К 102-й годовщине Февральской революции

1. Вступление

Приближается очередная годовщина русской революции, которая вошла в историю как Февральская. Она началась 23 февраля по старому стилю (8 марта по-новому) с хлебных бунтов и демонстрации работниц в Петрограде.

Конец ее историки советского периода связывали с 3 (16) марта – датой отречения брата Николая Второго – Михаила Александровича, в пользу которого последний царь отказался от престола за день до этого.

Однако сейчас многие специалисты считают, что в феврале был запущен революционный процесс, который стал развиваться неудержимо и по возрастающей, и, таким образом, трудно провести границу между событиями, начавшимися в феврале, и событиями, которые стали необходимым и достаточным условием победы Советов и партии большевиков в октябре.

Эта точка зрения до сих пор вызывает дискуссии, но, как бы то ни было, очевидно, без Февраля не было Октября.

Вместе с тем наряду с серьезными историками и обществоведами, которые указывают на объективные причины революции, есть и крайне идеологизированные, антисоветские публицисты и политики.

Они пытаются убедить общественность в том, что разгоревшаяся в 1917 году российская революция была… результатом подрывной деятельности кучки радикалов-заговорщиков. Дескать, агенты немецкого Генштаба за заграничные деньги сумели увлечь своими демагогическими лозунгами массы!

В целом же якобы империя развивалась, становилась все богаче, сильнее, обзаводилась промышленностью и, если бы не революция, она бы оставила далеко позади державы Запада.

Конечно, это ложь. Любой человек, мало-мальски знакомый с документами той эпохи, знает, что империя давно уже переживала системный кризис, была раздираема неразрешимыми противоречиями, а вступление ее в войну фактически предо­пределило ее крах.

Революция была мощным народным движением, которое большевики не столько генерировали – когда она началась, руководство большевиков находилось либо за границей, либо в тюрьмах и ссылках, – сколько просто оседлали.

Сами они это, между прочим, охотно признавали. Так, Лев Троцкий в «Перманентной революции» (1930) вспоминал: «Русский пролетариат поднялся к власти на могучей волне крестьянского восстания».

Однако природа этого народного движения понимается еще недостаточно четко. Мне кажется, что многое прояснится, если мы рассмотрим один очень важный, но часто упускаемый аспект тогдашней социальной реальности – демографический.

2. «Демографическая бомба»

Начиная со второй половины XVII века Россия, и прежде всего ее государствообразующий, русский народ, переживала устойчивый демографический взрыв.

В 1646 году в стране жили 7 миллионов человек, в 1719-м – 15,6 миллиона, в 1796-м – 37,4 миллиона, в 1815-м – 46,3 миллиона, в 1858-м – 74,5 миллиона, в 1897-м – 128,9 миллиона, наконец, в 1914-м – 178,4 миллиона. («Рост населения Российской империи. Демографическая победа русских»)

Рост населения был беспрецедентным: в XIX веке естественный прирост населения в Европейской части России составлял 20%. Такими темпами в то время увеличивалось только население Китая.

Европейские народы существенно уступали русским в этом отношении. Если в XVI веке русских было в 2 раза меньше, чем итальянцев, и в 3 раза меньше, чем французов, то уже в XIX веке численность русских превышала население Великобритании, Франции и Германии вместе взятых (без колоний).

Причем рост народонаселения России происходил в основном за счет крестьян, ведь они составляли подавляющее большинство населения – около 90% в XVIII– XIX вв. и около 80% в начале ХХ века. Так, в 1858 году в городах жили 5 миллионов 600 тысяч россиян, а на селе – около 60 миллионов, в 1914 году в городах – более 18 миллионов, а на селе – более 115 миллионов.

А теперь мы подошли к самому главному. Основным социальным институтом русского крестьянства была поземельная община. Она устраивала до поры до времени и правительство, и помещиков, и самих крестьян.

Правительство и помещиков (которые долгое время выполняли в своих усадьбах роль налоговых инспекторов) – потому что она была очень удобна для сбора налогов. Налог взымался не с отдельных физических лиц, многие из которых в определенные годы из-за неурожая или личных обстоятельств просто не смогли бы его заплатить, а со всей общины.

Если крестьянин Петр в этот год не мог заплатить, за него платил крестьянин Иван, а на следующий год все было наоборот.

Итак, как бы ни складывались дела у крестьян, правительство всегда имело свои деньги и сборы.

Крестьянам же община была выгодна, потому что благодаря ей осуществлялась взаимопомощь, столь необходимая при скудном и трудном житье русского землепашца: община и дом молодым или погорельцам построит, и в годину голода не даст умереть, выручит специально отложенным хлебным запасом и, как уже говорилось, не даст в долговую тюрьму попасть за невыплату налога.

Однако одной из специфических особенностей русской поземельной общины была чересполосица. Это значит, что принадлежащая общине земля делилась на полосы и каждой семье доставалось несколько зачастую узеньких полос в разных концах общинного надела (потом она передавалась другой семье, чтоб не было конфликтов из-за того, что у одних земля лучше, а у других хуже, ведь в общине самое главное – мир и согласие).

А теперь представим себе: с XVI века число русских крестьян увеличилось более чем в 20 раз. За одно царствование Николая Второго население России выросло на 60 миллионов человек. Крестьянские семьи насчитывали по 7–9, а то и 12 детей.

Земля передавалась по наследству только сыновьям, но и в этом случае полосы дробились, так что в конце концов превращались почти в ничто.

К началу ХХ века русская деревня задыхалась от перенаселенности и недостатка земли. Если в 1860 году на одну мужскую душу приходилось 4,6 десятины, то в 1900 году – уже 2,6 десятины, а в южной России – 1,7 десятины.

И это при том, что нормальным, полноценным наделом земли, который мог обработать крестьянин, считался надел, равный 15 десятинам. К 1905 году в Российской империи было 40 миллионов условно безземельных крестьян. («Кому принадлежала земля в Российской империи?»)

По подсчетам специалистов, избыток рабочей силы на селе в начале ХХ века составлял ни много ни мало 23 миллиона человек. (М.В. Дорофеев «К вопросу о столыпинских аграрных переселениях в Сибирь» // Вестник Томского университета. Серия «История». №1 (17) 2012)

Ситуацию усугубляло еще и то, что технологии обработки земли были в крестьянских хозяйствах крайне примитивными. Использовались архаичные орудия труда, скота не хватало: так, лошади были далеко не у всех крестьянских семей, земля практически не удобрялась.

Если в Европе и Америке крестьяне собирали от 100 до 200 пудов хлеба с десятины, то русским крестьянам удавалось собрать чуть больше 40 пудов.

В помещичьих хозяйствах, конечно, дело обстояло иначе: они были лучше оснащены, в них использовались новейшие для того времени агротехнологии, и урожайность была выше на 20%, но помещичий хлеб поставлялся на столы самим помещикам и на заграничные рынки, а крестьяне ели скудные плоды своих крохотных участков. («Сельское хозяйство и землевладение до революции»)

К тому же крестьян никто не освобождал от платежей государству: в 1872 году общая сумма платежей в пользу государства, налагаемых на сельское население, составляла 208 миллионов рублей.

Из них на долю частных землевладельцев (помещиков и кулаков) приходилось 13 миллионов, а на долю крестьян-общинников –195 миллионов.

Это значит, что из своего и без того небольшого урожая крестьянин обязан был выделить часть, которую он должен был продать, чтоб выплатить налоги и сборы. («Крестьяне и помещики после реформы 1861 года»)

Закономерным итогом такой перенаселенности русской деревни и неэффективности сельского хозяйства стало ухудшение питания крестьян и даже регулярный голод. Современный историк М.В. Дорофеев сообщает: «В большинстве губерний Европейской России (43 из 50) у крестьян не хватало около 17% продовольственных средств: при 20-пудовой норме хлеба на душу обоего пола с надела получали лишь 16,6 пуда».

А очевидец той эпохи, академик Тарханов, писал в 1906 году в медицинском журнале, что если английские крестьяне потребляют в среднем на душу населения в год на 101,25 рубля, то русские крестьяне – на 20,44 рубля в год, то есть в 5 раз меньше.

Царский генерал Гурко утверждал, что, по данным за 1871–1901 гг., 40% призывников-крестьян только в армии впервые попробовали мясо.

Лев Толстой, описывая быт крестьян в деревнях, которые он посетил, замечал, что питаются он в основном травяными щами – забеленными, если есть корова, картофелем да черным хлебом, часто с лебедой. Писатель попросил крестьян разменять три рубля, но по всей деревне не набрали даже рубля денег.

Толстой указывал, что военное начальство жалуется на плохое состояние призывников: они становятся все меньше ростом, потому что крестьяне и крестьянки недоедают до 30% той нормы, которая нужна человеку.

Причем Толстой среди причин такого бедственного состояния деревни открыто называл малоземелье крестьян, высокие подати, а также невежество в отношении агротехнологий, которое, по мысли писателя, следствие недостаточности и неэффективности школ для крестьянства. («Питание крестьян до революции»)

А ведь это описывается еще обычный, не голодный год! Вместе с тем большая часть территорий России находится в зоне рискованного земледелия.

Климат в нашей стране не очень благоприятствует занятиям сельским хозяйством, а уж при той примитивной форме земледелия, которую практиковали наши крестьяне до революции, любая засуха приводила к массовому голоду.

Так, в 1889–1892 гг. (в течение трех лет) был неурожай, вызванный погодными аномалиями, и разразился «Царь-Голод», который унес около 1,75 миллиона жизней только среди крестьян европейской части России.

Этот голод запомнился больше всего, потому что его описывали в своих произведениях литераторы, о нем говорило образованное общество, информировала пресса.

Но вообще голод среди крестьян до революции был обычным явлением, и недоедания меньшего масштаба происходили примерно раз в 10 лет.

За 50 дореволюционных лет – с 1861 по 1917 год – от голода в России погибло более 5,4 миллиона крестьян. («История голода в Росси до революции и после нее») В Первой мировой войне, по самым завышенным подсчетам, погибло и умерло от ран около 1,7 миллиона российских солдат и офицеров, то есть более чем в 2 раза меньше.

Итак, беспрецедентный рост численности сельского населения в России до революции неизбежно приводил к малоземелью, а малоземелье также неизбежно вело к полуголодному существованию крестьян и к регулярному массовому голоду.

Отсюда, кстати, видно, чего стоят панегирики наших доморощенных монархистов и неизвестно откуда взявшихся белогвардейцев о том, что если бы не «проклятые большевики», то в России к началу XXI века проживало бы около 600 миллионов человек.

Действительно, если бы Россия сохранила свои темпы высочайшего роста населения (около 1,5% населения в год), которые сейчас свойственны лишь странам Африки, то и материальное положение основной массы людей было бы не лучшим, чем в странах Африки.

В 1905 году по России прокатилась череда крестьянских бунтов. Историки свидетельствуют, что «за 1905 г. было зарегистрировано 3228 крестьянских выступлений, за 1906 г. – 2600, за 1907 г. – 1337». («Годы «красного петуха»: крестьянские восстания 1902–1917 гг.»)

Для умиротворения восставших правительство было вынуждено бросить в деревню войска, поскольку полицейских сил не хватало.

В Екатеринославской и Курской губерниях военные каратели расстреливали крестьян из артиллерийских орудий!

Министр внутренних дел Дурново приказывал сжигать жилища бунтовщиков, так как «аресты теперь не достигают цели: судить сотни и тысячи людей невозможно». («Годы «красного петуха»: крестьянские восстания 1902–1917 гг.»)

Армия Российской империи расстреливала из пушек своих, русских, православных подданных на своей собственной территории и применяла к ним методику «выжженной территории» – такова она была, благостная «Россия, которую мы потеряли»!

А эти подданные в свою очередь подпускали «красного петуха» к помещичьим усадьбам, то есть, попросту говоря, сжигали дома помещиков, изгоняя их и их семьи (случаи убийств помещиков были редки, гораздо больше было случаев гибели самих крестьян от пуль карателей или по приговорам столыпинских трибуналов).

По данным историков, «за 1905–1907 гг. в Европейской России было уничтожено от 3 до 4 тыс. дворянских усадеб – от 7 до 10% их общего количества». («Годы «красного петуха»: крестьянские восстания 1902–1917 гг.»)

Но это был не «бессмысленный и беспощадный бунт» «нецивилизованных диких мужиков», как нам сейчас внушают защитники старого строя. Он имел совершенно четкую цель – вдоволь хлеба и земли.

Крестьяне конфисковывали помещичьи хлебные склады и присоединяли к общинным землям земли помещиков. Как известно, восстания начались в 1905 году в черноземной полосе (Курская, Орловская, Черниговская губернии).

Поначалу полиции удавалось с ними справляться, и расстрелов не было. Первые же группы арестованных крестьян на вопрос дознавателей: «Почему вы это сделали?» – отвечали в один голос: «Мы хотим есть!» («Годы «красного петуха»: крестьянские восстания 1902–1917 гг.»)

Позднее же, в годы массовых поджогов помещичьих домов, крестьяне объясняли свою жестокость тем, что если сжечь дом помещика, то негде будет разместить отряд военных карателей, да и сам помещик отправится восвояси и тогда его земля останется крестьянам.

Нынешние политические руководители любят с апломбом порассуждать о том, что Ленин-де подложил под империю бомбу. Разумеется, это ни о чем не свидетельствует, кроме как о плохом знании фактов. Но бомба все же была: сама история подложила под Российскую империю «демографическую бомбу»…

3. Правительственный план спасения: столыпинская программа переселения

Нельзя сказать, что правительство не осознавало это и никак не пыталось решить проблему. Попытку «разгрузить» задыхающуюся от демографического бума и малоземелья деревню несла в себе знаменитая столыпинская реформа.

В ее рамках еще во время подавления крестьянских бунтов в 1906 году была запущена программа переселения крестьян в Сибирь и на Дальний Восток, которая преследовала сразу несколько целей:

– заселить практически пустующие земли «российской Азии» и тем самым поставить заслон возможной китайской и японской колонизации;

– создать в Сибири прослойку зажиточных крестьян-фермеров, которые были бы крепкой опорой режима и трона;

– и, наконец, дать возможность посвободнее вздохнуть и расширить свои участки тем крестьянским семьям, которые оставались в европейской России; тем самым они бы отъелись и прекратили бунтовать.

Объявив кампанию переселения, правительство предложило переселенцам ряд льгот. Нуждающиеся получали беспроцентные ссуды на переезд (около 50 рублей) и на устройство (от 165 до 200 рублей).

Их нужно было возвращать лишь после 5 льготных лет в течение 10 лет ежегодными равными выплатами, впрочем, независимо от того, обустроился крестьянин в Сибири или вернулся. Мужчинам, изъявившим желание переселиться за Урал, полагалась 3-летняя отсрочка от призыва в армию.

На железной дороге переселенцам продавали билеты по уменьшенному тарифу (детей до 10 лет вообще перевозили бесплатно). По прибытии на место безвозмездно выдавали лес на строительство и освобождали на 5 лет от уплаты казенных платежей и земских сборов, и еще 5 лет требовалось платить только половину от них. Переселенцам также прощались имевшиеся у них казенные недоимки.

Переселенец получал разрешение на переезд («открепительный талон»), документы о праве на участок земли за Уралом («лист переселения») и должен был сдать свой прежний участок общине по старому месту жительства. Земли в Сибири нарезали из казенных земель, иногда принадлежавших непосредственно монаршей семье.

Столыпин рассчитывал, что за Урал ринутся массы крестьян и тем самым проблема малоземелья в центре России постепенно решится.

Хотя в правительстве были «холодные головы», которые предупреждали его, что это утопия, – например, министр земледелия А.С. Ермолов, который в 1906 году сказал: «Тем, кто решается писать по аграрному вопросу, едва ли столь простительно фантазировать на тему широкого переселения всего избыточного крестьянского населения из Европейской России». Так и вышло: результаты оказались куда скромнее.

За весь период реформы в Сибирь и на Дальний Восток переехали около 3 миллионов человек, что составляло ничтожную часть – 7,4% по отношению ко всей более чем 100-миллионной массе русских крестьян, задыхающихся на узких общинных клочках в доуральской России (при тех темпах роста народонаселения России – 2–3 миллиона человек в год – утечка 3 миллионов за Урал компенсировалась максимум за год с небольшим).

Земель, оставленных ими своим общинам, не хватило на то, чтобы решить и проблему революционных настроений, и проблему недоедания, а то и голода среди крестьян.

Крестьяне как голодали, так и продолжали голодать, а вернувшиеся поселенцы, не сумевшие устроиться в Сибири (их было, по разным данным, от 16 до 30%), были озлобленны и становились носителями самых радикальных идей и настроений.

Еще бы, они потеряли в Сибири все свои деньги и, кроме того, должны были выплачивать за полученные ссуды!

Сибирский чиновник Комаров писал о них прозорливо еще в 1913 году: «…Возвращается элемент такого пошиба, которому в будущей революции, если таковая будет, предстоит сыграть страшную роль… Возвращается не тот, кто всю жизнь был батраком… возвращается недавний хозяин… человек справедливо объятый кровной обидой за то, что его не сумели устроить, а сумели лишь разорить…»

Трудно не согласиться с закономерным выводом В.И. Ленина о том, что переселенческая политика Столыпина не разрешила кризис, а «вызвала отсрочку кризиса лишь на самое короткое время и притом ценою несравненно большего обострения и расширения арены кризиса».

В 1914 году переселение практически прекратилось. Считается, что в связи с войной, но оно бы прекратилось и так: с 1910–1911 годов число переселенцев уменьшается, а число тех, кто решил вернуться на свою малую родину, недовольный климатом или новым участком, растет. В 1911 году билеты на возвращение потребовали от властей треть тех, кто переехал за Урал в этот год.

Что же было причиной неудачи переселенческой программы Столыпина?

Среди главных причин историки называют несколько.

Во-первых, излишняя забюрократизированность кампании. Крестьянам нужно было получить для переселения огромное количество разрешений – от администрации уезда, главы уездной полиции, земского начальника, которые могли выдвигать разные требования. От общины согласия не требовалось, но, понятно, и она чинила препятствия, если крестьянин ей был нужен как работник.

Во-вторых, ни путевых ссуд, ни ссуд на устройство зачастую не хватало, а возвращать потом их было трудно, особенно если хозяйство у переселенца не заладится. В целом финансами удалось обеспечить только чуть более 1 миллиона переселенцев, остальные довольствовались крохами или вообще не получали ничего.

Трудно понять, как Столыпин рассчитывал оплатить переезд крестьянам, если бы на восток двинулись не 3, а 20 или 30 миллионов (а 20 миллионов были тем минимумом, который требовался, чтобы действительно ликвидировать демографический избыток в центре).

Для обеспечения их переезда потребовались бы сотни миллионов, которых в казне не было, и отбирать их у своих друзей – хлебных олигархов – правительство не желало (так же, как нынешний президент не желает решать проблему пенсий за счет нефтегазовых олигархов).

В-третьих, как свидетельствовали сами крестьяне, чиновники на местах зачастую стремились подсунуть переселенцам землю похуже, а лучшую оставить казне. Поток переселенцев стал иссякать к 1911 году, потому что к этому времени наиболее плодородные земли вдоль Транссибирской железной дороги, которые особенно привлекали крестьян, закончились.

В-четвертых, нередкими были стычки между сибирскими инородцами и сибирскими старожилами из казаков со столыпинскими поселенцами. Раздавая поселенцам землю, правительство ущемляло местных инородцев и казаков, что вызывало недовольство с их стороны.

Показательно, что в годы Гражданской войны в Сибири разделение на красных и белых точно совпало с разделением на старожилов и столыпинских переселенцев: первые поначалу были за Колчака, а вторые – за Советскую власть (потом, после белого террора, за Советскую власть стали все).

Наконец, в-пятых, само правительство вело странную и во многом противоречивую политику по отношению к переселенцам. С одной стороны, оно призвало крестьян сниматься с родных мест и переезжать осваивать Сибирь.

С другой стороны, оно стало выпускать циркуляры, которые только препятствовали переселению.

Так, 30 декабря 1910 года был выпущен циркуляр, по которому отныне льготный проезд обеспечивался только тем переселенцам, чьи прежние общины согласны были распуститься и перейти к хуторскому хозяйствованию.

В итоге поток переселенцев, и так уменьшающийся, становился еще скуднее: теперь добраться до Сибири могли только обеспеченные крестьянские семьи.

Эту противоречивость в действиях правительства, которое то поощряло переселенцев льготами, то препятствовало им бюрократическими препонами и снижениями тарифов, легко объяснить. Российская империя начала ХХ века представляла собой, как и современная Российская Федерация, торгово-сырьевое государство.

Значительную часть доходов дореволюционной России составляли доходы от продажи за рубеж сельскохозяйственной продукции, прежде всего хлеба.

Продукция же эта производилась крестьянами в образцовых помещичьих латифундиях, которые принадлежали «хлебным» капиталистам – очень узкой, но очень влиятельной прослойке общества, имевшей влияние и в правительстве, и при дворе, и уж, конечно, в органах местной власти.

Неслучайно еще в 1906 году против переселенческой программы Столыпина выступал именно министр земледелия – его ведомство отвечало за производство хлеба, который продавался за границу, и было заинтересовано в том, чтобы дешевая рабочая сила концентрировалась в европейской России.

Да и сами хлебные капиталисты были кровно заинтересованы в сохранении в деревне избытка рабочей силы, ведь чем больше работников, тем меньшую плату они будут просить за свой труд.

Об этом помалкивают либеральные и правые пропагандисты, идеализирующие П.А. Столыпина и рыдающие по поводу того, что «ему не дали необходимые 20 лет», но представители академической науки знают это и давно об этом открыто говорят.

Так, историк М. Дорофеев совершенно правильно заключает: «Массовое переселение крестьян на окраины империи, в том числе и в Сибирь, стало частью невыполнимой задачи правительства, которое летом 1906 г. возглавил П.А. Столыпин, – разрешить аграрный кризис при неприкосновенности помещичьего землевладения».

Впрочем, был еще один влиятельный противник переселенческой политики – русская крестьянская община.

Столыпинская программа переселенчества была тесно увязана с программой разрушения общины и перехода к фермерскому, хуторскому хозяйству. Чтобы переехать в Сибирь, нужно было выйти из общины, да и на новых землях правительство поощряло создание хуторов, а не новых «сельских обществ».

Однако разобщинивание русской деревни, как известно, провалилось, и из 13,5 миллиона крестьянских домохозяйств выделилось из общины и получило землю в единоличную собственность к 1916 году лишь 1,436 миллиона (10,6%).

Крестьяне активно сопротивлялись приватизации земли, поскольку не без оснований на то видели в общине свою защитницу в трудные годы недорода или в частной беде (пожар, болезнь).

Да и просто идея частной собственности на землю полностью противоречила мировоззрению крестьян того времени, построенному на фольклорном православии, обожествлявшем землю как кормилицу. Крестьяне сопротивлялись размежеванию земель и с таким же ожесточением поджигали хутора отделившихся, как и дома помещиков.

Об отношении же крестьян к переселенчеству красноречиво свидетельствуют их письма властям, которые приводят историки.

Укажу лишь на три из них.

В первом крестьяне пишут чиновникам, обещавшим им золотые горы в Сибири: ««Если вы уже очень хвалите Сибирь, то переселяйтесь туда сами. Вас меньше, чем нас, а следовательно, и ломки будет меньше. А землю оставьте нам».

Во втором та же мысль облечена в издевательски-ироническую форму – вот и верь рассказам либералов о «диком мужичье»! «Мы понимаем это дело так: спокон веков у нас заведен обычай, что на новое место идет старший брат, а младший остается на корню. Так пускай и теперь поедут в Сибирь или в Азию наши старшие братья, господа помещики, дворяне и богатейшие земледельцы, а мы, младшие, хотим остаться на корню, здесь, в России».

Третье звучит как политический манифест: «…Требуем во что бы то ни стало отчуждение земли у частновладельцев-помещиков и раздачи ее безземельным и малоземельным крестьянам. Казенных земель у нас нет, а переселяться на свободные казенные земли в среднеазиатские степи мы не желаем, пусть переселяются туда наши помещики и заводят там образцовые хозяйства, которых мы здесь что-то не видим». (А.Ю. Щербаков «Петр Столыпин. Революция сверху»)

Причем крестьяне не только не хотели переселяться (напомню, из 100 миллионов русских крестьян уехали в Сибирь и на Дальний Восток лишь 3 миллиона!), но и всячески препятствовали выходу из общины своих соседей и родственников.

Община не хотела терять работящих молодых здоровых людей даже ценой увеличения общинной земли за счет их наделов…