Теоретик из Госдумы и туманное будущее

​https://ic.pics.livejournal.com/ss69100/44650003/1934878/1934878_300.jpgВ статье «Будущее экономики – в тумане. Что предпринять?»[1] человек, далеко не последний в РФ, и власти совсем не посторонний, Сергей Калашников, первый зампред Комитета СФ по экономической политике, д.э.н., профессор пытается заглянуть в будущее.

Как вполне типичный представитель путинской «элиты» Калашников одновременно и антисоветчик, и антилиберал, то есть пытается совмещать животную, зоологическую свободу особи на рынке – и цивилизационный запрос на общественный прогресс, развитие человека и общества.

Как человек достаточно умный, Калашников сталкивается с противоречиями в этой модели. И в итоге выходит из них с помощью рефрена «я не знаю»[2]. Он подчёркивает, что будущее от него закрыто, темно и загадочно, противоречия сегодняшнего дня получат в этом будущем неизвестное Калашникову разрешение. Калашников «хотел обратить внимание на некоторые парадоксы оценки тех шагов, которые мы должны делать в будущее».

Это хорошо, но я бы начал с другого. С вопроса – откуда вообще эти «парадоксы Калашникова» возникли. Парадокс – это логическая коллизия мысли, не имеющая однозначного решения. Парадокс человека заключается в единстве и противоречии в нём животных и социальных начал, биологического и цивилизаторского. Это не просто два этажа, как у английского автобуса: это два этажа, которые едут в разные стороны. И грозят разорвать своего носителя…

Либерализм, как продукт порчи цивилизованного общества, продукт гниения плодов просвещения (плоды, как известно, могут не только созреть, но и гнить) – не понимает, с какими силами и стихиями бездумно заигрывает в своих теориях и практиках. Чтобы объяснить природу либерализма прибегну к инерционной аналогии.

+++

Если у вас нет яблок, то неотделимость яблок от яблони для вас очевидна и безусловна. Для того, чтобы у вас появились яблоки – нужна яблоня. Иначе никак. Садоводство делится на сладкие плоды и утомительный труд. Яблоки сладки, уход за яблоней не очень. Но пока яблок нет – это не актуально, потому что и наличие и отсутствие плодов идут только в комплекте.

Теперь возьмём другую ситуацию. Вторичную. По итогам трудов прежних поколений у вас на руках большой урожай яблок. Они уже в ящиках. Теоретически можно вырубить все яблони – а яблоки ещё будут. Какое-то время. Возникает феномен, которого вначале-то не было: яблоки без яблони, яблоки против яблони, мёд против пчёл.

Этот феномен лежит в основе дегенеративного и вторичного, инерционного общества, которое социологи называют «потребительским». Оно сочетает любовь к мёду и ненависть к пчёлам. Оно пользуется всеми благами государства – но не хочет защищать это государство, и даже ненавидит его. Заболев, оно охотно лечится готовыми лекарствами – но изучать фармакологию не хочет. Оно любит кататься с горы – но чувствует себя очень оскорблённым, если ему предложат саночки везти в гору.

Конечно, в конце концов, такое дегенеративное общество погибнет – но какое-то время оно может жить по своим, «антипчелиным» законам, и отравлять воздух своим потребительским отношением ко всему. Инерция прежних поколений может быть порой долгой…

Но откуда берётся ненависть к пчёлам, если очевидна любовь к мёду, их продукту? Из дуализма человеческой природы. Животное на солнышке ляжет и будет греться. А человек на жаре дом строит. Потребитель же хочет и того, и другого. Животная половина хочет лежать «бурым овощем», а цивилизационная – чтобы в то же время дом строился.

Какое же желание истинное, искреннее, обоснованное? Оба. Потому человек и поделил своё время на будни и праздники, рабочее и выходное время. Он как бы разрезал себя на две половинки: одна служебная, а другая – усладительная. Человек делает то, чего ему не хочется – чтобы пользоваться тем, чего ему хочется. Но – только до тех пор, пока не стал дегенератом, и не объявил все свои желания «обжалованию не подлежащими».

+++

Либо мы строим «империю на века», или мы строим собственное минутное удовольствие. А хочется же и того, и другого! Человек капризничает и говорит: хочу, чтобы меня сейчас ничего не «напрягало», но чтобы и империя на века, и космические города будущего были, и на Марсе чтобы яблони цвели! Человек хочет одновременно и лежать и идти вперед. Причём лежать на мягком, а идти семимильными шагами.

Из такого двуединого запроса появляется популизм в худшем смысле этого слова (у слова популизм много смыслов, есть и положительные).

Место этого популизма в худшем смысле слова – между идеологическим фанатизмом и фундаментальным либерализмом. Фанатизм требует от человека служения и суров к человеку: зато он строит пирамиды и космодромы. Либерализм к человеку снисходителен, он потакает всем человеческим слабостям и порокам, потворствует самым животным и низменным инстинктам, и даже строит «экономику грехов» – которой официально разрешено зарабатывать на общепризнанных пороках[3].

Если идеология так или иначе «строит» человека (и как личность, и в воинском строю) – то либерализм позволяет ему быть животным. И чем фундаментельнее либерализм, тем большей скотиной он позволяет быть человеку. Есть умеренные формы, но их быстро вытесняют радикальные.

Поскольку скотине ни служить, ни работать, ни учиться не хочется (и вообще развиваться) – возникает никчёмный биоматериал, подлежащий уничтожению и самоуничтожению.

Либо человек сам борется за жизнь – но это его напрягает. Либо кто-то другой должен бороться за его жизнь – но это напрягает уже другого. А напрягать («давить» на человека) запрещено. Поэтому либеральное государство не может взнуздать ни самого утопающего, ни спасателей, которые могли бы его вытащить. В итоге торжествует принцип ЖКХ – «Живи Как Хочешь», а не хочешь – так и не живи вовсе, наркота и эвтаназия тебе в помощь. Уйди – все будут только рады… Станет просторнее[4].

Жизнь при либеральном фундаментализме ужасна. Потакание животным удовольствиям, низменным инстинктам, тёмным страстям в полной мере – в полной же мере инфернализирует всё снизу доверху. Потакание сверхобогащению одних – приводит к массовому обнищанию других, жизнь в таком обществе и технически, и нравственно ОМЕРЗИТЕЛЬНА.

Его основные маркеры – повсеместные и открытые бесстыдно на всеобщее обозрение содомия, проституция, наркомания и алкоголизм, секс и насилие, постоянно возрастающие преступность и безумие (резкий рост всех видов психических заболеваний). Либерализм превращает города не только в нравственные, но и обычные помойки: всюду мусор, грязь, мерзость запустения, полоумие и одержимость, бесноватость.

Столкнувшись с такой реализацией своих «прав на свободу личности»(точнее сказать – особи[5]), люди ужасаются (как наш народ на гноище 90-х[6]), и требуют от властей, чтобы те «приняли меры».

А принять меры – это как? Загнать всех в казармы, выстроить в солдатские шеренги, ввести суровую дисциплину с суровыми карами для охламонов? Перестать идти на поводу у растленной майданной толпы и наоборот, взнуздать её строго? Если говорить о человеке логически мыслящем – то напуганный плодами «свободы» он должен начать бояться и самой «свободы». То есть: не только зверей вокруг себя, но и зверя в себе[7].

Но большинство людей мыслят не логически, а чувственно, на эмоциях. Они возмущаются, когда им делают больно, и склонны оправдывать себя, когда сами делают больно другим. Наиболее распространённый человек сегодня – это человек, искренне желающий вселенской справедливости, равенства и социализма для всех плюс барского поместья с крепостными лично для себя (в порядке исключения). То есть: всем – справедливость, а мне – вседозволенность. А поскольку так (совершенно искренне) думают очень многие – побеждает всеобщая распущенность и массовый дегенератизм.

Современный человек очень рад пользоваться всем тем, что дал ему Сталин: электричеством и тракторами, городами и индустрией, пенсиями и дорогами, включая Севморпуть. Но современный человек, готовый простить Сталину то, что он прижучивал других – очень боится, что Сталин прижучит лично его. А когда большинство требует для себя исключений – исключение становится правилом.

Поэтому возникает запрос на правительство сильное, заботливое – и в то же время безобидное, об которое можно было бы ноги вытирать. Чтобы оно никак не мешало животным удовольствиям – но все человеческие возможности и блага тоже обеспечило.

Страх перед Сталиным с одной стороны и страх перед очевидными ужасами либеральной жизни с другой (а в эти помои нас окунули недавно, и с головой) приводит к власти популистов в худшем смысле слова. Они должны демонстрировать перед массой и свой антисталинизм, и свой антилиберализм. Быть немножко сталинистами, немножко либералами, и немножко беременными.

Политик-популист – это человек, играющий перед толпами лакея «чего изволите?». Он стоит перед вами, как официант, и записывает покорно всё, что вы ему заказываете. А заказы у современного человека весьма капризные:

- Хочу, чтобы во-первых, не было расизма, а во-вторых, чтобы не было негров!
- Хочу свободы, и чтобы порядок был!
- Хочу, чтобы все меня оставили в покое, но при этом чтобы мне все служили!
- Хочу быть защищённым, но не хочу выполнять требования по безопасности от охраны, которая меня защищает…

То есть это, если в двух словах, требование принести замороженный огонь. И чтобы лёд на раскалённой сковородке не таял.

Честный человек скажет, что такое – невозможно, что любишь кататься – люби и саночки возить. Но политики-популисты лукавы. Они говорят – ладно-ладно, всё исполним в лучшем виде…

Мол, и империю на века построим, удовлетворяя вашей потребности в гордости за страну, и вас никак напрягать при этом не станем. Вы мусорите, сколько хотите – а вокруг вас всё равно будет чисто, мы позаботимся.

Так появляется и реализуется двуединый запрос на «комфортный подъём». Как ты можешь подниматься – и при этом не двигаться? Только одним путём: если тебя несут другие. Так возникает жажда нетрудовых доходов, ради доступа к которым растленный либерализмом человек идёт на всё: деньги это мостик между животными удовольствиями – и пользованием всеми продуктами цивилизации: живёшь, как зверь, но кушаешь как человек, и в человеческом логове. Получил даром то, за что другим приходится многим жертвовать.

Если у тебя мешок с деньгами, то, с одной стороны – тебя все оставили в покое (нет более закона о тунеядстве, хоть вообще из кровати не вылезай), но, с другой стороны – все тебе служат. Когда ты позовёшь. Свистнул – прибежали служить. Надоели – снова свистнул, и убежали. Удобно.

Так могут жить некоторые люди небольшим числом (не более 1:10, да и то щедро я допускаю). Платой за такой образ жизни выступают жестокость, подлость, лживость и все прочие аморальные качества человека.

Но ВСЕ так жить не могут. Если каждый господин – кто станет наниматься в слуги? А либерализм лживо обещает такую жизнь всем. Просто всем и каждому – и без всякого усилия с их стороны.

И вот перед нами программа популизма – выросшего между тоталитарным и либеральным обществом, лавируя в словоблудии: все будут мусорить, никто не убивать, и повсеместно будет при этом чистота: «Мы обеспечим!»

+++

А как такое может быть? Для депутата и доктора экономических наук Калашникова это обещанное им популистское

«будущее не просто покрыто мраком: лучшая иллюстрация, которую я мог бы придумать – это пустой серый фон».

Спасибо и на этом, господин Калашников, сохраняете некую долю трезвости. Калашников осторожно, чтобы не обидеть избирателя, намекает, что всё это либеральное жидкое дерьмо в головах несовместимо с цивилизацией:

«Первое. Мы исходим из свойственной нашему мышлению, нашей цивилизации последовательной логики события… Это линейная последовательная причинно-следственная связь. Но сейчас мы прекрасно видим, что никакой линейности уже здесь нет, есть одновременное возникновение самых разных явлений в самых разных сферах».

Ну, трудно поспорить. И в мифе об «экономическом чуде» (очередного Кинг-конга, Гонконга, пинг-понга) и в мифе «делать деньги из воздуха» – нет причины, нет причинно-следственной связи. Это не так, что посадил яблоню, растил, поливал, удобрял – и вот яблоки. Это так: бухал, веселился, утром проснулся – а на столе гора яблок… Чудо, йопт! Из воздуха!

Далее Калашников сочувственно стыдит:

«В качестве наиболее яркого примера я приведу то, что в этой парадигме нового технологического уклада на сегодняшний день практически отсутствует такая категория, как труд, хотя для любого экономиста понятно, что труд, трудовые отношения и всё что, за этим тянется – это основа основ и экономики, и трансформации в образовании, науке».

Если Калашникову действительно интересно, куда пропала категория «труд» «в парадигме нового технологического уклада», могу снизу объяснить, как человек, куда более близкий к земле, чем наши законодатели. Труд пропал в полном и окончательном, теперь уже глобальном, транснациональном волюнтаризме оценки человеческой деятельности, утратившем всякую тень и подобие объективности.

Это когда печатающий деньги глобальный центр эмиссии даже не пытается оценить трудовой вклад, полезность человека – а решает, кому и сколько дать без оглядки на это.

На практике это выглядит так. Где-то выращивают кофе. Работают на плантации с утра до ночи, получают гроши, и больше всего бояться потерять даже эти гроши. А в США тунеядец получает пособие, которое больше зарплаты тех, кто вырастил ему кофе, которое он, купив на пособие, пьёт.

Это будни «нового технологического уклада на сегодняшний день», в котором «практически отсутствует категория «труд». Не потому, что труд отсутствует, а потому что нет никаких критериев сравнения труда, равно оплаты за равный труд. Заработки людей определяются не их трудом или вкладом – а прихотью и играми тех, кто печатает деньги и всем платит[8]. Какие-либо объективные критерии оплаты (тарифные сетки) просто отсутствуют: платят кому как захотят, в режиме чистого произвола!

Оттого в этом «новом технологическом укладе» можно ничего не делать и жить припеваючи, а можно наоборот, работать с утра до ночи, и оставаться нищим.

Калашников описывает это так:

«Изменился характер труда: от обработки материи мы переходим к обработке информации… труд становится распределённым, сетевым, рабочее место не является пунктом привязки человека к трудовой деятельности, но появляются и парадоксальные вещи, например, творческий подход, индивидуализация труда порождает то, что раньше мы называли ремесленничеством».
«…на смену машинному, системному труду приходит в определённом смысле индивидуализация…

Международная организация труда ввела понятие «достойный труд»… ведь когда мы привлекаем неквалифицированный труд зарубежья – он не подпадает под понятие достойного труда с соответствующей системой мотивации, а люди хотят его иметь».
«…изменение человека…. это затрагивает даже систему нашего мышления…. новый характер экономики, который зиждется на широком распространении сферы услуг, и особого класса услуг – социальных услуг… в условиях, когда нет заданного качества, вся система ценообразования услуги начинает трещать по швам. Я не буду углубляться в эту проблему»

- завершает Калашников, и правильно делает. Он выбрал удобную позицию говорить о будущем – позицию неведения. Мол, старое сдохло, а каким будет новое – кто ведает?

Калашникова страшат проблемы:

«Первое, что лежит на поверхности – это старение населения, а второе, более страшное – это массовая безработица. Завтра в связи с роботизацией, информатизацией и прочее мы столкнёмся с тем, что огромные миллионные массы окажутся не у дел. Самый яркий пример. Наиболее популярная у нас – это профессия водителя. Мы уже видим, что это профессия вчерашнего дня.
И наконец, следствие всего этого – это расслоение общества.

Хотим мы или нет, но произойдет расслоение общества. Насколько мы с нашими установками XX века готовы действительно к жёсткой стратификации общества со всеми вытекающими отсюда последствиями. Нужно ли говорить о тех политических рисках, которые ведёт за собой жёсткая стратификация?»

Этот вопрос для Калашникова риторический. Как человек ХХ века он понимает, что новый феодализм и сословия никого не обрадуют, кроме новых феодалов. Но как представитель пост-советизма пожимает плечами: «ну, что уж с этим поделаешь?»

Калашников думает про

«неэффективность старых механизмов социальной защиты. Социальное страхование приказало долго жить. Замена горизонтального распределения вертикальным, массовые неиндивидуализированные страховые случаи, невозможность разделить субъективные и объективные риски страхования делают социальное страхование во всех сферах в современных условиях неэффективным.

Дефицит основных социальных механизмов, пенсионных систем, здравоохранения, образования[9]… техногенные катастрофы, которые неминуемы в условиях развития научно-технического прогресса… государство становится тем большим братом, над которым мы в течение конца XX века усиленно смеялись. Без повышения роли государства не только в экономике, но прежде всего в социальной сфере, мы никуда не денемся, потому что должен быть субъект управления в новой неопределённой социальной ситуации».

И снова:

«Я не знаю, что нужно делать, известны только векторы. Например, в этих условиях минимальные социальные стандарты как способ противостояния бедности уже не работают, нам нужно переходить на средние социальные стандарты – это завтрашний день.

Новое образование. Есть алгоритмическое образование Яна Амоса Коменского, апофеозом которого в общих чертах является ЕГЭ, и есть классическое образование, подразумевающее творческое принятие решений в неопределённой ситуации. Коллеги, и то, и другое нужно, но где их сочетание, где тот оптимум и от чего он будет зависеть?»

На этот вопрос Калашников тоже не находит ответа. Зато твёрдо знает другое:

«И наконец, необходимо будет пересмотреть основные понятия справедливости и равенства. Мы жили по аристотелевским понятиям о равенстве возможностей, но на сегодняшний день такое понимание равенства не работает и требует серьезного пересмотра».

+++

Таково вот будущее от человека, стоящего у руля законодательных решений. Таково его видение мира, пугающее читателей как общей неопределённостью ("я не знаю" – лейтмотив Калашникова), так и жёсткой определённостью некоторых конкретных узлов.

Калашников ещё не выбрал для себя между ЕГЭ и классическим образованием, но пересмотр «основных понятий справедливости и равенства» уже выбрал. Тут он чётко определился, что тысячелетние представления о справедливости и равноправии больше не катят, надо бы их на свалку истории. Социальное страхование туда же – оно ведь «приказало долго жить».

Готовится и «жёсткая стратификации общества» (кастовый строй?) которой Калашников обещает потрясти воображение «людей ХХ века». Да так, что эти потрясённые устроят ему «политические риски», к которым он заранее готовится. Если добавить к этому ремесленничество, которое приходит на смену индустриализации, то получаем какое-то глухое средневековье, свободное от христианства, но более ни от чего средневекового. Такой секулярный, светский вариант феодализма.