тому, про что писал Иван Антонович. Конечно, это будущее, с одной стороны, высокотехнологичное, да, но ни в коем случае не трансгуманистичное. То есть никаких человеков-киборгов, никакой «Головы профессора Доуля». Мозги, живущие где-то в растворе, отдельно от тела, — это безумие. Ну, и сам Александр Беляев понимал, что это безумие, но сейчас, спустя 100 лет, это почему-то безумием уже не кажется. Наоборот, говорят: почему бы и нет? Загоним мозги в компьютер, все будет нормально. Наш футуролог Сергей Переслегин очень удачно и точно назвал будущее Ефремова дао-ориентированным. Это значит, люди будущего не зациклены на времени. Ефремов — выдающийся хронофилософ, философ времени, при этом он борец с ним. Человек, который сопротивляется времени, понимая его неотвратимость, и хочет найти выходы за рамки, где нет власти Кроноса. В «Туманности Андромеды» люди живут по 200 лет, в «Часе Быка» — по 300 лет, но при этом они внутренне спокойны, у них нет невроза машинной, городской цивилизации. У Ефремова, собственно, и городов-то нет: есть некие системы спиральных поселков. То есть, конечно, это радикально другая общественная структура — не только потому что она коммунистическая. Это не общество потребления.

— Ефремов мечтал о новом человеке?

— «Я — доктор науки», — говорил про себя Ефремов, не уточняя: какой. Науки как целого. У Ефремова каждый человек — исследователь. То есть ученый — не в смысле получения какой-то степени, а в смысле «человек, исследовательски подходящий ко всем проблемам мира». Используя всю совокупность фактов открытого, бесконечного мира и постоянно жадно его исследуя. Для этого, конечно, нужна огромная энергия. Огромная энергия постулирует неизбежно физическую мощь. Вот почему его герои — могучие титаны. Потому что не может пламя полыхать в бумажном стаканчике: оно сожжет его. Точно так же косная масса пустого сосуда, какого-нибудь гиганта-штангиста, если она не осияна разумом, бессмысленна. Так как всегда найдется механизм, который поднимет больше. То есть Ефремов — диалектик. Он практический диалектик, вот так я бы даже сказал. Потому что он был палеонтологом и брал в руки эти кости, которым по 250 миллионов лет, и видел весь сложнейший, тяжелейший путь эволюции, который никакого отношения не имеет к сказкам о первобытном рае. Он понимал, насколько это путь жестокий, кровавый, потому что полностью стихийный. А в человеке, замкнув 2 стихии сразу, и физическую, и психическую, он удвоился, ускорился в своей тяжести. Такова идея ефремовского инферно, которую можно и должно преодолеть, именно опираясь на тяжесть этого пути. То есть поставив вот эти тонкие и, казалось бы, хрупкие новообразования в основу, в базис. Поставив в основу нравственность, моменты духовного роста, открытого познания. Ефремовское будущее строится на доверии людей друг к другу. Нет ничего сильнее, чем люди, объединенные доверием, писал он.

«Писать, как Ефремов, невозможно»

— Можно ли немного поговорить о том, какое влияние Ефремов оказал на советскую литературу и советскую культуру?

— На культуру он на самом деле оказал минимальное влияние. На литературу… Была так называемая «школа Ефремова». Те, кто любил его читать, решили, что таким образом они смогут продвинуться, прикрываясь его авторитетом, как бы в лучах его славы… Все это, конечно, было достаточно несерьезно. Писать, как Ефремов, невозможно. Осмыслять так, как Ефремов, очень тяжело. Ефремов был новатор: он в нашей фантастике как дорическая колонна. После нее были ионическая, коринфская, но классика — всегда дорический ордер — вот он, Парфенон, стоит и никуда не денется отныне. Конечно, его читали очень многие, он был невероятно популярен, его книги сметали с прилавков. В массовом восприятии Ефремов был глотком кислорода, жидкого солнца, если угодно. Это известный факт: на черном рынке в 60-х «Лезвие бритвы» стоила 40 рублей, как Библия. От писателя осталась огромная переписка с разными людьми, но сам Ефремов говорил неоднократно: «Меня никто не понимает. Я пишу, но я не знаю, для кого я пишу». То есть он тяжело переживал момент одиночества творца. Наверное, это судьба, потому что творец всегда впереди. Он и сам говорил: «Поэт должен быть всегда против». Мыслитель — он впереди и против. Против не в том плане, чтобы все отрицать, а в том смысле, что он — зеркало, в которое смотрится обычный человек и может как-то скорректировать себя самого, увидев в зеркале какие-то существующие недостатки и возможные достоинства.

Беседовал Константин Фрумкин