Лев Толстой на Крымской войне: каким офицером был Толстой?
Часть первая
https://ic.pics.livejournal.com/matveychev_oleg/27303223/9900854/9900854_900.jpg
Лев Толстой во время Крымской войны
Олег Сапожников
Каким офицером был Толстой? Вопрос не праздный. Очевидно, что, не будь у него за плечами службы на Кавказе и в Севастополе, не появились бы ни «Казаки», ни «Севастопольские рассказы», и вряд ли бы мы имели удовольствие читать «Войну и мир». А между тем багаж личных психологических переживаний, постоянный и глубокий морально-этический самоанализ, а также пристальные наблюдения за поведением окружающих людей на войне, попытки разгадать их и свою собственную внутреннюю мотивацию легли в основу ярких психологических образов, до сих пор поражающих благодарного читателя.
Нам кажется, что относительно военной службы Толстого (особенно её Севастопольского периода) в массовой литературе доминирует некоторая агиографичность, свойственная вообще описанию биографий знаменитых людей. В этих описаниях несомненное величие Толстого-писателя автоматически переносится на иные, в данном случае неписательские, обстоятельства его жизни: великий Толстой был на 4-м бастионе ergo 4-й бастион «велик», потому что на нём был Толстой.
https://ic.pics.livejournal.com/matveychev_oleg/27303223/9901187/9901187_original.jpg
Стела в память участника обороны Севастополя 1854—1855 гг. Л. Н. Толстого у четвёртого бастиона
Подобные смысловые конструкции, несомненно, эффектны, легки для обывательского восприятия, благодаря им между писателем и обстоятельством его биографии происходит взаимное обогащение славой, но вряд ли эти конструкции способствуют лучшему пониманию жизни писателя, и в конечном итоге они нимало затуманивают понимание его творчества. К тому же присущее агиографии сглаживание углов, заговаривание неудобных моментов, вызванное боязнью навлечь на знаменитость обвинения в недостатках и уж тем более пороках, скрывает очевидную мысль о том, что знаменитость, какой бы она ни была великой, остаётся человеком со всеми присущими ему страстями, ошибками и переживаниями.
Не стремясь описать всю долгую и богатую неписательскую жизнь Толстого, мы решили ограничиться временем его службы в офицерских чинах, конкретнее — периодом Крымской войны, руководствуясь тем, что именно в этот, относительно краткий, период Толстой сделал окончательный выбор в пользу литературы как основного своего жизненного поприща.
В нашем распоряжении находится множество материалов, являющихся источниками сведений по этой теме. В первую очередь это материалы, принадлежащие перу самого Толстого, — его переписка, дневники, записи тех лет и, конечно, его художественные и публицистические произведения того времени. Во-вторых, это официальные документы — реляции, служебная переписка, касающаяся прохождения службы Толстым. В-третьих, это воспоминания его знакомых, в том числе и непосредственных сослуживцев, а также родных. Кроме того, были привлечены воспоминания и письма офицеров Севастопольского гарнизона (главным образом артиллеристов), хотя и не упоминавших Толстого, но находившихся с ним практически в схожих обстоятельствах службы. Последняя группа материалов представляет особую ценность при сравнении поведения, впечатлений и мыслей этих офицеров с поведением и мыслями самого Толстого.
В нашу задачу не входит описание двухлетней службы Толстого на Кавказе. Ограничимся лишь указанием на то, что уже тогда он проявил те свойства своей натуры, которые сопровождали его на протяжении всей военной карьеры. С одной стороны, это безусловная храбрость, проявленная им в бою, за что юнкер Толстой неоднократно был представлен к солдатскому Георгиевскому кресту. С другой стороны, это помешавшее ему получить награду пренебрежение к дисциплине, к выполнению служебных обязанностей, в том числе и жизненно важных в условиях войны. Так, например, юнкер Толстой был даже арестован за оставление поста во время караула. И наконец, ещё на Кавказе проявилась такая черта характера Толстого, как слабая способность уживаться в сложившихся коллективах. (Это последнее качество особенно важно для офицера, круг служебного общения которого определяется не самостоятельным его выбором, а волей начальства и требованиями службы.)
https://ic.pics.livejournal.com/matveychev_oleg/27303223/9901547/9901547_original.jpg
Толстой и его брат Николай перед отправлением на Кавказ, 1851
В январе 1854 года, сдав экзамен на получение офицерского чина, Толстой покидает Кавказ и переводится в Дунайскую армию, действующую против турок. О производстве в офицеры Толстой узнаёт из газет на пути в армию.
Дунайская кампания началась в июне 1853 г., когда русская армия под командованием князя М. Д. Горчакова вступила на территорию Придунайских княжеств. В течение лета-осени русская армия заняла практически всю территорию Молдавии и Валахии на левом берегу Дуная. Был занят и Бухарест, где расположилась штаб-квартира русской армии.
https://ic.pics.livejournal.com/matveychev_oleg/27303223/9901692/9901692_original.png
Дунайская кампания Крымской войны
Прапорщик Толстой присоединился к армии 12 марта, как раз когда началось форсирование Дуная, и получил назначение в легкую № 8 батарею 12-й артиллерийской бригады. Но пробыл он там недолго — менее через месяц он становится ординарцем при начальнике Штаба артиллерии Южной армии генерале А. О. Сержпутовском. В своём дневнике по этому поводу Толстой ретроспективно пишет 15 июня 1854 г.:
«Три месяца праздности и жизни, которой я не могу быть доволен. Недели три я был у Шейдемана и жалею, что не остался. С офицерами бы я ладил, и с батарейным командиром умел бы устроиться. Зато дурное общество и затаенная злоба от своего неблестящего положения хорошо бы подействовали на меня… Откомандирование меня в Штаб пришло в то самое время, когда я поссорился с батарейным командиром, и польстило моему тщеславию».
Конфликт с батарейным начальством имел свои последствия. Во-первых, командир батареи К.Ф. Шейдеман сразу же объявил взыскание Толстому:
«В настоящее время служба трудна, и офицеры должны быть при своих местах, я делаю вам строгий выговор за самовольное пробытие в Букаресте сверх определенного срока, предписываю с получением сего немедленно прибыть к батарее».
А во-вторых, Толстой и Шейдеман пересеклись по службе через год, когда последний стал начальником артиллерии Севастополя. И их отношения, испортившиеся ещё при первом знакомстве, были напряжёнными почти до конца войны, иногда дело доходило до публичных сцен.
Таким образом, следует признать первый в качестве офицера опыт интеграции Толстого в служебный коллектив неудачным. Этот эпизод, помимо конфликта с начальством, примечателен и тем, что таких же, как и он сам, армейских офицеров Толстой именует «дурным обществом». Подобный снобизм, нелестно характеризующий Толстого как товарища, малообъясним, особенно с учётом того, что артиллеристы (наряду с военными инженерами и моряками) в силу обстоятельств службы, требующей большого объёма специальных и научных знаний, относились к наиболее образованной части русского общества. Да и вряд ли офицеры Дунайской армии могли сильно отличаться от своих коллег, воевавших на Кавказе и знакомых Толстому по нескольким годам совместной службы.
Сам перевод в штаб вчерашнего юнкера с полным отсутствием офицерского опыта объясняется тем, что Толстой изначально стремился избежать службы в строю и, навещая родных и знакомых ещё на пути в Дунайскую армию, сумел заручиться необходимыми рекомендациями.
https://ic.pics.livejournal.com/matveychev_oleg/27303223/9901974/9901974_original.jpg
Лев Толстой. 1854
Так, сразу же по прибытии в армию Толстой нанёс визит командующему князю М. Д. Горчакову. 17 марта 1854 г. в письме своей тётке Т. А. Ергольской, Толстой пишет:
«Принял он меня лучше, чем я ожидал, прямо по-родственному. Он меня расцеловал, звал к себе обедать каждый день, хочет меня оставить при себе, хотя это еще не вполне решено».
На что тётка 21 апреля 1854 г. отвечает:
«Слава богу, что ты у пристани; я была уверена, что князь примет тебя по-родственному, основываясь на дружеском расположении его к твоему отцу, и можно надеяться, что он не откажет тебе в своей протекции. Ежели он не оставит тебя при себе, значит, он имеет на то веские причины и рекомендует тебя кому-нибудь, кто имеет вес в его глазах; так он всегда поступает с родственниками, которыми интересуется».
Силы протекции, однако, хватило лишь для назначения Толстого во «второстепенный» Штаб артиллерии, но её оказалось недостаточно для перевода в главный Штаб. Толстой был фактически «навязан» командующему артиллерией генералу Сержпутовскому в ординарцы, что и создало напряжённые отношения между ними. Генералу явно был в тягость неопытный ординарец, которого он не мог отослать обратно в часть, а Толстой чувствовал неудовлетворённость от статуса, в котором он пребывает. Очевидно, он рассчитывал на большее. Напряжение, переходящее во враждебность, возникло почти сразу, и уже в начале июля 1854 г. Толстой размышляет о причинах:
«Я будто слишком много позволял своему генералу… Обдумав хорошенько, выходит напротив, что я слишком много себе позволял с ним».
Как бы то ни было, отношения между генералом и его ординарцем ухудшились настолько, что на публике Сержпутовский даже перестал здороваться с Толстым. Об этом с раздражением Толстой пишет в своём дневнике 21 июля 1854 г.:
«Глупый старик опять рассердил меня своей манерой не кланяться. Надо будет дать ему шикнотку».
Неизвестно, дал ли «шикнотку» Толстой своему генералу, но спустя неделю новая запись: «Старик все не кланяется мне».
Примирения в итоге так и не наступило, и даже когда Толстой находился под Севастополем, его сослуживец К. Н. Боборыкин 26 января 1855 г. писал ему из Главной квартиры в Кишиневе: «Сержпутовский, как вам известно, весьма не благоволит к вам».
Нельзя сказать, что Толстой был сильно обременён служебными обязанностями во время Дунайской кампании. Свободного времени было много, и Толстой щедро тратил его на чтение, кутежи и развлечения, порой не всегда пристойные (см. напр. запись от 29 июля 1854 г.: «Идя от ужина, мы с Тышк[евичем] остановились у бардели, и нас накрыл Крыжановский»), а также занятия литературой. Именно во время пребывания в Дунайской армии Толстой завершает «Отрочество» и «Рубку леса. Рассказ юнкера».
Служба в штабе была в целом комфортной и необременительной, хотя, возможно, и однообразной. В письме Т. А. Ергольской 24 мая 1854 г. Толстой пишет:
«Мне совестно, что вы думаете, что я подвергался всем опасностям войны, а я еще и не понюхал турецкого пороха, а преспокойно живу в Бухаресте, прогуливаюсь, занимаюсь музыкой и ем мороженое. Кроме двух недель, которые я провел в Ольтенице, прикомандированный к батарее, и одной недели, проведенной в проездах по Молдавии, Валахии и Бессарабии по приказу генерала Сержпутовского, я состою при нем «по особым поручениям», я жил в Бухаресте; откровенно сознаюсь, что этот несколько рассеянный образ жизни, совершенно праздный и дорого стоящий, мне страшно не по душе».
Но, думается, в данном случае Толстой лукавил, не желая, возможно, нервировать милую тётушку. Ему приходилось совершать и опасные командировки, иногда длительностью в несколько дней, по частям и подразделениям Дунайской армии.
Спустя полвека в беседе с А. Б. Гольденвейзером Толстой вспоминал:
«Ординарец постоянно подвергается большой опасности, а сам в стрельбе редко участвует… В Дунайской армии был ординарцем, и, кажется, стрелять мне не пришлось ни разу. Я помню, раз на Дунае у Силистрии мы стояли на нашем берегу Дуная, а была батарея и на той стороне, и меня послали туда с каким‑то приказанием. Командир той батареи, Шубе, увидав меня, решил, что вот молодой графчик, я ж его проманежу! И повез меня по всей линии под выстрелами, и нарочно убийственно медленно. Я этот экзамен выдержал наружно хорошо, но ощущение было очень скверное».
Если кратко охарактеризовать тогдашнее отношение Толстого к войне, то его можно назвать созерцательным и немного отстранённым. Он наблюдает, запоминает впечатления. В тот период у Толстого нет даже намёка на пацифизм, нет никакой апелляции к гуманистическим идеалам, ставшим составной частью его позднейшего образа. Напротив, ему нравится эстетическая сторона войны. Присутствуя вместе со штабом при осаде Силистрии, Толстой 5 июля 1854 г. пишет в письме тётке:
«По правде сказать, странное удовольствие глядеть, как люди друг друга убивают, а между тем и утром, и вечером я со своей повозки целыми часами смотрел на это. И не я один. Зрелище было поистине замечательное, и в особенности ночью. Обыкновенно ночью наши солдаты работали на траншеях, турки нападали, чтобы препятствовать этим работам, и надо было видеть и слышать эту стрельбу!»
В этом письме Толстой описывает кульминационный эпизод Дунайской кампании — осаду Силистрии. Ещё в мае 1854 г. русская армия осадила этот крупный портовый город на берегу Дуная. На 20 июня был назначен штурм, в успехе которого никто не сомневался, но за несколько часов до атаки был получен приказ отступать. Причиной стало обострение международной ситуации, и в частности угрозы Австрии вступить в войну на стороне Турции. Русская армия начала эвакуацию Дунайских княжеств.
Толстой и во время отступления не прекращает хлопотать о переводе в штаб Горчакова. В этом смысле уже цитированное письмо к Т. А. Ергольской от 5 июля 1854 г. очень показательно. Оно содержит настолько неприкрытую лесть в адрес командующего, явно излишне подробную в частном письме, что невольно закрадывается подозрение: письмо написано в расчёте на передачу его содержания самому князю — или через тётку, или через перлюстрацию военной цензуры (личные письма, направлявшиеся в Россию из действующей армии, как правило, перлюстрировались на границе). Так, говоря о Горчакове, Толстой пишет:
«Я становлюсь поклонником князя (впрочем, надо послушать, как говорят о нем офицеры и солдаты, — не только я никогда не слышал о нем плохого слова, но все его обожают)… Видно, что он так погружен в общий ход дела, что ни пули, ни бомбы для него не существуют, он подвергается опасности с такой простотой, точно он ее не сознает, и невольно делается страшнее за него, чем за себя; приказания отдает ясные, точные и при этом всегда приветлив со всеми и с каждым. Это великий человек, т. е. способный и честный, как я понимаю это слово — человек, который всю свою жизнь посвятил службе отечеству, и не из честолюбия, а по долгу… Милая тетенька, хотелось бы, чтобы ваше предсказанье сбылось. Мое сильнейшее желание быть адъютантом человека, как он, которого я люблю и почитаю от глубины души».
Однако все хлопоты остались напрасными — перевода в Главную квартиру так и не случилось.
Положение Толстого усугублялось и тем, что на первых порах, помимо напряжённых отношений с непосредственным начальством, ему не удалось выстроить ровные отношения с сослуживцами — другими адъютантами. Так, например, 25 июля 1854 г. он пишет в дневнике: «Я зашёл к старику и застал у него компанию адъютантов фельдмаршала, в которой мне было невыносимо тяжело», а через день он вновь упоминает «адъютантов, которые все, как мне кажется, дичатся меня, как disgracié». И это при том, что Толстой очень хотел попасть в круг этих «аристократов», «баши-бузуков» (так насмешливо-презрительно в армии именовали штабную молодёжь, особенно адъютантов). Он открыто признаётся в этом: «Так называемые аристократы возбуждают во мне зависть. Я неисправимо мелочен и завистлив». Но сблизиться с ними Толстому было непросто.
Причин было несколько. Эта молодёжь — сверстники Толстого. Но они, в большинстве своём, прошли вместе петербургские военно-учебные заведения или вместе служили в гвардии (или и то, и другое), они сравнительно с Толстым имели гораздо больший армейский и административный опыт. Наконец, они были старыми товарищами, связанными тесными узами общих петербургских знакомств, интересов, воспоминаний. И провинциалу Толстому, с его двумя годами уединённого кавказского юнкерства, естественно, было нелегко стать для них своим.
Но была ещё одна причина — главная. Толстой с самого начала выбрал неверный тон в общении с товарищами.
«Я слишком честен для отношений с этими людьми. Странно, что только теперь я заметил один из своих важных недостатков: оскорбительную и возбуждающую в других зависть — наклонность выставлять все свои преимущества», —
пишет он 24 июля 1854 г. в дневнике. Осознавая ненормальность и несправедливость своего поведения, он, словно скрывая зависть, обращался с товарищами нарочито надменно, свысока. Он раздражался, когда, казалось, не было и повода:
«Баши-бузуки — как нарочно, согласились быть особенно милыми, но во мне было слишком много желчи. И опять оскорбил Тышкевича. Вообще редко помню, чтобы я, во всех отношениях, был в таком ужасном положении, как теперь. Болен, раздражён, совершенно одинок, я всем сумел опротиветь, в самом нерешительном и дурном служебном положении и без денег. Нужно выйти из этого положения. Лечиться пристальнее, перетерпеть неприятность нового сближения с товарищами» (запись от 26 июля 1854 г.).
Продолжение следует
https://ic.pics.livejournal.com/matveychev_oleg/27303223/9900854/9900854_900.jpg
Лев Толстой во время Крымской войны
Олег Сапожников
Каким офицером был Толстой? Вопрос не праздный. Очевидно, что, не будь у него за плечами службы на Кавказе и в Севастополе, не появились бы ни «Казаки», ни «Севастопольские рассказы», и вряд ли бы мы имели удовольствие читать «Войну и мир». А между тем багаж личных психологических переживаний, постоянный и глубокий морально-этический самоанализ, а также пристальные наблюдения за поведением окружающих людей на войне, попытки разгадать их и свою собственную внутреннюю мотивацию легли в основу ярких психологических образов, до сих пор поражающих благодарного читателя.
Нам кажется, что относительно военной службы Толстого (особенно её Севастопольского периода) в массовой литературе доминирует некоторая агиографичность, свойственная вообще описанию биографий знаменитых людей. В этих описаниях несомненное величие Толстого-писателя автоматически переносится на иные, в данном случае неписательские, обстоятельства его жизни: великий Толстой был на 4-м бастионе ergo 4-й бастион «велик», потому что на нём был Толстой.
https://ic.pics.livejournal.com/matveychev_oleg/27303223/9901187/9901187_original.jpg
Стела в память участника обороны Севастополя 1854—1855 гг. Л. Н. Толстого у четвёртого бастиона
Подобные смысловые конструкции, несомненно, эффектны, легки для обывательского восприятия, благодаря им между писателем и обстоятельством его биографии происходит взаимное обогащение славой, но вряд ли эти конструкции способствуют лучшему пониманию жизни писателя, и в конечном итоге они нимало затуманивают понимание его творчества. К тому же присущее агиографии сглаживание углов, заговаривание неудобных моментов, вызванное боязнью навлечь на знаменитость обвинения в недостатках и уж тем более пороках, скрывает очевидную мысль о том, что знаменитость, какой бы она ни была великой, остаётся человеком со всеми присущими ему страстями, ошибками и переживаниями.
Не стремясь описать всю долгую и богатую неписательскую жизнь Толстого, мы решили ограничиться временем его службы в офицерских чинах, конкретнее — периодом Крымской войны, руководствуясь тем, что именно в этот, относительно краткий, период Толстой сделал окончательный выбор в пользу литературы как основного своего жизненного поприща.
В нашем распоряжении находится множество материалов, являющихся источниками сведений по этой теме. В первую очередь это материалы, принадлежащие перу самого Толстого, — его переписка, дневники, записи тех лет и, конечно, его художественные и публицистические произведения того времени. Во-вторых, это официальные документы — реляции, служебная переписка, касающаяся прохождения службы Толстым. В-третьих, это воспоминания его знакомых, в том числе и непосредственных сослуживцев, а также родных. Кроме того, были привлечены воспоминания и письма офицеров Севастопольского гарнизона (главным образом артиллеристов), хотя и не упоминавших Толстого, но находившихся с ним практически в схожих обстоятельствах службы. Последняя группа материалов представляет особую ценность при сравнении поведения, впечатлений и мыслей этих офицеров с поведением и мыслями самого Толстого.
В нашу задачу не входит описание двухлетней службы Толстого на Кавказе. Ограничимся лишь указанием на то, что уже тогда он проявил те свойства своей натуры, которые сопровождали его на протяжении всей военной карьеры. С одной стороны, это безусловная храбрость, проявленная им в бою, за что юнкер Толстой неоднократно был представлен к солдатскому Георгиевскому кресту. С другой стороны, это помешавшее ему получить награду пренебрежение к дисциплине, к выполнению служебных обязанностей, в том числе и жизненно важных в условиях войны. Так, например, юнкер Толстой был даже арестован за оставление поста во время караула. И наконец, ещё на Кавказе проявилась такая черта характера Толстого, как слабая способность уживаться в сложившихся коллективах. (Это последнее качество особенно важно для офицера, круг служебного общения которого определяется не самостоятельным его выбором, а волей начальства и требованиями службы.)
https://ic.pics.livejournal.com/matveychev_oleg/27303223/9901547/9901547_original.jpg
Толстой и его брат Николай перед отправлением на Кавказ, 1851
В январе 1854 года, сдав экзамен на получение офицерского чина, Толстой покидает Кавказ и переводится в Дунайскую армию, действующую против турок. О производстве в офицеры Толстой узнаёт из газет на пути в армию.
Дунайская кампания началась в июне 1853 г., когда русская армия под командованием князя М. Д. Горчакова вступила на территорию Придунайских княжеств. В течение лета-осени русская армия заняла практически всю территорию Молдавии и Валахии на левом берегу Дуная. Был занят и Бухарест, где расположилась штаб-квартира русской армии.
https://ic.pics.livejournal.com/matveychev_oleg/27303223/9901692/9901692_original.png
Дунайская кампания Крымской войны
Прапорщик Толстой присоединился к армии 12 марта, как раз когда началось форсирование Дуная, и получил назначение в легкую № 8 батарею 12-й артиллерийской бригады. Но пробыл он там недолго — менее через месяц он становится ординарцем при начальнике Штаба артиллерии Южной армии генерале А. О. Сержпутовском. В своём дневнике по этому поводу Толстой ретроспективно пишет 15 июня 1854 г.:
«Три месяца праздности и жизни, которой я не могу быть доволен. Недели три я был у Шейдемана и жалею, что не остался. С офицерами бы я ладил, и с батарейным командиром умел бы устроиться. Зато дурное общество и затаенная злоба от своего неблестящего положения хорошо бы подействовали на меня… Откомандирование меня в Штаб пришло в то самое время, когда я поссорился с батарейным командиром, и польстило моему тщеславию».
Конфликт с батарейным начальством имел свои последствия. Во-первых, командир батареи К.Ф. Шейдеман сразу же объявил взыскание Толстому:
«В настоящее время служба трудна, и офицеры должны быть при своих местах, я делаю вам строгий выговор за самовольное пробытие в Букаресте сверх определенного срока, предписываю с получением сего немедленно прибыть к батарее».
А во-вторых, Толстой и Шейдеман пересеклись по службе через год, когда последний стал начальником артиллерии Севастополя. И их отношения, испортившиеся ещё при первом знакомстве, были напряжёнными почти до конца войны, иногда дело доходило до публичных сцен.
Таким образом, следует признать первый в качестве офицера опыт интеграции Толстого в служебный коллектив неудачным. Этот эпизод, помимо конфликта с начальством, примечателен и тем, что таких же, как и он сам, армейских офицеров Толстой именует «дурным обществом». Подобный снобизм, нелестно характеризующий Толстого как товарища, малообъясним, особенно с учётом того, что артиллеристы (наряду с военными инженерами и моряками) в силу обстоятельств службы, требующей большого объёма специальных и научных знаний, относились к наиболее образованной части русского общества. Да и вряд ли офицеры Дунайской армии могли сильно отличаться от своих коллег, воевавших на Кавказе и знакомых Толстому по нескольким годам совместной службы.
Сам перевод в штаб вчерашнего юнкера с полным отсутствием офицерского опыта объясняется тем, что Толстой изначально стремился избежать службы в строю и, навещая родных и знакомых ещё на пути в Дунайскую армию, сумел заручиться необходимыми рекомендациями.
https://ic.pics.livejournal.com/matveychev_oleg/27303223/9901974/9901974_original.jpg
Лев Толстой. 1854
Так, сразу же по прибытии в армию Толстой нанёс визит командующему князю М. Д. Горчакову. 17 марта 1854 г. в письме своей тётке Т. А. Ергольской, Толстой пишет:
«Принял он меня лучше, чем я ожидал, прямо по-родственному. Он меня расцеловал, звал к себе обедать каждый день, хочет меня оставить при себе, хотя это еще не вполне решено».
На что тётка 21 апреля 1854 г. отвечает:
«Слава богу, что ты у пристани; я была уверена, что князь примет тебя по-родственному, основываясь на дружеском расположении его к твоему отцу, и можно надеяться, что он не откажет тебе в своей протекции. Ежели он не оставит тебя при себе, значит, он имеет на то веские причины и рекомендует тебя кому-нибудь, кто имеет вес в его глазах; так он всегда поступает с родственниками, которыми интересуется».
Силы протекции, однако, хватило лишь для назначения Толстого во «второстепенный» Штаб артиллерии, но её оказалось недостаточно для перевода в главный Штаб. Толстой был фактически «навязан» командующему артиллерией генералу Сержпутовскому в ординарцы, что и создало напряжённые отношения между ними. Генералу явно был в тягость неопытный ординарец, которого он не мог отослать обратно в часть, а Толстой чувствовал неудовлетворённость от статуса, в котором он пребывает. Очевидно, он рассчитывал на большее. Напряжение, переходящее во враждебность, возникло почти сразу, и уже в начале июля 1854 г. Толстой размышляет о причинах:
«Я будто слишком много позволял своему генералу… Обдумав хорошенько, выходит напротив, что я слишком много себе позволял с ним».
Как бы то ни было, отношения между генералом и его ординарцем ухудшились настолько, что на публике Сержпутовский даже перестал здороваться с Толстым. Об этом с раздражением Толстой пишет в своём дневнике 21 июля 1854 г.:
«Глупый старик опять рассердил меня своей манерой не кланяться. Надо будет дать ему шикнотку».
Неизвестно, дал ли «шикнотку» Толстой своему генералу, но спустя неделю новая запись: «Старик все не кланяется мне».
Примирения в итоге так и не наступило, и даже когда Толстой находился под Севастополем, его сослуживец К. Н. Боборыкин 26 января 1855 г. писал ему из Главной квартиры в Кишиневе: «Сержпутовский, как вам известно, весьма не благоволит к вам».
Нельзя сказать, что Толстой был сильно обременён служебными обязанностями во время Дунайской кампании. Свободного времени было много, и Толстой щедро тратил его на чтение, кутежи и развлечения, порой не всегда пристойные (см. напр. запись от 29 июля 1854 г.: «Идя от ужина, мы с Тышк[евичем] остановились у бардели, и нас накрыл Крыжановский»), а также занятия литературой. Именно во время пребывания в Дунайской армии Толстой завершает «Отрочество» и «Рубку леса. Рассказ юнкера».
Служба в штабе была в целом комфортной и необременительной, хотя, возможно, и однообразной. В письме Т. А. Ергольской 24 мая 1854 г. Толстой пишет:
«Мне совестно, что вы думаете, что я подвергался всем опасностям войны, а я еще и не понюхал турецкого пороха, а преспокойно живу в Бухаресте, прогуливаюсь, занимаюсь музыкой и ем мороженое. Кроме двух недель, которые я провел в Ольтенице, прикомандированный к батарее, и одной недели, проведенной в проездах по Молдавии, Валахии и Бессарабии по приказу генерала Сержпутовского, я состою при нем «по особым поручениям», я жил в Бухаресте; откровенно сознаюсь, что этот несколько рассеянный образ жизни, совершенно праздный и дорого стоящий, мне страшно не по душе».
Но, думается, в данном случае Толстой лукавил, не желая, возможно, нервировать милую тётушку. Ему приходилось совершать и опасные командировки, иногда длительностью в несколько дней, по частям и подразделениям Дунайской армии.
Спустя полвека в беседе с А. Б. Гольденвейзером Толстой вспоминал:
«Ординарец постоянно подвергается большой опасности, а сам в стрельбе редко участвует… В Дунайской армии был ординарцем, и, кажется, стрелять мне не пришлось ни разу. Я помню, раз на Дунае у Силистрии мы стояли на нашем берегу Дуная, а была батарея и на той стороне, и меня послали туда с каким‑то приказанием. Командир той батареи, Шубе, увидав меня, решил, что вот молодой графчик, я ж его проманежу! И повез меня по всей линии под выстрелами, и нарочно убийственно медленно. Я этот экзамен выдержал наружно хорошо, но ощущение было очень скверное».
Если кратко охарактеризовать тогдашнее отношение Толстого к войне, то его можно назвать созерцательным и немного отстранённым. Он наблюдает, запоминает впечатления. В тот период у Толстого нет даже намёка на пацифизм, нет никакой апелляции к гуманистическим идеалам, ставшим составной частью его позднейшего образа. Напротив, ему нравится эстетическая сторона войны. Присутствуя вместе со штабом при осаде Силистрии, Толстой 5 июля 1854 г. пишет в письме тётке:
«По правде сказать, странное удовольствие глядеть, как люди друг друга убивают, а между тем и утром, и вечером я со своей повозки целыми часами смотрел на это. И не я один. Зрелище было поистине замечательное, и в особенности ночью. Обыкновенно ночью наши солдаты работали на траншеях, турки нападали, чтобы препятствовать этим работам, и надо было видеть и слышать эту стрельбу!»
В этом письме Толстой описывает кульминационный эпизод Дунайской кампании — осаду Силистрии. Ещё в мае 1854 г. русская армия осадила этот крупный портовый город на берегу Дуная. На 20 июня был назначен штурм, в успехе которого никто не сомневался, но за несколько часов до атаки был получен приказ отступать. Причиной стало обострение международной ситуации, и в частности угрозы Австрии вступить в войну на стороне Турции. Русская армия начала эвакуацию Дунайских княжеств.
Толстой и во время отступления не прекращает хлопотать о переводе в штаб Горчакова. В этом смысле уже цитированное письмо к Т. А. Ергольской от 5 июля 1854 г. очень показательно. Оно содержит настолько неприкрытую лесть в адрес командующего, явно излишне подробную в частном письме, что невольно закрадывается подозрение: письмо написано в расчёте на передачу его содержания самому князю — или через тётку, или через перлюстрацию военной цензуры (личные письма, направлявшиеся в Россию из действующей армии, как правило, перлюстрировались на границе). Так, говоря о Горчакове, Толстой пишет:
«Я становлюсь поклонником князя (впрочем, надо послушать, как говорят о нем офицеры и солдаты, — не только я никогда не слышал о нем плохого слова, но все его обожают)… Видно, что он так погружен в общий ход дела, что ни пули, ни бомбы для него не существуют, он подвергается опасности с такой простотой, точно он ее не сознает, и невольно делается страшнее за него, чем за себя; приказания отдает ясные, точные и при этом всегда приветлив со всеми и с каждым. Это великий человек, т. е. способный и честный, как я понимаю это слово — человек, который всю свою жизнь посвятил службе отечеству, и не из честолюбия, а по долгу… Милая тетенька, хотелось бы, чтобы ваше предсказанье сбылось. Мое сильнейшее желание быть адъютантом человека, как он, которого я люблю и почитаю от глубины души».
Однако все хлопоты остались напрасными — перевода в Главную квартиру так и не случилось.
Положение Толстого усугублялось и тем, что на первых порах, помимо напряжённых отношений с непосредственным начальством, ему не удалось выстроить ровные отношения с сослуживцами — другими адъютантами. Так, например, 25 июля 1854 г. он пишет в дневнике: «Я зашёл к старику и застал у него компанию адъютантов фельдмаршала, в которой мне было невыносимо тяжело», а через день он вновь упоминает «адъютантов, которые все, как мне кажется, дичатся меня, как disgracié». И это при том, что Толстой очень хотел попасть в круг этих «аристократов», «баши-бузуков» (так насмешливо-презрительно в армии именовали штабную молодёжь, особенно адъютантов). Он открыто признаётся в этом: «Так называемые аристократы возбуждают во мне зависть. Я неисправимо мелочен и завистлив». Но сблизиться с ними Толстому было непросто.
Причин было несколько. Эта молодёжь — сверстники Толстого. Но они, в большинстве своём, прошли вместе петербургские военно-учебные заведения или вместе служили в гвардии (или и то, и другое), они сравнительно с Толстым имели гораздо больший армейский и административный опыт. Наконец, они были старыми товарищами, связанными тесными узами общих петербургских знакомств, интересов, воспоминаний. И провинциалу Толстому, с его двумя годами уединённого кавказского юнкерства, естественно, было нелегко стать для них своим.
Но была ещё одна причина — главная. Толстой с самого начала выбрал неверный тон в общении с товарищами.
«Я слишком честен для отношений с этими людьми. Странно, что только теперь я заметил один из своих важных недостатков: оскорбительную и возбуждающую в других зависть — наклонность выставлять все свои преимущества», —
пишет он 24 июля 1854 г. в дневнике. Осознавая ненормальность и несправедливость своего поведения, он, словно скрывая зависть, обращался с товарищами нарочито надменно, свысока. Он раздражался, когда, казалось, не было и повода:
«Баши-бузуки — как нарочно, согласились быть особенно милыми, но во мне было слишком много желчи. И опять оскорбил Тышкевича. Вообще редко помню, чтобы я, во всех отношениях, был в таком ужасном положении, как теперь. Болен, раздражён, совершенно одинок, я всем сумел опротиветь, в самом нерешительном и дурном служебном положении и без денег. Нужно выйти из этого положения. Лечиться пристальнее, перетерпеть неприятность нового сближения с товарищами» (запись от 26 июля 1854 г.).
Продолжение следует
