«Человек состоит из разных людей»
Беседа Сергея Шаргунова с Даниилом Граниным.
Я решил опубликовать этот текст в 75-летнюю годовщину операции «Искра» 1943-го года, когда военные части Ленинградского и Волховского фронта прорвали блокаду Ленинграда.
Что бы ни говорили о Гранине, его имя навсегда связано с той войной и тем Ленинградом.
Для кого-то Даниил Гранин — музейный экспонат, совесть нации, кто-то ожесточенно разоблачает его прегрешения.
По-моему, это был человек и писатель, обладавший вкусом, умевший увлечь и очаровать своей литературой. А если и было в нем какое-то лукавство, то осознанное и искреннее. Скорее, плутовство.
И выглядел он трогательно-плутовато, иронично-умудренно, с петляющей, чуть насмешливой речью, с испытующим, зорким, вызнающим реакцию взглядом из-под снежных кустиков бровей. Помню, как в такт своим словам он дружелюбно, словно одаривая теплом, поглаживает меня по плечу.
Все-таки главное впечатление от Гранина — тепло.
Даниил Александрович умер на девяносто девятом году жизни, познакомились мы в его девяносто пять.
Он вспоминал, как в детстве жадно следил за теми, кто «идет на грозу»: по ночам на самодельном радиоприемнике ловил позывные Чкалова, пересекавшего Северный полюс.
Перед войной закончил Ленинградский политехнический институт с дипломом инженера-электрика. Работал на Кировском заводе. Прошел войну и был дважды ранен.
Как правильно заметил глава государства, посетивший экспозиционно-выставочный павильон «Прорыв», необходимо использовать любую возможность для того, чтобы напомнить миру о подвиге прорыва блокады Ленинграда. «Чтобы никогда ничего подобного в судьбе нашей страны, да и в мире в целом не повторялось». Об этом, при всём разнообразий высказанных за жизнь суждений, всегда говорил Даниил Александрович.
После войны он вернулся в Ленинград, стал инженером-электриком в НИИ, а в 1949-м начал публиковаться, рассказывая о своей среде, инженеров, людей науки. Уже с 1950-го занимался только литературой.
Гранина, если набить его имя в поисковике, там и тут изобличают и разоблачают: когда вступил в партию — на фронте или на заводе, кем был — рядовым или старшим политруком, где и как воевал… При этом художественную литературу пытаются опровергать через архивы. Винят Гранина и в том, что «колебался с генеральной линией»: герой Соцтруда, член бюро Ленинградского Обкома КПСС, в перестройку обрушился на советскую власть, в октябре 1993-го подписал письмо в поддержку Ельцина, при всех режимах был осыпаем государственными наградами как «слишком удобный»…
А он, не отводя глаз, объяснял: в каких-то оценках имел право заблуждаться и обманываться, в отношениях с властями желал делать добрые дела, разбавлять жестокость жизни милосердием, пусть бы и ценой компромисса.
Кажется особо ценным то, что его проза была памятником эпохи, а эпоха впитывала его сюжеты…
В знаменитом романе «Иду на грозу» (1962), написанном телеграфно-просто, ясно и ярко, главный герой ученый Сергей Крылов, раз за разом отказываясь от карьеры, бросает вызов окружающим, чтобы сделать научный прорыв. Он настаивает на новой технологии управления грозой, для чего требуется на самолете погрузиться в самый ее бешеный центр, а это страшнее, чем удары зениток в войну. Герой — романтический рыцарь, древнерусский воин, без утайки предупреждающий весь мир: «Иду на вы». «Тихоня, простак», но с неистребимой верой в правоту. «Да, человек может много, если у него есть правда, он может черт знает что…»
Та же романтика поиска и преодоления, пожалуй, и во всех книгах Гранина об ученых — от «Искателей» (1954) до «Оборванного следа» (2000). Герои Гранина — скромные праведники, и эта литература, что бы кто ни говорил, включая его самого, — чистопородно советская. Эти сюжеты воспитывали бессребреников-мечтателей, всерьез живущих по «моральному кодексу строителя», созидателя, открывателя. Совесть и дерзание — вот сквозная тема гранинской научно-технической лирики.
Но Гранин и составитель страшной «Блокадной книги», и автор романа «Мой лейтенант», написанного в девяносто два года — может быть, лучшего его текста по художественному мастерству. Сквозь пламя войны проходит размытый двойник рассказчика, призрачный альтер-эго и звучит, далекое от любых геройских порывов и бомбовых разрывов, трезвое и тихое, безжалостное к себе: «У лейтенанта были одни кумиры, у меня другие. Наверное, их тоже сбросят. Пьедесталы освобождаются один за другим. Торчат пустые пеньки».
Интересно сравнить: два писателя-фронтовика Бондарев и Гранин. В чем-то абсолютные антиподы — твердый государственник и мягкий либерал. В военной прозе у них разная оптика: там, где первый предпочитает видеть светлое и чистое самопожертвование, и могущество Родины, второй обнаруживает слабость, растерянность, кошмар «тоталитарной системы». Там, где у одного — ни шагу назад, у другого — отчаянное бегство. Но оба — подробно, основательно, традиционалистки реалистичны, оба ставят в центр прозы человечность и совестливость, а на мой вопрос о том, что было лучшим в прошлом и стало худшим в настоящем, ответили примерно одинаково. У обоих в знаменателе — советская цивилизация.
Даниил Александрович состоял из разных людей и не мог, наверное, не состоять, как человек проживший почти сто лет в нашей стране, да еще и большую часть жизни влияя на умы и сердца.
Помню, он просил говорить громче, и приходилось отрывисто, по-пионерски выпаливать, а сам говорил негромко, как бы снижая мой пафос.
Эта доверительная нежная хитреца и в голосе, и во взгляде располагали к нему особенно.
Уверен, он говорил мне то, что думал.
Даниил Александрович, знаю, вам надоели все интервью и разговоры…
Даниил Гранин: Давно. Потому что это не занятие, а бесполезное дело.
— Почему?
— Знаете, вся печать стала бесполезной, несмотря на ее благие порывы. У нас вообще ничего ни на что не влияет: ни печать, ни телевидение, ни интернет… По телевидению только спортивные передачи еще что-то значат.
— А вы интернетом пользуетесь?
— Пользуюсь иногда, но, честно говоря, Сергей, всё обрыдло. Вы еще полны надежд и мечтаний, а у меня это уже кончилось.
— Но, согласитесь, разговор между людьми может иметь смысл.
— Разговор имеет смысл, если он достаточно искренен, что уже трудно людям, и разговор, если вы хотите что-то сказать. Ну, попробуем, конечно, поговорить…
— Даниил Александрович, что вас радует в жизни?
— Дети радуют, радует, что я живу до сих пор, радует, что я иногда могу писать — еще пишу, но всё менее понятно становится это занятие.
Вообще, я инженер-энергетик, и после войны меня послали сюда, в Ленинград, восстанавливать разрушенную энергетику. Это было понятно всё, и даже как-то хорошо, хорошее дело было. Потом я стал писать, мне давно хотелось писать…
Стал писать с идеей какой-то, у меня была идея такая, моя доморощенная идея небольшая о том, что самое важное в жизни — это творчество, научное, техническое — любое творчество. Человек становится лучше, когда он творит, бескорыстно и увлекаясь, тогда появляется Человек заповедный. И это может преобразить жизнь и мир, особенно — технический и научный. Была такая идея у меня. И действительно, если мы посмотрим внимательно, что происходит — люди стали более контактны, а ведь наше общество было обществом угрюмых, молчаливых людей. Появился мобильник, стали разговаривать, идешь по улице — люди идут и разговаривают, разговаривают, глупости говорят, но говорят, общаются. Появился интернет, который прекрасен тем, что он неуязвим…
— Но есть же хакеры…
— Для власти почти неуязвим. Радио, телевидение, я уж не говорю про самолеты с большими скоростями, поезда… Это действует на социум гораздо энергичней и продуктивней, чем идеология политическая, чем искусство, чем всякие моральные открытия. Это действует. И это меня как-то воодушевило: «Давайте ребята творить, давайте создавать…»
— Значит, радует?
— Всё меньше. Дело в том, что я думал одно: вот я буду пробуждать интерес к творчеству, и это повлияет на людей, и мир преобразится, и общество станет другим, и люди будут добрее, лучше. И вот жизнь заканчивается — ничего не преобразилось. Столько же зла, как и было, даже больше, корысти, преступлений, лжи. Не знаю, вы, наверное, слава Богу, лишены огорчений этих…
— Ну как же, это тоже огорчает. Я хотел бы вас спросить о ваших героях — и в «После свадьбы», и в «Искателях», и в «Иду на грозу», и в других книгах они идеалистичны, они прямые и даже праведные. Это люди из жизни или все-таки из литературы?
— А какая вам разница?
— Большая…
— Какая? Ну зачем вам это знать? Когда вы читаете, разве вам нужно знать, был этот человек действительно или не был?
— Я вот про что: можно ли сказать, что какой-то тип людей перевелся? Или хорошие люди появляются снова и снова?
— По-моему, ничего нового в людях не появляется. Появляется новое в обществе. Общество меняется, меняются условия жизни, страсти новые проявляются, возникают новые мечты, зло обновляется. Но сам человек… Нет… Знаете, у меня даже есть какие-то доказательства.
Древнегреческий театр действует на меня так же, как современность: если это хороший драматург, например, Софокл. А это было написано еще до Рождества Христова. История, которую я читаю, Плутарха или Тацита, тоже потрясает: я расстраиваюсь, я восхищаюсь. А что изменилось? Я понимаю и Цезаря, я понимаю и Ганнибала, значит люди остались те же самые. Они занимаются другими делами, допустим, водят самолеты. Ганнибал не понимает, что такое самолет — ну и что? А мы не понимаем, как можно воевать с помощью конницы или носить кольчугу. Так что, к счастью для искусства человек остается тем же самым — той же тайной. С тем же добром и с теми же гадостями.
— А что вас сильнее всего огорчает сейчас?
— Многое. Разница в уровнях жизни людей в нашем обществе. Я вот лежал в больнице, слышу по радио — медсестрам увеличен оклад до 30 тысяч. Входит медсестра, я ее спрашиваю: «Сколько вы получаете?» — «Я получаю, старшая медсестра, 18 тысяч». Это тяжелая работа, между прочим, не такая легкая — 18 тысяч. А тут же по радио следующая передача о том, что яхта олигарха имеет неимоверную длину. Это настолько не сопоставимая жизнь, что она вызывает возмущение, никак ее нельзя оправдать.
Вот эта несправедливость, про которую я говорю, происходит на фоне того, что есть колбаса, есть овощи всюду, есть фрукты, промтоваров много — то, чего не было, допустим, при Брежневе или даже при Горбачеве. А чувства злости, раздражения, несправедливости стало больше. Не знаю, чувствуете ли вы это или нет. Казалось бы — чего вам еще надо, ешьте свою колбасу и смотрите телевизор — и всё. Нет, не хочется, чтобы это было всё…
— А как вы считаете, в советском периоде было что-то важное, что оказалось напрасно утрачено?
— Не важное, а хорошее. Я вам скажу: ни один строй, ни один режим не может существовать, если у него нет позитивных качеств. При советской власти они были. Во-первых, мы жили в бесплатном обществе, почти при коммунизме, газеты были бесплатные, квартиры были бесплатные, вода была бесплатной, школа была бесплатной, пионерлагерь был бесплатным и так далее. Масса была бесплатных каких-то вещей для человека. Но были и более даже серьезные вещи: было к кому пойти жаловаться, человек мог пойти в райком, в профсоюз, в горсовет, в райсовет — бесконечное количество людей могли выслушивать его и сочувствовать, это немало.
То есть советское время имело свои преимущества, свою какую-то, даже можно сказать — прелесть. Профсоюзы отправляли меня бесплатно в санаторий, не было, вот тоже интересно, фальсифицированных продуктов, был натуральный продукт. Не было, например такого: не то мясо, не то молоко, не та рыба… И это существенно.
— А кем вы хотели быть в детстве?
— У меня менялись пристрастия, я хотел быть путешественником в полярные какие-то области, я хотел быть лесником — у меня отец лесник. Но всё менялось. А пришло писательство даже не знаю откуда.
— А вы писали от руки или печатали?
— Я до сих пор пишу от руки.
— И ваши совсем новые вещи, например, «Мой лейтенант», тоже написаны от руки?
— Я пытался писать компьютером, но почувствовал, что между мной и бумагой появился кто-то.
— Что главное для писателя?
— Сидеть и работать. И чтобы тихо было. Хотя бы в квартире.
— А у вас тихо было?
— Не всегда. Простые вещи нужны, чтоб писать. Писать можно при очень маленькой зарплате, при маленькой пенсии, верно? Вообще без зарплаты, только чтобы жена работала.
— Вас удивляет то, что вы столько прожили?
— Я об этом стараюсь не думать. Знаете, я недавно болел, очень тяжело болел, я почти месяц, три недели был без сознания — ничего не помню, что там было, как было. Когда я выздоровел, я собрал врачей, которые меня лечили, и устроил пирушку. И вот они разговаривали между собой: «Конечно, непонятно, почему он выздоровел, это не должно было быть совершенно. Конечно, есть такое правило в медицине: если больной хочет выздороветь — медицина бессильна. Но все-таки он не должен был». И они все, врачи разные — невропатологи, кардиологи, какие-то терапевты — все сошлись на том, что я не имел права, я нарушил все правила медицинской науки. Они меня за это не ругали, но сказали: «Единственное объяснение — у него был ангел». Я по-разному сперва отнесся к этому. Так, с улыбкой… а потом подумал, что что-то в этом есть. Когда мы считаем, что человек — это только физиология, я думаю, что это не так. Есть еще что-то, что мы не знаем или верим, что тоже очень важно, но что-то должно быть у человека. Поэтому, когда вы спрашиваете меня о долголетии… Думаю ли я? Иногда удивляюсь, но гашу это сразу. Я не хочу об этом думать. Это, может быть, суеверно. Может быть. Ну и что? Суеверие ведь тоже не такая бесполезная, глупая штука.
— Читаете современные книги?
— У меня слишком много расхождений с литературными авторитетами, критиками… Вот я несколько раз пытался читать двух модных авторов, я не хочу их называть, чтобы не обидеть… И не смог, не пошло. Я пытался читать некоторых лауреатов Нобелевской премии — казалось бы, это знак качества — нет, не идет. Что-то случилось не с литературой, а со мной.
Я не могу понять, кто из нас двоих виноват — я или литература… Трудно разобраться. Но покупают эти книги, читают их, тиражи переиздают — значит, что-то там есть? А у меня — ну нет интереса.
— В разное время, как считается, вы были близки разным властям. Член бюро Ленинградского Обкома КПСС, народный депутат СССР и герой перестройки, вы и сегодня в огромном почете… Вечная тема: писатель и власть.
— Вам не надоела эта тема?
— Надоела. Но не могу не спросить о допустимой для вас степени компромисса с государством.
— Вы знаете, это очень сложный вопрос. Вот я организовал фонд Лихачева, так? Это было не так просто. Мне нужны были отношения с властью, потому что этот фонд существует не на государственные деньги, но надо было это помещение выпросить, выклянчить. Они вполне могли сказать: «Пошел вон, не до тебя». И я бы пошел вон.
Я до этого создавал — ну, так получилось, я не буду об этом рассказывать — общество милосердия «Ленинград», и нас выкинули. У нас было 4 тысячи волонтеров, ребята взялись с такой охотой… А так как они стали устраивать пикеты, возмущенные тем, в каких условиях лежат больные в больницах, меня вызвали в Обком и сказали: «Что ты делаешь? Милосердие — это не твоё дело, это государственное дело. Чего ты лезешь? У нас собес есть и всё прочее». А я сказал: «Нет, собес не может человека гладить по голове, а мы гладим по голове». Короче говоря, из ЖЭКа, где мы собирались после восьми вечера — какой-то ЖЭК нам дал помещение — нас выгнали. Мы стали собираться во дворах на улице.
Потом я видел, как всё рушится, позвонил в Москву и сказал секретарю в секретариате Горбачева, что я хочу его видеть. Через неделю мне позвонили: приезжайте. Я приехал, пришел Горбачев, и мы с ним говорили. И я говорю: «Что это за власть, которая считает, что милосердие — государственное дело? Разве такая власть имеет право существовать? Потому что это бесчеловечно». Он сказал: «Ладно, я вам помогу». Я приехал, пришел в Обком в Смольный, ногой открыл дверь к секретарю Обкома. Он: «Здравствуйте, что же вы ко мне не приходили? Ну, что тебе надо?». Немедленно на «ты» перешел. Я говорю: «Мне надо помещение». — «Какое?» — «Мне надо пять комнат, надо помещение, штат, бухгалтера и прочих. Зачем бухгалтер — потому что будут пожертвования всякие, я не хочу на ваши деньги жить». — «Что тебе еще надо?» — «Мне надо машину, чтобы людей развозить, этих инвалидов несчастных». Короче говоря, в течение недели всё было. Вот что такое культ личности или партийная диктатура, авторитаризм.
Когда это используется для блага, это очень приятно.
Существовали примерно два с половиной или три года, пока не началось сами знаете что… пока можно было существовать, а потом уже нельзя было существовать, потому что все занялись своими вопросами, как им выжить. Помните это время?
Надо было людям выживать, и они не могли уже добровольно тратить своё время.
Я к чему это рассказываю — я должен был пробиться куда-то к кому-то, я должен был быть, понимаете, угодлив. Я должен был быть угодлив!
Да мне вообще так, грубо говоря, насрать было на них на всех, но я хотел создать это общество, обеспечить его.
То же самое повторилось, когда здесь надо было достать помещение для фонда. Надо было ходить к этим олигархам…
И так же до этого, в советское время: надо было достать автомобиль — а как автомобиль достать? У нас нет денег на автомобиль. Нам надо было пойти просить у Обкома: дайте, от депутатов остаются автомобили по дешевой цене — ну дайте! Вот так я живу много лет…
Мне говорят: ты угодлив с властями, ты с каждой властью стараешься наладить… Да… Да!
Вот я смотрю, допустим, Товстоногов покойный, Гергиев, Темирканов — каждый, у кого что-то есть, какой-то коллектив, какое-то дело… Каждый старается. Такова наша система. Поганая система? Да, поганая. Культуре не дают денег? Да, не дают. Но нельзя же мириться с этим. Да, жертвуешь иногда своей репутацией, ну и что? Я готов жертвовать.
Вот мы, например, имеем программу «Подвижники», мы собираем каждый год со всей России подвижников, это потрясающие люди, и награждаем их, возим по городу, показываем город, даем им грамоты, медали Лихачева и так далее. Откуда это всё? Это результат каких-то взаимоотношений с властью.
Идешь на компромиссы, если что-то хочешь сделать. Ну, вот, пожалуйста, я вам скажу: мне звонят непрерывно, заболела наша женщина, которую мы знаем, она в газете работала — болезнь Альцгеймера, тяжелейшая, жуткая. Звонит ее муж: нужна сиделка, потому что он должен ходить на работу. Я спрашиваю: «На какое время?», — «Да всё время сиделка должна быть. Мне отказали всюду. Что делать?». И я иду в Смольный и становлюсь на колени и выпрашиваю там сменную сиделку одну. А мне плевать, что я стал на колени.
Когда я был депутатом, мне был симпатичнее Ельцин. Почему — потому что его так гнобили несправедливо. Так его топтали… А что он? Поначалу он был хорош. Когда он ездил на троллейбусе… Я понимаю цену всему этому, но было симпатично, когда он выступал, когда он громил Горбачева, горбачевщину…
Но другое дело, что они все быстро портятся. Вот, заметьте себе, быстро: один — за два года, другой — за полтора. Они все — это скоропортящиеся продукты.
— А почему так происходит?
— Наверное, это вседозволенность власти, ее беспредельность. Кругом народ становится не народом, а становится придворными. Народ исчезает. И люди меняются ужасно. Я бывал на приемах всяких… Боже мой, как они рвутся! Что ты рвешься? «Чтобы меня заметили. А вдруг он мне улыбнется, а? А вдруг поздоровается со мной за руку! А вдруг он мне скажет что-то! Это же тогда я „кум королю“». И у человека есть оправдание всему…
Вот вам история в подарок: съезд писателей происходит, меня там избрали в секретариат, прием в Кремле, столы так (показывает рукой вертикали)и один стол так (показывает горизонталь) — за ним сидит президиум.
Рядом со мной был один очень неплохой писатель… Мы стоим среди народа, а он нервничает. Я говорю: «Чего вы нервничаете?» Он говорит: «Я хочу пройти к президиуму». И пошел со своим бокалом. Возвращается через десять минут, я говорю: «Ну что?» — «Я шел-шел и дошел до последнего официанта, и этот последний официант мне говорит: „Вы куда?“ Я говорю: „Я в президиум“. Знаете, что он мне сказал? „Воздержимся“». (Смеется).
И вот зовут туда меня. И Брежнев начал говорить: «Я вот был секретарем Днепропетровского Обкома, приходит ко мне однажды наш заведующий общей частью и говорит: „Леонид Ильич, у нас проступила на фронтоне дома надпись: „Городская управа“. Надо ее замазать. Прошу вашего разрешения“. А я говорю: „А не надо ее замазывать“. Он говорит: „Как так?“. — „А мы и есть управа“». А Суслов, главный идеолог, который хотел погасить этот опасный компромат, сказал: «Товарищи, давайте выпьем за Леонида Ильича, за его здоровье».
Всем налили, и мне налили, поднимаем, начинаем чокаться, и вдруг Кайсын Кулиев говорит: «А я пить не буду». Кайсын, хороший поэт и дивный человек, которого я очень любил. Мертвая тишина. Все опускают глаза. Марков, глава Союза писателей, ему: «Кайсын, что ты говоришь? Почему ты не будешь?». — «Я не буду пить». С такой скандальной какой-то ноткой в голосе. И сам Леонид Ильич тоже остановился и не знает, что делать со своим бокалом, всё-таки человек 15−20 кругом, никогда этого не было. Суслов говорит: «Товарищ Кулиев, почему вы не хотите выпить?». Он говорит: «Я вам могу сказать, почему не хочу выпить: потому что Михалков налил себе газированной воды!» (смеется). И что было… такое счастье у всех появилось, так все обрадовались!
Да, ну и я к чему это? Мы с Кайсыном дружили, и когда уже все разошлись, мы идем с ним, и я говорю: «Кайсын, что ты вытворил? Зачем тебе это надо было?». Он говорит: «А ты заметил, когда все обрадовались, я подошел к Брежневу, и меня и Марков обнимал, и Суслов, и все — фотографы фотографировали это всё. И теперь я приеду к себе в Нальчик — да они пикнуть не посмеют никто!».
— Классная история. Вы прожили очень большую жизнь. Глядя на самого себя, вы можете сказать, какой из вас вам кажется симпатичнее?
— Я симпатичным бываю всё реже. Просто потому что у меня каких-то разочарований много, депрессий много и так далее.
Но раньше я бывал симпатичным с детьми, я бывал симпатичным с друзьями — учеными, инженерами. Это мой круг был, круг моих героев, и я их люблю, люди с иными страстями… Я бывал симпатичным с женщинами — большое удовольствие разрабатывать эту тему.
Обстоятельства жизни давали мне возможность встречаться с людьми. Мне доставляло большое удовольствие находить друзей за границей, в той же Германии, в той же Франции, где у меня появились друзья, где меня переводили. При той нашей ксенофобии и подозрительном отношении оказалось: прекрасные люди, добрые, веселые, умные, умнее меня.
Что еще я вам хочу сказать: что человек — это, конечно, тайна. И вы знаете сами, должны это знать, раз вы пишете, что он состоит из разных людей. Он может быть подлецом, он может быть альтруистом, он может быть святым — каким угодно. И большей частью люди проходят через всё это. Не бывает стопроцентного злодейства, его нет.
И в этом интерес к человеку и литературная загадка. Трудно очень писать, потому что каждый писатель большей частью создает или злодея или героя.
http://svpressa.ru/blogs/article/190910/
