Приливы и отливы в движении латиноамериканских левых. Причины подъема и слабости левых
https://imgprx.livejournal.net/3644eb4bf923d11d0a72b4ac3cb08303d0438787/fyx1Spuw6hitGYUMx0F36rVyx_nm1bM_8OGQwAKrKu-f8op_qt-gVcixbgir1089XPdphq65ivxueOnuVD9-CsbquRsm1GfTg9llZHAlSwDZVjc2flAFdNRH7o_J51kW3I_rFU3hYF8DEZkTXnq9KQ
Причины подъема и слабости левых «Розового прилива»
Формально «Розовый прилив» представлен левыми правительствами, которые пришли к власти в 2000-е. В них входили как новые партии и коалиции, так и обновленные традиционные партии. Они не были радикальными и тем более антикапиталистическими, но, тем не менее, стремились в значительной степени реформировать господствующую неолиберальную ортодоксию.
Возникновение «Розового прилива» следует понимать в контексте неолиберального поворота, пришедшего на смену импортозамещающей индустриализации. Если импортозамещающая индустриализация заложила основы для подъема классических левых, то ее закат, вызванный экономической либерализацией, заложил основу для появления современных левых. Помимо описанных выше политических проблем, индустриализация, проводимая государством по централизованному плану, упёрлась в ряд экономических противоречий. Столкнувшись с неустранимым торговым и бюджетным дефицитом, государственные чиновники выбрали путь рыночных реформ, которые и спровоцировали социальные и политические конфликты, обернувшиеся через пару десятков лет подъемом «Розового прилива». Неолиберализм привел к беспрецедентному уровню социальной неустроенности и нестабильности. Массовая маргинализация и народное сопротивление подняли политическую волну, которая обеспечила левым победу на выборах. Вместе с тем, неолиберальный поворот связал руки «Розовому приливу», закрепив социально-экономическую отсталость, что в конечном итоге помешало проведению более радикальных преобразований и лишило его лидеров дальнейших побед на выборах.
Ключевые неолиберальные преобразования
https://brazilian.report/wp-content/uploads/2018/08/pink-tide.gif
Вероятно, главная черта латиноамериканского поворота к неолиберализму — это открытие местной экономики для глобального рынка. Местные производители оказались в условиях международной конкуренции, в которой выжили лишь самые эффективные отрасли. Это привело не столько к общей деиндустриализации, сколько к высокой фрагментированности и несбалансированности производственного сектора. Некоторые отрасли, утратив защиту тарифных барьеров и кредитных льгот, просто перестали существовать. В иных случаях старые промышленные комплексы распались, и лишь отдельные отрасли, повысившие производительность в эпоху импортозамещающей индустриализации, остались на плаву. По мере того как дробился и приватизировался государственный сектор, инвесторы выбирали перспективные заводы, модернизировали их для обеспечения конкурентоспособности и даже расширяли. Оба явления — полное уничтожение некоторых отраслей и фрагментация индустриальных комплексов на отдельные предприятия — истощили силы рабочего класса.
Либерализация торговли, утрата государственной поддержки и приватизация сразу же привели к резкому росту уровня безработицы и частичной занятости. По мере того как предприятия закрывались или их работа «рационализировалась», сотни тысяч работников оставались без работы в одночасье. Статистика устрашает. Самые ощутимые сокращения наблюдались в Аргентине, которая раньше могла похвастаться практически стопроцентной занятостью населения. Согласно официальной статистике, безработица за первые пять лет с начала 1990-х выросла в два раза с 6 до 12%. К 2000 г. она достигла 15%, а после финансового кризиса и девальвации — почти 20%. В Боливии с проведением структурных реформ и либерализации безработица выросла в 2001 г. до 9% , с 3% десятью годами ранее. За тот же период число безработных в Эквадоре выросло в два раза, достигнув к концу 1990-х 14%. И речь идет не о краткосрочных кризисах. Средний уровень безработицы составлял порядка 15% с середины 1990-х до середины нулевых в Аргентине и порядка 10% в Эквадоре.
Официальная статистика Венесуэлы также поражает. С начала рыночных реформ уровень безработицы ни разу не опускался ниже 7,5%, достигнув 15% к концу 1990-х. В среднем этот показатель на протяжении полутора десятка лет составлял 12%, вплоть до утверждения чавизма. С приходом к власти правительств «Розового прилива» многим удалось снова найти работу. Но уровень безработицы говорит о глубине кризиса: в 2015 году в Аргентине, когда киршнеризм проиграл выборы, и до заключительной катастрофы в Венесуэле в обеих странах уровень безработицы составлял 8%. Что ещё хуже, сокращение безработицы происходило в основном за счет теневого сектора.
Повседневная жизнь рабочего класса была еще более суровой, чем может показаться по приведенным цифрам. Огромная масса людей потеряла средства к существованию, но еще большая часть оказалась вынуждена искать их в теневом секторе экономики, который стремительно разрастался. В Аргентине свыше двух пятых трудоспособного населения работали неофициально в качестве неучтенных работников в растущих как грибы микропредприятиях или в качестве неквалифицированных «внештатников» в мелких магазинах и предприятиях сферы услуг. За десять лет киршнеризма государству не удалось справиться с теневой занятостью, уровень которой составлял 37% в 2015 году, когда неоперонисты проиграли выборы. В Боливии накануне победы Моралеса в 2005 году 70% экономически активного населения трудилось в теневом секторе. И здесь побороть этот феномен не удалось. В 2014 году (последний год, за который доступна статистика) почти три пятых трудоспособного населения все еще было занято на неофициальной работе.
Реформы Корреа в Эквадоре вообще никак не повлияли на теневую экономику: неофициальная занятость и на момент его инаугурации, и на момент ухода с поста составляла 57%. В целом это же верно и для Венесуэлы. После структурных реформ конца 1980-х теневая занятость выросла с одной трети до половины трудоспособного населения к моменту прихода Чавеса к власти. Показатель продолжал повышаться, когда экономическая верхушка парализовала нефтепромышленность. После того как боливарианское правительство взяло нефтяную отрасль под свой контроль, реформами удалось несколько сократить теневой сектор, но незначительно, с максимальных 58% до чуть менее 50% к 2014 году. В целом подавляющее большинство трудящихся в странах «Розового прилива» с проведением рыночных реформ оказалось в нерегламентированных и негарантированных трудовых отношениях; в этих условиях продолжает работать почти половина трудящихся.
Устойчивая безработица и растущая зависимость от теневого сектора экономики разрушили рычаги влияния рабочего класса. В условиях конкуренции за официальные стабильные рабочие места, число которых постоянно уменьшалось, большинству трудящихся оставалось довольствоваться неофициальным и нестабильным заработком. В сложившейся ситуации они не могли воспользоваться своей позицией в цепи производства, чтобы изменить ситуацию. Избыток квалифицированных сотрудников не позволял требовать улучшений условий труда даже в процветающих секторах промышленности. Иначе говоря, когда призывы к солидарности и общие организационные усилия ничем не увенчались, возможность коллективного выступления против новых суровых условий исчезла. Бастовать в таких условиях было самоубийством. В итоге реальность, обусловленная либерализацией, лишила рабочих практически всех возможностей использовать свое положение на рынке труда, чтобы требовать уступок как коллективно, так и в индивидуальном порядке.
Уход капитала в отрасли, которые относительно защищены от трудовых выступлений, отражается в уровне инвестиций в новое оборудование. По сравнению с периодом импортозамещающей индустриализации его снижение очень значительно. В Эквадоре и Боливии, где и раньше индустриализация шла слабо, инвестиции в оборудование и технологии остались на низком уровне. В Аргентине экономическая верхушка выделяла еще более незначительные средства на новое оборудование, хотя приватизация отражалась в статистике как номинальный рост валовых вложений в основные фонды. И пусть было потрачено много средств на модернизацию здоровых отраслей, реальное накопление капитала планомерно снижалось с середины 1970-х и на протяжении 1990-х. Валовое накопление капитала достигло максимума в 31% в 1976 году; к 1990-му оно упало до 14%. Показатель несколько улучшился, но не превышал 20% валового продукта до 2006 г. В Венесуэле в неолиберальной период также наблюдалось резкое снижение инвестиций в машиностроение. С середины 1970-х по начало 1980-х государство следило, чтобы инвестиции в новые технологии и оборудование составляли 13% от ВВП, однако после структурных реформ во второй половине 1980-х капитальные вложения в годовом измерении сократились почти вдвое.
Естественно, с оттоком инвестиций доля промышленной продукции в валовом производстве по всему региону сократилась. В странах «Розового прилива» падение было очень резким. Промышленное производство в Аргентине, которое в лучшие годы достигало более трети ВВП, упало за двадцать лет до четверти — и так и не оправилось. Что существенно, за цифрой 25% скрывается резкая поляризация нескольких развитых, высокоэффективных отраслей с одной стороны — и неустойчивого множества мелких разрозненных фирм на грани закрытия с другой[Kosacoff, 1993]. В Венесуэле доля промышленной продукции достигала 22% до рыночных реформ; с избранием Чавеса показатель упал до 17% и продолжает падать.
<…>
С тех пор в большинстве стран «Розового прилива» рабочее протестное движение еще больше сократилось. По сути, рабочий класс даже при левых правительствах оставался без средств систематического давления и не мог восстановить организационные ресурсы, необходимые для наращивания объединяющего потенциала и готовности к борьбе. Только в Аргентине благодаря заметному экономическому подъему, вызванному девальвацией 2002 г. и ее умеренно-протекционистскими последствиями, наблюдался подъем рабочего протеста. В 2007-м профсоюзы, окрепшие за пять лет левых у власти, организовали более тысячи акций[17]. Эта цифра может ввести в заблуждение, так как хотя при Киршнерах государственная гарантия коллективных договоров усилила способность профсоюзов к объединению, забастовки устраивались в целях стабилизации зарплат[18].
Тем не менее, неолиберальная реструктуризация, лишившая рабочих возможности осуществлять позиционное давление, не смогла свести на нет подрывной потенциал угнетенных. По мере маргинализации труда народные массы выработали иные эффективные организационные ресурсы для мощной дестабилизации. Неолиберальные кризисы и нестабильность толкали растущий неофициальный сектор и уязвимые слои населения на борьбу, поскольку возможности сопротивления промышленного пролетариата иссякли. Рост протестного движения привел к возникновению мощных движений, которые, не имея структурной власти, пользовались иными формами давления.
5. Неолиберальный кризис и ремобилизация низов
Неолиберальная перестройка промышленности и социального обеспечения привела к социальной маргинализации, которая способствовала ремобилизации народных масс против верхов. Однако экономическая деградация и социальная маргинализация не могли напрямую подстегнуть организацию и мобилизацию левых. Действительно, народным массам потребовалось более пятнадцати лет, чтобы восстановить свое реальное влияние. Возвращение революционной мобилизации угнетенных потребовало длительной подготовки новой инфраструктуры для политической мобилизации. Парадоксальным образом сила новых классов основывалась не на структурных рычагах влияния в экономике, а на уничтожении этих рычагов. На угрозу маргинализации массы ответили серией протестных циклов, в ходе которых была создана, расширена и скоординирована новая форма эффективной организации. Эта объединяющая сила оказалась достаточной, чтобы сместить неолиберальные правительства и заменить их на партии «Розового прилива». Но в отсутствие структурного основания народное движение было обречено на истощение организационных ресурсов, а это рождало опасность сворачивания реформ государственной верхушкой.
Циклы протеста и организационный подъем
Социальное опустошение, произведённое рыночными реформами, толкало население на протесты, связанные с уровнем жизни. Исключённые из производственного процесса, отрезанные от государственной поддержки и социального обеспечения, широкие слои рабочих и бедноты повели независимые кампании борьбы за материальные блага, большей частью не связанные с работой и производством. Бывшие клиенты и избиратели патронов, представлявших правительства модернизаторов, будучи отвергнуты неолиберализмом и вынуждены ютиться по краям официального рынка труда, создавали новые организации или перестраивали старые, чтобы оказывать давление на власть. Они требовали доступа к базовым социальным услугам, коммунальных субсидий, строительства инфраструктуры, доступного жилья, требовали свободы без опаски заниматься полулегальной деятельностью или же просто социального пособия. Без позиционных рычагов влияния такие требования опирались на подрывную деятельность, на причинение ущерба через прямое действие, что, в свою очередь, требовало укрепления существующих уз солидарности.
<…>
В Венесуэле процесс шел несколько иначе. Поначалу протестное движение в бедных районах и полулегальные объединения подготовили почву для первого избрания Чавеса в 1998-м. Затем во время Боливарианской революции антинеолиберальные протестные организации вывели объединительный ресурс на новый уровень, мобилизовавшись на защиту радикализующегося правительства от нападок верхов общества.
https://raelpolitik.files.wordpress.com/2014/03/https-_s3-amazonaws-com_intersession_768px-latinamerica_political_map.jpg
От независимой борьбы к популистскому клиентелизму
Несмотря на успешное внедрение левых во власть, массовые движения очень скоро оказались зависимы от государства и утратили свою подрывную силу. Можно назвать три причины такого исхода. Во-первых, движения неминуемо стали выдыхаться из-за необходимости постоянной и затратной мобилизации. Во-вторых, требования пособий и перераспределения бюджета, которые питали подъем, были частично выполнены новыми правительствами в виде новых программ социального обеспечения; подобные программы распределялись через структуры движения. В-третьих, мобилизация в той степени, в которой она имела место, вскоре сместила фокус с боевого протеста, нацеленного на свержение неолиберализма, в сторону волнений, инициированных сверху и используемых для защиты правительств «Розового прилива». Вместе эти три фактора ослабляли и демобилизовали массовое протестное движение, лишали его независимости. У активистских организаций не только наступил спад мобилизационных способностей; подчинение интересам «своих» правительств и включение в партийные структуры означало, что они стали зависеть от государственных, а не собственных ресурсов, завоеванных в борьбе не только за благополучие своих участников, но и за выживание как организации.
Находясь в маргинализованном положении, народные организации соглашались на такие условия. Отрезанные рыночными реформами от экономических институтов, важных для верхов, они оказались в подчиненном положении по отношению к левым властям и их посредникам. Не имея возможности развернуть структурное давление, они поставили свое движение на службу правительствам «Розового прилива». Эти правительства не просто манипулировали своими сторонниками. Они были зависимы от социальной базы народных организаций, и потому старались максимально удовлетворить их требования; поражение на этом фронте означало бы поражение на выборах. Современные левые Латинской Америки, таким образом, оказались втянуты в цикл клиентелизма, который позволял сохранять статус-кво, но не давал двигаться дальше. Правительства придали народным организациям официальный характер и через них стали распределять сырьевую ренту среди своих сторонников, тем самым обеспечивая уровень организации, необходимый для голосования на выборах и отражения политических угроз. В обмен массы получали гарантию существования организаций, которые создавались не только для защиты правительств «Розового прилива», но и для облегчения материального положения своих членов. Разумеется, имея слабые социальные позиции и находясь в подчиненном положении, бывшие активисты не могли выступать с более радикальными требованиями. «Розовый прилив» увяз в неолиберальной модели развития, хотя и создал улучшенную систему распределения благ. Боливарианская революция в Венесуэле и подъем неоперонистского популизма в Аргентине лучше всего иллюстрируют трансформацию мощных восстаний в зависимые клиентелы, а также то, что такое превращение усугубило изначальную социально-экономическую неустойчивость «Розового прилива».
https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/3/3b/Banco_del_Sur.jpg
Венесуэла: от цунами к ручейку
<…>
На рубеже веков начался процесс глубокой трансформации, подстегиваемый повторяющимися попытками социальной верхушки сместить Чавеса, за которыми последовала мобилизация, защищающая его правление и радикализующая на каждом шагу ход реформ[Cicciariello-Maher, 2013]. После неудачной попытки государственного поворота в 1992 году Чавес сказал два знаменитых слова — «пока что», — показав, что его успех — дело времени; через шесть лет его только что не усадили в президентское кресло. Все те же работники неформального сектора, восставшие в 1989-м и поддержавшие приход Чавеса к власти, теперь требовали выполнения неопределенных обещаний побороть бедность и коррупцию, ради чего они голосовали. Чавес набрал 56% голосов, при этом ни AD, ни COPEI не выдвигали своих кандидатов, так как чувствовали массовую враждебность к принципам Пунтофихо.
Взяв краткий «отпуск», использованный оппозицией для реорганизации, социальные верхи, которым не на шутку угрожала новая конституция, перешли в наступление. После победы Чавеса на следующих выборах с 60% голосов при поддержке не слишком стройного Движения за пятую республику его оппоненты спровоцировали уличные беспорядки с жертвами, за которыми в апреле 2002 г. последовал государственный переворот. Верхи использовали техническое и бюрократическое превосходство для проведения длительного и разорительного локаута стратегически важной нефтяной промышленности в конце того же года, и, учитывая прежние неудачи своей непарламентской тактики, запустили в 2004 г. кампанию за проведение референдума, чтобы сместить Чавеса на законных основаниях.
Каждый шаг все больше активизировал сторонников Чавеса, подталкивая их к организации и мобилизации, которые в свою очередь обеспечивали им все большее влияние на боливарианскую социальную политику. В ответ на государственный переворот сторонники Чавеса, задействовав районные структуры, подтянулись в столицу, встретили путчистов массовым протестом и содействовали возвращению Чавеса к власти с помощью верных ему военных. Успех чавистов способствовал еще большему вовлечению народных масс в политическую жизнь; во время забастовки работодателей в 2003—2004-х годах они ответили мобилизацией на рабочих местах, в особенности в нефтяной промышленности, где благодаря находчивости и самоуправлению рабочим удалось запустить производство. Правда, прежде чем это произошло, экономической верхушке удалось снизить объем производства на 8% и опрокинуть положительные подвижки в снижении уровня бедности. На этот раз действия рабочих-боливарианцев в борьбе против экономической верхушки привели к формированию новой трудовой конфедерации — Национального союза трудящихся Венесуэлы (UNT), который фактически вытеснил корпоративистскую Конфедерацию трудящихся Венесуэлы (CTV), занявшую во время локаута сторону работодателей. UNT требовал радикальных реформ — введения рабочего контроля и совместного управления на производстве, а также оформленного трудоустройства для непостоянно занятых[Ellner, 2018].
Последний раз народная сила явила себя в 2004 году, когда чависты организовали мобилизацию в защиту боливарианского режима и разгромили правых, объявивших кампанию за отзыв президента, обеспечив на 2 млн. человек больше голосов по сравнению с президентскими выборами 2000 г.
Из сказанного можно сделать однозначный вывод: политическое выживание Чавеса зависело от консолидации организационной силы его сторонников и выполнения их требований. В том же году Чавес объявил, что его революция будет по сути социалистической. Боливарианский «социализм XXI века» держался на двух столпах: универсальном соцобеспечении и перестройке институтов политического участия. Чавес ускорил перераспределение нефтяных доходов, которые на протяжении пяти лет неуклонно росли, так как локаут был преодолен и мировые цены на сырье поднялись. Социальные расходы на душу населения в этот период увеличились в два раза. С такими вливаниями твердой валюты боливарианский режим принял ряд социальных программ, так называемых misiones, которые вводили всеобщее бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное среднее, средне-специальное и высшее образование для всех возрастов и массовое распределение льготных продуктов питания.
Cоциальное обеспечение, выведенное за пределы рыночной логики, естественным образом поддерживало верность народа правительству. На таком основании боливарианский режим воссоздал корпоративистскую модель: средства от нефтяной торговли оплачивали непосредственную связь государства с неофициально занятыми представителями рабочего класса. Для вливания своего расширенного клиентелизма в систему органов управления Чавес создал две важные объединяющие структуры: Единую социалистическую партию Венесуэлы (ЕСПВ) и коммунальные советы. Обе структуры представляли собой гибридные организационные модели: они совмещали горизонтальные механизмы участия на низшем уровне и принятие решений на высшем уровне, партийным руководством и государством[Ellner, 2014].
Этот боливарианский социалистический проект был чреват серьезной опасностью. Во-первых, зависимость от нефти ставила народное благосостояние в зависимость от капризов мирового сырьевого рынка. Поэтому, когда цены на нефть стали падать, особенно заметно в 2009 и 2015 гг., вместе с ними стали падать и социальные расходы. Экономический и социальный кризис, вызванный сокращением дохода от нефтепродажи, испытывал городскую бедноту на верность боливарианской системе. Эту верность подрывала бюрократизация партийных институтов и институтов местного самоуправления, которая способствовала коррупции и укреплению консервативного электората. Хотя ЕСПВ и коммунальные советы выросли из низовой политической активности, в конечном итоге власти и новая верхушка направляли их деятельность решениями сверху.
В условиях ухудшающейся экономической ситуации и отчуждающей вертикальной централизации, которые сказывались на рядовых чавистах, новый режим пришел к массовому крушению иллюзий и отказу от лояльности еще до внезапной смерти Чавеса и разочаровании в его политически неловком преемнике Николасе Мадуро. После обвала экономики в 2015 году, который, как и следовало ожидать, более всего ударил по работникам неформального сектора и их семьям, чавизм не смог ни проявить политической инициативы, чтобы перейти к радикально новой модели развития, ни мотивировать своих сторонников встать на защиту режима от усиливающихся атак с правого фланга.
Рецессия, вызванная обвалом цен на нефть, резко обострилась в 2014 году. В 2015 году добыча упала почти на 6%, а в следующие два года этот показатель продолжил снижаться. Инфляция в 2015 г. выросла с 60 до 120%, а затем шагнула в область пятизначных цифр. Острый дефицит, установленный потолок потребительских цен, множественность валютных курсов — все вместе привело к возникновению безжалостного черного рынка товаров и долларов, что нанесло мощный удар по уровню жизни бедного населения. Оппозиция использовала кризис, чтобы перейти в наступление, начав с ожесточенных уличных демонстраций. Кульминацией событий стала победа правых на выборах в конгресс в декабре 2015 г.: большинство голосов получил блок «Круглый стол демократического единства» (MUD). С тех пор страна с экономикой в состоянии свободного падения и беспрецедентным уровнем бедности находится в патовой ситуации, которая ещё более усугубляет кризис. Заручившись поддержкой судебной системы для блокировки оппозиционной кампании по отзыву президента, Мадуро организовал Конституционную ассамблею, на которую смогла опереться ЕСПВ, несмотря на снижение поддержки. Чтобы удержаться у власти в условиях тотального коллапса, президент использовал новые электоральные правила, неспособность правой оппозиции преодолеть разногласия по ключевым вопросам и деморализованность чавистов (левой оппозиции).
Аргентина: перонистский гигант возвращается на глиняных ногах
Случай Аргентины во многом пересекается с опытом Венесуэлы. Если в Венесуэле «Каракасо» обнажил затяжной кризис неолиберализма и традиционной партийной системы, то в Аргентине народное движение набирало обороты в 1990-е и достигло кульминации в декабре 2001 г., разразившись народным восстанием и политическим коллапсом. В то же время опыт «Розового прилива» в Аргентине существенно отличался от венесуэльского; прежде всего отличие заключалось в том, что старая партийная система не была полностью уничтожена, так как новые реформаторы представляли обновленный перонизм — главное явление послевоенной аргентинской политики. Соответственно левому движению пришлось приложить ещё больше усилий, чтобы добиться серьёзных уступок. Новый режим, в свою очередь, не пересматривал основания своей политической платформы и не менял представительные органы государства.
Как и в Венесуэле, причиной взрыва народного гнева против правящего класса в Аргентине стали трудности, вызванные рыночными реформами. Свободная торговля, отказ от регулирования и приватизационная политика ортодоксального перониста Карлоса Менема довели бедность, неформальную занятость и безработицу до беспрецедентного уровня. При импортозамещающей индустриализации Аргентина ближе всех стран региона подошла к стопроцентной занятости. К концу 1990-х половина населения находилась за чертой бедности, безработица достигла 20%, и более половины трудящихся работали неофициально. Особенно пострадали рабочие в таких отраслях, как строительство и промышленность: более половины работников этих сфер на момент коллапса не были трудоустроены.Начиная с конца 1990-х, масса рабочих и их семей, оставшись без работы или будучи вынуждены искать работу безо всяких гарантий в теневом секторе, инициировали серию восстаний, которые набирали масштаб и, в конце концов, привели к блокаде столицы в конце 2001 г.
Меры «строгой экономии» были поддержаны обеими ведущими партиями — перонистами и Гражданским радикальным союзом (ГРС) с целью получить кредиты МВФ для поддержания долларового паритета местной валюты; в результате на улицы вышли даже средние слои Буэнос-Айреса и других крупных городов. Когда в декабре 2001 г. правящий альянс во главе с ГРС вновь привлек к руководству архитектора рыночных реформ 1990-х и заморозил банковские счета, чтобы избежать панического изъятия средств, столица взорвалась, охваченная страхом грядущей девальвации. Восстание, в ходе которого десятки человек погибли и сотни получили ранения, вынудило президента от ГРС бежать; в течение недели три временных президента сменяли друг друга.
<…>
Дефолт и мощная девальвация, осуществленные временным правительством, дали столь необходимый толчок экспорту и создали новый источник ресурсов для социальных программ. Когда в 2003 г. цена на сою и другие базовые продукты начала расти, новое правительство подняло налоги на экспорт и направило вырученные средства в казну. За год с момента избрания Киршнера мировая цена на сою выросла в два раза; в 2007 г., когда цена снова поползла вверх, он повысил налог со скромных 13,5%, установленных временным правительством (при Менеме он падал до ничтожных 3,5%), до 35%. Именно в этот период социальные расходы на душу населения выросли на 50%. Поскольку число рабочих мест неуклонно росло — безработица к 2006 году сократилась вдвое — значительная часть социальных средств стала выделяться на новую программу выплат малоимущим семьям на каждого ребенка (Asignación Universal por Hijo, AUH), учрежденную в конце 2009 г. К 2013 г. 2 млн. бедных семей, то есть примерно треть всех домохозяйств, получала самые высокие пособия в Латинской Америке [Salvia, Vera, 2013].
Быстрый возврат к росту и расширению социальных программ имел важные политические последствия. Во-первых, партия и государственные институты трансформировались лишь частично. Если антиперонистские либеральные партии потерпели крах, то перонистская Хустисиалистская партия перестроилась. В условиях роста благосостояния неопопулисты получили доминирующее положение среди последователей перонизма. Обеспечив социальную стабильность и укрепив режим, жена Киршнера, Кристина Фернандес, победила на выборах, вторых за 2011 г., с разгромным преимуществом. Хотя традиционные фракции перонизма были ослаблены восстанием и мобилизацией 2001–2002 гг., экономический рост и стабилизация способствовали восстановлению центров власти перонистов старой гвардии. Они смогли открыть новый фронт против электорального перевеса киршнеристов, а также их новых патронажных систем.
К 2015 г. перонисты сформировали мощный блок местных каудильо и бюрократов, набрав более пятой части голосов. Старая либеральная оппозиция, напротив, потеряла какую бы то ни было возможность конкурировать за власть: и если несколько новых радикальных лидеров удерживали региональную власть, то на государственном уровне кандидаты едва преодолели 10%-ный барьер как в отборочном голосовании, так и на выборах. Кандидаты выступали от своего лица, партия отходила на второй план или вступала в сделки с новой оппозицией.
Во-вторых, социальные фонды, распределявшие пособия адресно и под определенные условия, не только способствовали демобилизации большей части пикетерос, но и поощряли вступление в киршнеристскую популистскую коалицию. Новый клиентелизм оказался выгоден широким слоям неформально занятых; он поглощал организации безработных, лишая их независимости и воинственности. И хотя незначительная часть движения пикетерос пыталась поддерживать инициативу, большая его часть видоизменилась и оказалась интегрирована в патронажные сети киршнеристов. Это не только лишило пикетерос возможности автономно проводить протестные акции в своих интересах, но также задушило их мобилизационные силы. Средства, направляемые этим группам, уже не укрепляли их организационный ресурс, а укрепляли посреднические структуры в социальном обеспечении. Однако в отличие от боливарианского процесса, киршнеризму не удалось создать новые структуры народного участия и государственного посредничества. В результате сторонники неоперонизма оказались слабо связаны с ним самим и с государством; народный организационный потенциал резко упал. Если венесуэльская рыночная верхушка в оппозиции вплоть до 2015 г. терпела ряд тяжелых поражений, то в Аргентине прорыночные силы смогли реорганизоваться, не встречая сопротивления со стороны массовых движений.
<…>
Подобное развитие событий нанесло серьезный удар по диффузной и демобилизованной киршнеристской коалиции. Когда в 2013-14 гг. обозначились экономические трудности, Киршнеры не были готовы дать отпор наступлению оппозиции. После пика конца 2012 г. на протяжении всего 2014 г. цены на сою стремительно падали, существенно сокращая государственные доходы. Доля средств, выделяемых на социальные программы, снизилась более чем на одну десятую, и впервые с начала правления Киршнеров подушные социальные отчисления сократились. Рос бюджетный дефицит в условиях многомиллиардных долларовых выплат на погашение внешнего долга, что существенно подорвало позиции песо. И хотя правительство Кристины Фернандес увеличило размер пособий и минимальной зарплаты, растущая инфляция съедала эту разницу. На фоне сокращения ВВП в 2014, а затем и в 2016 году, и стремительно растущих потребительских цен Макри с легкостью обошел преемника Фернандес во втором туре на выборах 2015 г. Показательно, что кандидат от киршнеристов повысил явку на коалиции на полмиллиона голосов, а антипопулистам удалось удвоить число своих голосов до 12 млн. с лишним!
На примере Венесуэлы и Аргентины видно, в чём заключалась изначальная слабость левых «Розового прилива». Если политика импортозамещающей индустриализации придала силы рабочему движению, поставив его участников в положение, где они были незаменимы для реализации интересов верхов, то неолиберальная модель накопления, унаследованная правительствами «Розового прилива», рассеяла силу рабочего класса. Послевоенная индустриализация взрастила тех, кто мог бросить вызов буржуазному режиму, если не похоронить его; рыночные же реформы породили мятежные массы без средств борьбы против самих основ господства верхов. Ограничения помешали новому движению осуществить глубинную перестройку экономической модели, ответственной за маргинализацию его участников. К счастью, неолиберализм не только уничтожил рычаги влияния рабочих, но и распылил возможности бизнеса, так что слабость низов относительно верхов всё же не была абсолютной.
Фрагментация верхов в эпоху после импортозамещающей индустриализации и дезорганизация местной промышленно-торговой верхушки усилиями левых правительств возымели совокупный эффект. Он проявляется в невозможности навязать странам «Розового прилива» цельную и безжалостную ортодоксально-рыночную программу. Либералы, отнявшие власть у руководителей «Розового прилива», большей частью не сумели дать обратный ход социальной политике своих предшественников. В Аргентине Макри не решился отозвать государственную поддержку коллективных договоров или главную программу соцобеспечения киршнеристов (AUH). И одно лишь заявление о соглашении с МВФ запустило массовую ремобилизацию объединяющих ресурсов рабочих и бедноты. В Венесуэле расшатывание социальной программы происходит в правление последователей самого Чавеса. Тот факт, что правые неспособны вернуть власть даже в ужасающих социальных условиях, говорит о неспособности оппозиции предложить единую программу, которая бы обеспечила минимальные условия существования пост-боливарианского режима.
Главный вывод состоит в том, что, опираясь в основном на городскую неофициально занятую бедноту, левые «Розового прилива» остались без того типа власти, который необходим для реализации радикальных программ. Подобное бессилие создало порочный круг. Лучшее, что могли сделать правительства «Розового прилива» для удовлетворения интересов своих сторонников, оказавшись не в состоянии сломать неолиберальную модель, — это направить средства от внешней торговли бедным массам. Такой подход сформировал порочный круг между политической выгодой сырьевого экспорта и новыми формами клиентелизма. Вместо того, чтобы разрабатывать стратегию реализации радикальных программ свободы и равенства с опорой на структурно влиятельную социальную силу, «Розовый прилив» был вынужден обменивать мобилизованную поддержку на патронаж. Такая подмена лишила левых социальной базы. Договор рухнул, как только закончилось экспортное благоденствие. Структурная слабость подорвала режимы «Розового прилива в большей степени», чем саботаж верхов общества.
https://i.redd.it/g9rfe3cma9w11.jpg
Рене Рохас
http://scepsis.net/library/id_3876.html – цинк (полностью здесь)
Причины подъема и слабости левых «Розового прилива»
Формально «Розовый прилив» представлен левыми правительствами, которые пришли к власти в 2000-е. В них входили как новые партии и коалиции, так и обновленные традиционные партии. Они не были радикальными и тем более антикапиталистическими, но, тем не менее, стремились в значительной степени реформировать господствующую неолиберальную ортодоксию.
Возникновение «Розового прилива» следует понимать в контексте неолиберального поворота, пришедшего на смену импортозамещающей индустриализации. Если импортозамещающая индустриализация заложила основы для подъема классических левых, то ее закат, вызванный экономической либерализацией, заложил основу для появления современных левых. Помимо описанных выше политических проблем, индустриализация, проводимая государством по централизованному плану, упёрлась в ряд экономических противоречий. Столкнувшись с неустранимым торговым и бюджетным дефицитом, государственные чиновники выбрали путь рыночных реформ, которые и спровоцировали социальные и политические конфликты, обернувшиеся через пару десятков лет подъемом «Розового прилива». Неолиберализм привел к беспрецедентному уровню социальной неустроенности и нестабильности. Массовая маргинализация и народное сопротивление подняли политическую волну, которая обеспечила левым победу на выборах. Вместе с тем, неолиберальный поворот связал руки «Розовому приливу», закрепив социально-экономическую отсталость, что в конечном итоге помешало проведению более радикальных преобразований и лишило его лидеров дальнейших побед на выборах.
Ключевые неолиберальные преобразования
https://brazilian.report/wp-content/uploads/2018/08/pink-tide.gif
Вероятно, главная черта латиноамериканского поворота к неолиберализму — это открытие местной экономики для глобального рынка. Местные производители оказались в условиях международной конкуренции, в которой выжили лишь самые эффективные отрасли. Это привело не столько к общей деиндустриализации, сколько к высокой фрагментированности и несбалансированности производственного сектора. Некоторые отрасли, утратив защиту тарифных барьеров и кредитных льгот, просто перестали существовать. В иных случаях старые промышленные комплексы распались, и лишь отдельные отрасли, повысившие производительность в эпоху импортозамещающей индустриализации, остались на плаву. По мере того как дробился и приватизировался государственный сектор, инвесторы выбирали перспективные заводы, модернизировали их для обеспечения конкурентоспособности и даже расширяли. Оба явления — полное уничтожение некоторых отраслей и фрагментация индустриальных комплексов на отдельные предприятия — истощили силы рабочего класса.
Либерализация торговли, утрата государственной поддержки и приватизация сразу же привели к резкому росту уровня безработицы и частичной занятости. По мере того как предприятия закрывались или их работа «рационализировалась», сотни тысяч работников оставались без работы в одночасье. Статистика устрашает. Самые ощутимые сокращения наблюдались в Аргентине, которая раньше могла похвастаться практически стопроцентной занятостью населения. Согласно официальной статистике, безработица за первые пять лет с начала 1990-х выросла в два раза с 6 до 12%. К 2000 г. она достигла 15%, а после финансового кризиса и девальвации — почти 20%. В Боливии с проведением структурных реформ и либерализации безработица выросла в 2001 г. до 9% , с 3% десятью годами ранее. За тот же период число безработных в Эквадоре выросло в два раза, достигнув к концу 1990-х 14%. И речь идет не о краткосрочных кризисах. Средний уровень безработицы составлял порядка 15% с середины 1990-х до середины нулевых в Аргентине и порядка 10% в Эквадоре.
Официальная статистика Венесуэлы также поражает. С начала рыночных реформ уровень безработицы ни разу не опускался ниже 7,5%, достигнув 15% к концу 1990-х. В среднем этот показатель на протяжении полутора десятка лет составлял 12%, вплоть до утверждения чавизма. С приходом к власти правительств «Розового прилива» многим удалось снова найти работу. Но уровень безработицы говорит о глубине кризиса: в 2015 году в Аргентине, когда киршнеризм проиграл выборы, и до заключительной катастрофы в Венесуэле в обеих странах уровень безработицы составлял 8%. Что ещё хуже, сокращение безработицы происходило в основном за счет теневого сектора.
Повседневная жизнь рабочего класса была еще более суровой, чем может показаться по приведенным цифрам. Огромная масса людей потеряла средства к существованию, но еще большая часть оказалась вынуждена искать их в теневом секторе экономики, который стремительно разрастался. В Аргентине свыше двух пятых трудоспособного населения работали неофициально в качестве неучтенных работников в растущих как грибы микропредприятиях или в качестве неквалифицированных «внештатников» в мелких магазинах и предприятиях сферы услуг. За десять лет киршнеризма государству не удалось справиться с теневой занятостью, уровень которой составлял 37% в 2015 году, когда неоперонисты проиграли выборы. В Боливии накануне победы Моралеса в 2005 году 70% экономически активного населения трудилось в теневом секторе. И здесь побороть этот феномен не удалось. В 2014 году (последний год, за который доступна статистика) почти три пятых трудоспособного населения все еще было занято на неофициальной работе.
Реформы Корреа в Эквадоре вообще никак не повлияли на теневую экономику: неофициальная занятость и на момент его инаугурации, и на момент ухода с поста составляла 57%. В целом это же верно и для Венесуэлы. После структурных реформ конца 1980-х теневая занятость выросла с одной трети до половины трудоспособного населения к моменту прихода Чавеса к власти. Показатель продолжал повышаться, когда экономическая верхушка парализовала нефтепромышленность. После того как боливарианское правительство взяло нефтяную отрасль под свой контроль, реформами удалось несколько сократить теневой сектор, но незначительно, с максимальных 58% до чуть менее 50% к 2014 году. В целом подавляющее большинство трудящихся в странах «Розового прилива» с проведением рыночных реформ оказалось в нерегламентированных и негарантированных трудовых отношениях; в этих условиях продолжает работать почти половина трудящихся.
Устойчивая безработица и растущая зависимость от теневого сектора экономики разрушили рычаги влияния рабочего класса. В условиях конкуренции за официальные стабильные рабочие места, число которых постоянно уменьшалось, большинству трудящихся оставалось довольствоваться неофициальным и нестабильным заработком. В сложившейся ситуации они не могли воспользоваться своей позицией в цепи производства, чтобы изменить ситуацию. Избыток квалифицированных сотрудников не позволял требовать улучшений условий труда даже в процветающих секторах промышленности. Иначе говоря, когда призывы к солидарности и общие организационные усилия ничем не увенчались, возможность коллективного выступления против новых суровых условий исчезла. Бастовать в таких условиях было самоубийством. В итоге реальность, обусловленная либерализацией, лишила рабочих практически всех возможностей использовать свое положение на рынке труда, чтобы требовать уступок как коллективно, так и в индивидуальном порядке.
Уход капитала в отрасли, которые относительно защищены от трудовых выступлений, отражается в уровне инвестиций в новое оборудование. По сравнению с периодом импортозамещающей индустриализации его снижение очень значительно. В Эквадоре и Боливии, где и раньше индустриализация шла слабо, инвестиции в оборудование и технологии остались на низком уровне. В Аргентине экономическая верхушка выделяла еще более незначительные средства на новое оборудование, хотя приватизация отражалась в статистике как номинальный рост валовых вложений в основные фонды. И пусть было потрачено много средств на модернизацию здоровых отраслей, реальное накопление капитала планомерно снижалось с середины 1970-х и на протяжении 1990-х. Валовое накопление капитала достигло максимума в 31% в 1976 году; к 1990-му оно упало до 14%. Показатель несколько улучшился, но не превышал 20% валового продукта до 2006 г. В Венесуэле в неолиберальной период также наблюдалось резкое снижение инвестиций в машиностроение. С середины 1970-х по начало 1980-х государство следило, чтобы инвестиции в новые технологии и оборудование составляли 13% от ВВП, однако после структурных реформ во второй половине 1980-х капитальные вложения в годовом измерении сократились почти вдвое.
Естественно, с оттоком инвестиций доля промышленной продукции в валовом производстве по всему региону сократилась. В странах «Розового прилива» падение было очень резким. Промышленное производство в Аргентине, которое в лучшие годы достигало более трети ВВП, упало за двадцать лет до четверти — и так и не оправилось. Что существенно, за цифрой 25% скрывается резкая поляризация нескольких развитых, высокоэффективных отраслей с одной стороны — и неустойчивого множества мелких разрозненных фирм на грани закрытия с другой[Kosacoff, 1993]. В Венесуэле доля промышленной продукции достигала 22% до рыночных реформ; с избранием Чавеса показатель упал до 17% и продолжает падать.
<…>
С тех пор в большинстве стран «Розового прилива» рабочее протестное движение еще больше сократилось. По сути, рабочий класс даже при левых правительствах оставался без средств систематического давления и не мог восстановить организационные ресурсы, необходимые для наращивания объединяющего потенциала и готовности к борьбе. Только в Аргентине благодаря заметному экономическому подъему, вызванному девальвацией 2002 г. и ее умеренно-протекционистскими последствиями, наблюдался подъем рабочего протеста. В 2007-м профсоюзы, окрепшие за пять лет левых у власти, организовали более тысячи акций[17]. Эта цифра может ввести в заблуждение, так как хотя при Киршнерах государственная гарантия коллективных договоров усилила способность профсоюзов к объединению, забастовки устраивались в целях стабилизации зарплат[18].
Тем не менее, неолиберальная реструктуризация, лишившая рабочих возможности осуществлять позиционное давление, не смогла свести на нет подрывной потенциал угнетенных. По мере маргинализации труда народные массы выработали иные эффективные организационные ресурсы для мощной дестабилизации. Неолиберальные кризисы и нестабильность толкали растущий неофициальный сектор и уязвимые слои населения на борьбу, поскольку возможности сопротивления промышленного пролетариата иссякли. Рост протестного движения привел к возникновению мощных движений, которые, не имея структурной власти, пользовались иными формами давления.
5. Неолиберальный кризис и ремобилизация низов
Неолиберальная перестройка промышленности и социального обеспечения привела к социальной маргинализации, которая способствовала ремобилизации народных масс против верхов. Однако экономическая деградация и социальная маргинализация не могли напрямую подстегнуть организацию и мобилизацию левых. Действительно, народным массам потребовалось более пятнадцати лет, чтобы восстановить свое реальное влияние. Возвращение революционной мобилизации угнетенных потребовало длительной подготовки новой инфраструктуры для политической мобилизации. Парадоксальным образом сила новых классов основывалась не на структурных рычагах влияния в экономике, а на уничтожении этих рычагов. На угрозу маргинализации массы ответили серией протестных циклов, в ходе которых была создана, расширена и скоординирована новая форма эффективной организации. Эта объединяющая сила оказалась достаточной, чтобы сместить неолиберальные правительства и заменить их на партии «Розового прилива». Но в отсутствие структурного основания народное движение было обречено на истощение организационных ресурсов, а это рождало опасность сворачивания реформ государственной верхушкой.
Циклы протеста и организационный подъем
Социальное опустошение, произведённое рыночными реформами, толкало население на протесты, связанные с уровнем жизни. Исключённые из производственного процесса, отрезанные от государственной поддержки и социального обеспечения, широкие слои рабочих и бедноты повели независимые кампании борьбы за материальные блага, большей частью не связанные с работой и производством. Бывшие клиенты и избиратели патронов, представлявших правительства модернизаторов, будучи отвергнуты неолиберализмом и вынуждены ютиться по краям официального рынка труда, создавали новые организации или перестраивали старые, чтобы оказывать давление на власть. Они требовали доступа к базовым социальным услугам, коммунальных субсидий, строительства инфраструктуры, доступного жилья, требовали свободы без опаски заниматься полулегальной деятельностью или же просто социального пособия. Без позиционных рычагов влияния такие требования опирались на подрывную деятельность, на причинение ущерба через прямое действие, что, в свою очередь, требовало укрепления существующих уз солидарности.
<…>
В Венесуэле процесс шел несколько иначе. Поначалу протестное движение в бедных районах и полулегальные объединения подготовили почву для первого избрания Чавеса в 1998-м. Затем во время Боливарианской революции антинеолиберальные протестные организации вывели объединительный ресурс на новый уровень, мобилизовавшись на защиту радикализующегося правительства от нападок верхов общества.
https://raelpolitik.files.wordpress.com/2014/03/https-_s3-amazonaws-com_intersession_768px-latinamerica_political_map.jpg
От независимой борьбы к популистскому клиентелизму
Несмотря на успешное внедрение левых во власть, массовые движения очень скоро оказались зависимы от государства и утратили свою подрывную силу. Можно назвать три причины такого исхода. Во-первых, движения неминуемо стали выдыхаться из-за необходимости постоянной и затратной мобилизации. Во-вторых, требования пособий и перераспределения бюджета, которые питали подъем, были частично выполнены новыми правительствами в виде новых программ социального обеспечения; подобные программы распределялись через структуры движения. В-третьих, мобилизация в той степени, в которой она имела место, вскоре сместила фокус с боевого протеста, нацеленного на свержение неолиберализма, в сторону волнений, инициированных сверху и используемых для защиты правительств «Розового прилива». Вместе эти три фактора ослабляли и демобилизовали массовое протестное движение, лишали его независимости. У активистских организаций не только наступил спад мобилизационных способностей; подчинение интересам «своих» правительств и включение в партийные структуры означало, что они стали зависеть от государственных, а не собственных ресурсов, завоеванных в борьбе не только за благополучие своих участников, но и за выживание как организации.
Находясь в маргинализованном положении, народные организации соглашались на такие условия. Отрезанные рыночными реформами от экономических институтов, важных для верхов, они оказались в подчиненном положении по отношению к левым властям и их посредникам. Не имея возможности развернуть структурное давление, они поставили свое движение на службу правительствам «Розового прилива». Эти правительства не просто манипулировали своими сторонниками. Они были зависимы от социальной базы народных организаций, и потому старались максимально удовлетворить их требования; поражение на этом фронте означало бы поражение на выборах. Современные левые Латинской Америки, таким образом, оказались втянуты в цикл клиентелизма, который позволял сохранять статус-кво, но не давал двигаться дальше. Правительства придали народным организациям официальный характер и через них стали распределять сырьевую ренту среди своих сторонников, тем самым обеспечивая уровень организации, необходимый для голосования на выборах и отражения политических угроз. В обмен массы получали гарантию существования организаций, которые создавались не только для защиты правительств «Розового прилива», но и для облегчения материального положения своих членов. Разумеется, имея слабые социальные позиции и находясь в подчиненном положении, бывшие активисты не могли выступать с более радикальными требованиями. «Розовый прилив» увяз в неолиберальной модели развития, хотя и создал улучшенную систему распределения благ. Боливарианская революция в Венесуэле и подъем неоперонистского популизма в Аргентине лучше всего иллюстрируют трансформацию мощных восстаний в зависимые клиентелы, а также то, что такое превращение усугубило изначальную социально-экономическую неустойчивость «Розового прилива».
https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/3/3b/Banco_del_Sur.jpg
Венесуэла: от цунами к ручейку
<…>
На рубеже веков начался процесс глубокой трансформации, подстегиваемый повторяющимися попытками социальной верхушки сместить Чавеса, за которыми последовала мобилизация, защищающая его правление и радикализующая на каждом шагу ход реформ[Cicciariello-Maher, 2013]. После неудачной попытки государственного поворота в 1992 году Чавес сказал два знаменитых слова — «пока что», — показав, что его успех — дело времени; через шесть лет его только что не усадили в президентское кресло. Все те же работники неформального сектора, восставшие в 1989-м и поддержавшие приход Чавеса к власти, теперь требовали выполнения неопределенных обещаний побороть бедность и коррупцию, ради чего они голосовали. Чавес набрал 56% голосов, при этом ни AD, ни COPEI не выдвигали своих кандидатов, так как чувствовали массовую враждебность к принципам Пунтофихо.
Взяв краткий «отпуск», использованный оппозицией для реорганизации, социальные верхи, которым не на шутку угрожала новая конституция, перешли в наступление. После победы Чавеса на следующих выборах с 60% голосов при поддержке не слишком стройного Движения за пятую республику его оппоненты спровоцировали уличные беспорядки с жертвами, за которыми в апреле 2002 г. последовал государственный переворот. Верхи использовали техническое и бюрократическое превосходство для проведения длительного и разорительного локаута стратегически важной нефтяной промышленности в конце того же года, и, учитывая прежние неудачи своей непарламентской тактики, запустили в 2004 г. кампанию за проведение референдума, чтобы сместить Чавеса на законных основаниях.
Каждый шаг все больше активизировал сторонников Чавеса, подталкивая их к организации и мобилизации, которые в свою очередь обеспечивали им все большее влияние на боливарианскую социальную политику. В ответ на государственный переворот сторонники Чавеса, задействовав районные структуры, подтянулись в столицу, встретили путчистов массовым протестом и содействовали возвращению Чавеса к власти с помощью верных ему военных. Успех чавистов способствовал еще большему вовлечению народных масс в политическую жизнь; во время забастовки работодателей в 2003—2004-х годах они ответили мобилизацией на рабочих местах, в особенности в нефтяной промышленности, где благодаря находчивости и самоуправлению рабочим удалось запустить производство. Правда, прежде чем это произошло, экономической верхушке удалось снизить объем производства на 8% и опрокинуть положительные подвижки в снижении уровня бедности. На этот раз действия рабочих-боливарианцев в борьбе против экономической верхушки привели к формированию новой трудовой конфедерации — Национального союза трудящихся Венесуэлы (UNT), который фактически вытеснил корпоративистскую Конфедерацию трудящихся Венесуэлы (CTV), занявшую во время локаута сторону работодателей. UNT требовал радикальных реформ — введения рабочего контроля и совместного управления на производстве, а также оформленного трудоустройства для непостоянно занятых[Ellner, 2018].
Последний раз народная сила явила себя в 2004 году, когда чависты организовали мобилизацию в защиту боливарианского режима и разгромили правых, объявивших кампанию за отзыв президента, обеспечив на 2 млн. человек больше голосов по сравнению с президентскими выборами 2000 г.
Из сказанного можно сделать однозначный вывод: политическое выживание Чавеса зависело от консолидации организационной силы его сторонников и выполнения их требований. В том же году Чавес объявил, что его революция будет по сути социалистической. Боливарианский «социализм XXI века» держался на двух столпах: универсальном соцобеспечении и перестройке институтов политического участия. Чавес ускорил перераспределение нефтяных доходов, которые на протяжении пяти лет неуклонно росли, так как локаут был преодолен и мировые цены на сырье поднялись. Социальные расходы на душу населения в этот период увеличились в два раза. С такими вливаниями твердой валюты боливарианский режим принял ряд социальных программ, так называемых misiones, которые вводили всеобщее бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное среднее, средне-специальное и высшее образование для всех возрастов и массовое распределение льготных продуктов питания.
Cоциальное обеспечение, выведенное за пределы рыночной логики, естественным образом поддерживало верность народа правительству. На таком основании боливарианский режим воссоздал корпоративистскую модель: средства от нефтяной торговли оплачивали непосредственную связь государства с неофициально занятыми представителями рабочего класса. Для вливания своего расширенного клиентелизма в систему органов управления Чавес создал две важные объединяющие структуры: Единую социалистическую партию Венесуэлы (ЕСПВ) и коммунальные советы. Обе структуры представляли собой гибридные организационные модели: они совмещали горизонтальные механизмы участия на низшем уровне и принятие решений на высшем уровне, партийным руководством и государством[Ellner, 2014].
Этот боливарианский социалистический проект был чреват серьезной опасностью. Во-первых, зависимость от нефти ставила народное благосостояние в зависимость от капризов мирового сырьевого рынка. Поэтому, когда цены на нефть стали падать, особенно заметно в 2009 и 2015 гг., вместе с ними стали падать и социальные расходы. Экономический и социальный кризис, вызванный сокращением дохода от нефтепродажи, испытывал городскую бедноту на верность боливарианской системе. Эту верность подрывала бюрократизация партийных институтов и институтов местного самоуправления, которая способствовала коррупции и укреплению консервативного электората. Хотя ЕСПВ и коммунальные советы выросли из низовой политической активности, в конечном итоге власти и новая верхушка направляли их деятельность решениями сверху.
В условиях ухудшающейся экономической ситуации и отчуждающей вертикальной централизации, которые сказывались на рядовых чавистах, новый режим пришел к массовому крушению иллюзий и отказу от лояльности еще до внезапной смерти Чавеса и разочаровании в его политически неловком преемнике Николасе Мадуро. После обвала экономики в 2015 году, который, как и следовало ожидать, более всего ударил по работникам неформального сектора и их семьям, чавизм не смог ни проявить политической инициативы, чтобы перейти к радикально новой модели развития, ни мотивировать своих сторонников встать на защиту режима от усиливающихся атак с правого фланга.
Рецессия, вызванная обвалом цен на нефть, резко обострилась в 2014 году. В 2015 году добыча упала почти на 6%, а в следующие два года этот показатель продолжил снижаться. Инфляция в 2015 г. выросла с 60 до 120%, а затем шагнула в область пятизначных цифр. Острый дефицит, установленный потолок потребительских цен, множественность валютных курсов — все вместе привело к возникновению безжалостного черного рынка товаров и долларов, что нанесло мощный удар по уровню жизни бедного населения. Оппозиция использовала кризис, чтобы перейти в наступление, начав с ожесточенных уличных демонстраций. Кульминацией событий стала победа правых на выборах в конгресс в декабре 2015 г.: большинство голосов получил блок «Круглый стол демократического единства» (MUD). С тех пор страна с экономикой в состоянии свободного падения и беспрецедентным уровнем бедности находится в патовой ситуации, которая ещё более усугубляет кризис. Заручившись поддержкой судебной системы для блокировки оппозиционной кампании по отзыву президента, Мадуро организовал Конституционную ассамблею, на которую смогла опереться ЕСПВ, несмотря на снижение поддержки. Чтобы удержаться у власти в условиях тотального коллапса, президент использовал новые электоральные правила, неспособность правой оппозиции преодолеть разногласия по ключевым вопросам и деморализованность чавистов (левой оппозиции).
Аргентина: перонистский гигант возвращается на глиняных ногах
Случай Аргентины во многом пересекается с опытом Венесуэлы. Если в Венесуэле «Каракасо» обнажил затяжной кризис неолиберализма и традиционной партийной системы, то в Аргентине народное движение набирало обороты в 1990-е и достигло кульминации в декабре 2001 г., разразившись народным восстанием и политическим коллапсом. В то же время опыт «Розового прилива» в Аргентине существенно отличался от венесуэльского; прежде всего отличие заключалось в том, что старая партийная система не была полностью уничтожена, так как новые реформаторы представляли обновленный перонизм — главное явление послевоенной аргентинской политики. Соответственно левому движению пришлось приложить ещё больше усилий, чтобы добиться серьёзных уступок. Новый режим, в свою очередь, не пересматривал основания своей политической платформы и не менял представительные органы государства.
Как и в Венесуэле, причиной взрыва народного гнева против правящего класса в Аргентине стали трудности, вызванные рыночными реформами. Свободная торговля, отказ от регулирования и приватизационная политика ортодоксального перониста Карлоса Менема довели бедность, неформальную занятость и безработицу до беспрецедентного уровня. При импортозамещающей индустриализации Аргентина ближе всех стран региона подошла к стопроцентной занятости. К концу 1990-х половина населения находилась за чертой бедности, безработица достигла 20%, и более половины трудящихся работали неофициально. Особенно пострадали рабочие в таких отраслях, как строительство и промышленность: более половины работников этих сфер на момент коллапса не были трудоустроены.Начиная с конца 1990-х, масса рабочих и их семей, оставшись без работы или будучи вынуждены искать работу безо всяких гарантий в теневом секторе, инициировали серию восстаний, которые набирали масштаб и, в конце концов, привели к блокаде столицы в конце 2001 г.
Меры «строгой экономии» были поддержаны обеими ведущими партиями — перонистами и Гражданским радикальным союзом (ГРС) с целью получить кредиты МВФ для поддержания долларового паритета местной валюты; в результате на улицы вышли даже средние слои Буэнос-Айреса и других крупных городов. Когда в декабре 2001 г. правящий альянс во главе с ГРС вновь привлек к руководству архитектора рыночных реформ 1990-х и заморозил банковские счета, чтобы избежать панического изъятия средств, столица взорвалась, охваченная страхом грядущей девальвации. Восстание, в ходе которого десятки человек погибли и сотни получили ранения, вынудило президента от ГРС бежать; в течение недели три временных президента сменяли друг друга.
<…>
Дефолт и мощная девальвация, осуществленные временным правительством, дали столь необходимый толчок экспорту и создали новый источник ресурсов для социальных программ. Когда в 2003 г. цена на сою и другие базовые продукты начала расти, новое правительство подняло налоги на экспорт и направило вырученные средства в казну. За год с момента избрания Киршнера мировая цена на сою выросла в два раза; в 2007 г., когда цена снова поползла вверх, он повысил налог со скромных 13,5%, установленных временным правительством (при Менеме он падал до ничтожных 3,5%), до 35%. Именно в этот период социальные расходы на душу населения выросли на 50%. Поскольку число рабочих мест неуклонно росло — безработица к 2006 году сократилась вдвое — значительная часть социальных средств стала выделяться на новую программу выплат малоимущим семьям на каждого ребенка (Asignación Universal por Hijo, AUH), учрежденную в конце 2009 г. К 2013 г. 2 млн. бедных семей, то есть примерно треть всех домохозяйств, получала самые высокие пособия в Латинской Америке [Salvia, Vera, 2013].
Быстрый возврат к росту и расширению социальных программ имел важные политические последствия. Во-первых, партия и государственные институты трансформировались лишь частично. Если антиперонистские либеральные партии потерпели крах, то перонистская Хустисиалистская партия перестроилась. В условиях роста благосостояния неопопулисты получили доминирующее положение среди последователей перонизма. Обеспечив социальную стабильность и укрепив режим, жена Киршнера, Кристина Фернандес, победила на выборах, вторых за 2011 г., с разгромным преимуществом. Хотя традиционные фракции перонизма были ослаблены восстанием и мобилизацией 2001–2002 гг., экономический рост и стабилизация способствовали восстановлению центров власти перонистов старой гвардии. Они смогли открыть новый фронт против электорального перевеса киршнеристов, а также их новых патронажных систем.
К 2015 г. перонисты сформировали мощный блок местных каудильо и бюрократов, набрав более пятой части голосов. Старая либеральная оппозиция, напротив, потеряла какую бы то ни было возможность конкурировать за власть: и если несколько новых радикальных лидеров удерживали региональную власть, то на государственном уровне кандидаты едва преодолели 10%-ный барьер как в отборочном голосовании, так и на выборах. Кандидаты выступали от своего лица, партия отходила на второй план или вступала в сделки с новой оппозицией.
Во-вторых, социальные фонды, распределявшие пособия адресно и под определенные условия, не только способствовали демобилизации большей части пикетерос, но и поощряли вступление в киршнеристскую популистскую коалицию. Новый клиентелизм оказался выгоден широким слоям неформально занятых; он поглощал организации безработных, лишая их независимости и воинственности. И хотя незначительная часть движения пикетерос пыталась поддерживать инициативу, большая его часть видоизменилась и оказалась интегрирована в патронажные сети киршнеристов. Это не только лишило пикетерос возможности автономно проводить протестные акции в своих интересах, но также задушило их мобилизационные силы. Средства, направляемые этим группам, уже не укрепляли их организационный ресурс, а укрепляли посреднические структуры в социальном обеспечении. Однако в отличие от боливарианского процесса, киршнеризму не удалось создать новые структуры народного участия и государственного посредничества. В результате сторонники неоперонизма оказались слабо связаны с ним самим и с государством; народный организационный потенциал резко упал. Если венесуэльская рыночная верхушка в оппозиции вплоть до 2015 г. терпела ряд тяжелых поражений, то в Аргентине прорыночные силы смогли реорганизоваться, не встречая сопротивления со стороны массовых движений.
<…>
Подобное развитие событий нанесло серьезный удар по диффузной и демобилизованной киршнеристской коалиции. Когда в 2013-14 гг. обозначились экономические трудности, Киршнеры не были готовы дать отпор наступлению оппозиции. После пика конца 2012 г. на протяжении всего 2014 г. цены на сою стремительно падали, существенно сокращая государственные доходы. Доля средств, выделяемых на социальные программы, снизилась более чем на одну десятую, и впервые с начала правления Киршнеров подушные социальные отчисления сократились. Рос бюджетный дефицит в условиях многомиллиардных долларовых выплат на погашение внешнего долга, что существенно подорвало позиции песо. И хотя правительство Кристины Фернандес увеличило размер пособий и минимальной зарплаты, растущая инфляция съедала эту разницу. На фоне сокращения ВВП в 2014, а затем и в 2016 году, и стремительно растущих потребительских цен Макри с легкостью обошел преемника Фернандес во втором туре на выборах 2015 г. Показательно, что кандидат от киршнеристов повысил явку на коалиции на полмиллиона голосов, а антипопулистам удалось удвоить число своих голосов до 12 млн. с лишним!
На примере Венесуэлы и Аргентины видно, в чём заключалась изначальная слабость левых «Розового прилива». Если политика импортозамещающей индустриализации придала силы рабочему движению, поставив его участников в положение, где они были незаменимы для реализации интересов верхов, то неолиберальная модель накопления, унаследованная правительствами «Розового прилива», рассеяла силу рабочего класса. Послевоенная индустриализация взрастила тех, кто мог бросить вызов буржуазному режиму, если не похоронить его; рыночные же реформы породили мятежные массы без средств борьбы против самих основ господства верхов. Ограничения помешали новому движению осуществить глубинную перестройку экономической модели, ответственной за маргинализацию его участников. К счастью, неолиберализм не только уничтожил рычаги влияния рабочих, но и распылил возможности бизнеса, так что слабость низов относительно верхов всё же не была абсолютной.
Фрагментация верхов в эпоху после импортозамещающей индустриализации и дезорганизация местной промышленно-торговой верхушки усилиями левых правительств возымели совокупный эффект. Он проявляется в невозможности навязать странам «Розового прилива» цельную и безжалостную ортодоксально-рыночную программу. Либералы, отнявшие власть у руководителей «Розового прилива», большей частью не сумели дать обратный ход социальной политике своих предшественников. В Аргентине Макри не решился отозвать государственную поддержку коллективных договоров или главную программу соцобеспечения киршнеристов (AUH). И одно лишь заявление о соглашении с МВФ запустило массовую ремобилизацию объединяющих ресурсов рабочих и бедноты. В Венесуэле расшатывание социальной программы происходит в правление последователей самого Чавеса. Тот факт, что правые неспособны вернуть власть даже в ужасающих социальных условиях, говорит о неспособности оппозиции предложить единую программу, которая бы обеспечила минимальные условия существования пост-боливарианского режима.
Главный вывод состоит в том, что, опираясь в основном на городскую неофициально занятую бедноту, левые «Розового прилива» остались без того типа власти, который необходим для реализации радикальных программ. Подобное бессилие создало порочный круг. Лучшее, что могли сделать правительства «Розового прилива» для удовлетворения интересов своих сторонников, оказавшись не в состоянии сломать неолиберальную модель, — это направить средства от внешней торговли бедным массам. Такой подход сформировал порочный круг между политической выгодой сырьевого экспорта и новыми формами клиентелизма. Вместо того, чтобы разрабатывать стратегию реализации радикальных программ свободы и равенства с опорой на структурно влиятельную социальную силу, «Розовый прилив» был вынужден обменивать мобилизованную поддержку на патронаж. Такая подмена лишила левых социальной базы. Договор рухнул, как только закончилось экспортное благоденствие. Структурная слабость подорвала режимы «Розового прилива в большей степени», чем саботаж верхов общества.
https://i.redd.it/g9rfe3cma9w11.jpg
Рене Рохас
http://scepsis.net/library/id_3876.html – цинк (полностью здесь)
Поделиться:
Записи на схожие темы
