Развал Русской армии в результате Февральского переворота

https://s00.yaplakal.com/pics/pics_original/2/8/2/9002282.jpg
Основу Белой армии, как и Белого движения [В 1906 г. в Одессе существовала вооруженная черносотенная организация «Белая гвардия» А. Коновицына, которая ходила по Одессе в военной форме] вообще, представляли в первую очередь офицеры.

С. Волков абсолютно прав, когда пишет: «…Именно офицеры были той силой, благодаря которой Белое движение вообще могло возникнуть…»

Принцип формирования офицерского корпуса в русской армии мало чем отличался от других стран: в Англии, Германии, Австро-Венгрии основным поставщиком офицеров была аристократия.

В демократических США президент Дж. Вашингтон указывал: «В выборе офицеров надобно более всего остерегаться, чтобы они не выходили из сословий, слишком близких к тем, из которых набираются солдаты. Иерархия сословия переходит из гражданской жизни в военную. За исключением очевидных заслуг, надобно держаться правила, чтобы кандидат в офицеры был непременно джентльмен, знающий правила чести и дорожащий своей репутацией».

В 1862 г. в России вместо сословного был введен образовательный ценз производства в офицерский корпус, и к началу XX века в армии было немало офицеров, вышедших из крестьян и «кухаркиных детей».

Так, основатель Белой армии генерал Алексеев был сыном простого солдата, Корнилов – казачьего хорунжего, Деникин – вообще сыном крепостного крестьянина…

Из 70 с лишним генералов и офицеров – «отцов-основателей» Белой армии, участников «1-го Кубанского похода», по данным А. Кавтарадзе, всего только четверо обладали какой-нибудь наследственной или приобретенной собственностью; остальные жили и до 1917 года только на служебное жалованье.

За три с небольшим года мировой войны было произведено в офицеры около 220 тысяч человек, то есть больше, чем за всю предыдущую историю русской армии. Общее число офицеров, вместе с кадровыми, составило 300 тысяч.

В Первой мировой погибли 73 тысячи офицеров, при этом «едва ли не весь кадровый офицерский состав выбыл из строя уже за первый год войны». С начала войны офицерский корпус сменился в пехотных частях 3-5 раз, в кавалерии и артиллерии-на 15-40%.

К 1917 г. «в результате наиболее распространенный тип довоенного офицера,- пишет С. Волков,- потомственный военный (во многих случаях и потомственный дворянин), носящий погоны с десятилетнего возраста – пришедший в училище из кадетского корпуса и воспитанный в духе безграничной преданности престолу и отечеству,- практически исчез…».

Офицерский состав военного времени «в общем соответствовал сословному составу населения страны». До войны (1912 год) 53,6% офицеров (в пехоте – 44,3%) происходили из дворян, 25,7% – из мещан и крестьян, 13,6% – из почетных граждан, 3,6% – из духовенства и 3,5% – из купцов.

Среди же выпускников военных училищ военного времени и школ прапорщиков доля дворян никогда не достигает 10%, а доля выходцев из крестьян и мещан постоянно растет…

Свыше 60% выпускников пехотных училищ 1916-1917 годов происходило из крестьян. Генерал Н. Головин свидетельствовал, что из 1000 прапорщиков… в его армии (7-й), около 700 происходило из крестьян, 260 из мещан, рабочих и купцов и только 40 из дворян.

Эсер В. Шкловский писал: «Это не были дети буржуазии и помещиков… Офицерство почти равнялось по своему качественному и количественному составу всему тому количеству хоть немного грамотных людей, которое было в России. Все, кого можно было произвести в офицеры, были произведены. Грамотный человек не в офицерских погонах был редкостью».

Таким образом, констатирует С. Волков, «социальную свою специфику офицерский корпус… полностью утратил. Качественный его уровень катастрофически упал: прапорщики запаса и абсолютное большинство офицеров ускоренного производства были по своей сути совсем невоенными людьми, а производимые из унтер-офицеров, имея неплохую практическую подготовку и опыт войны, не обладали ни достаточным образованием, ни офицерской идеологией и понятиями».

Р. Фадеев еще в 1889 г. писал: «Вся сила армии – именно в строевых офицерах мирного времени; без них она не станет ни кадром, ни школой, а останется только расходом».

Тем не менее даже офицеры военного времени по большей части впитали в себя менталитет русского офицера – защитника отечества и престола в концентрированном виде, в этом заключался для них смысл жизни.

В. Успенский справедливо пишет, что офицеры русской армии, даже самые образованные и передовые, слабо разбирались в вопросах политики. У офицеров четко определенный круг обязанностей, заниматься политикой им было запрещено. «Слуга царю и Отечеству – остальное не имеет значения». С началом войны «в руках офицеров, когда-то описанных Куприным в «Поединке», оказалась грозная сила армии, собиравшейся в бой.

Опостылевшая мирная жизнь забыта, впереди война, цель жизни офицера. Переживания командного состава не были сложными». «Средний русский офицер аполитичен, он только национален. Он молчалив, он, действовавший, поможет нам вернуть родину, а не ученые дрозды, до головной боли насвистывающие одну и ту же фальшивую партийную песенку».

Деникин пишет о том, как офицерство понимало свой долг: «Офицерский корпус, как и большинство средней интеллигенции, не слишком интересовался сакраментальным вопросом о «целях войны».

Война началась. Поражение принесло бы непомерные бедствия нашему Отечеству во всех областях его жизни… Необходима победа. Все прочие вопросы уходили на задний план, могли быть спорными, перерешаться и видоизменяться».

Другую сторону менталитета профессионального военного давал Колчак: «Война прекрасна, хотя она связана со многими отрицательными явлениями, но она везде и всегда хороша. Не знаю, как отнесется Она к моему единственному и основному желанию служить Ей всеми силами, знаниями, всем сердцем и всем своим помышлением.

Война дает мне силу относиться ко всему «холодно и спокойно», я верю, что она выше всего происходящего, она выше личности и собственных интересов, в ней лежит долг и обязательство перед Родиной, в ней все надежды на будущее, наконец, в ней единственное моральное удовлетворение.

Она дает право с презрением смотреть на всех политиканствующих хулиганов и хулиганствующих политиков, которые так ненавидят войну и все, что с ней связано в виде чести, долга, совести, потому что прежде всего и в основании всего они трусы».

Однако во время войны изменился не только качественный и социальный состав офицерского корпуса армии. Поражения 1915 г. отчетливо проявили новую тенденцию, формировавшуюся в армии, – стремление солдат к миру и нарастание на этой почве раскола между офицерством и солдатами.

Киган отмечал: «В 1915 году во время отступления из Галиции около миллиона русских солдат оказались в плену, три четверти сдались без сопротивления».

К концу 1917 года почти четыре миллиона русских солдат находились в немецком или австрийском плену. Таким образом, потери военнопленными прежней имперской армии в конечном счете превысили боевые потери в три раза: по последней оценке, русская армия потеряла погибшими… примерно столько же, сколько и французская, где число попавших в плен к немцам было ничтожно мало.

Русский солдат-крестьянин просто не имел тех отношений, которые связывали немецких, французских и британских солдат с товарищами, с частью и с национальными интересами. Он находил психологию профессиональных солдат необъяснимой, рассматривая свои новые обязанности как временные и бессмысленные.

Поражение быстро деморализовало их. Зачастую солдаты, отличавшиеся храбростью, не находили ничего позорного в том, чтобы самим сдаться в плен, где, по крайней мере, они получали пищу и безопасность». Отношения между солдатами, жаждавшими мира, и офицерами, гнавшими их в бой, становились критическими.

Вопрос о мире раскалывал армию на две части: меньшую, кадровую, профессией которой была война, и превосходящую ее в более чем в 100 раз крестьянско-солдатскую массу. Для солдат, вчерашних крестьян, война представляла собой невыносимое, бессмысленное бремя, бойню.

Эти тенденции, копившиеся с 1915 года, из потенциальной энергии тихо зреющего недовольства превратились в кинетическую энергию действия сразу же после буржуазной Февральской революции, которая на первый взгляд прошла буднично и тихо, практически без видимых жертв: общее число убитых и раненых – 1443, в том числе воинских чинов – 869 (офицеров 60).

Но, как пишет С. Волков: «События 27- 28 февраля и последующее отречение императора Николая II от престола открыли дорогу ненависти и насилию и стали началом Голгофы русского офицерства.

На улицах Петрограда повсеместно происходили задержания, обезоруживания и избиения офицеров, некоторые были убиты. Когда сведения о событиях в столице дошли до фронтов, особенно после обнародования пресловутого «Приказа № 1», там началось то же самое.

Какое влияние это оказало сразу же на боеспособность армии, свидетельствует телеграмма главкома Северного фронта от 6 марта: «Ежедневные публичные аресты генеральских и офицерских чинов, производимые при этом в оскорбительной форме, ставят состав армии, нередко георгиевских кавалеров, в безвыходное положение…»

«После Февраля,- продолжает С. Волков,- положение офицеров превратилось в сплошную муку, так как антиофицерскую пропаганду большевиков, стоявших на позициях поражения России в войне, ничто отныне не сдерживало, и она велась совершенно открыто и в идеальных условиях.

Желание офицеров сохранить боеспособность армии (а что идея прекращения войны была для массового офицера синонимом гибели России, было психологически совершенно естественно) наталкивалось на враждебное отношение солдат, распропагандированных большевистскими агитаторами, апеллировавших к шкурным инстинктам и вообще самым низменным сторонам человеческой натуры».

В марте «в Кронштадте были зверски убиты главный командир порта адмирал Р. фон Вирен, начальник штаба адмирал А. Бутаков… командир 2-й бригады линкоров адмирал А. Небольсин, на следующий день толпа настигла командующего Балтийским флотом адмирала А. Непенина.

От рук взбунтовавшихся матросов пали комендант Свеаборгской крепости, командиры 1-го и 2-го флотских экипажей, командир линкора «Император Александр II», командир крейсера «Аврора»…

К 15 марта Балтийский флот и крепость Кронштадт потеряли 150 офицеров, из которых более 100 было убито или покончило собой. На Черноморском флоте также было убито много офицеров… имелись и случаи самоубийства. На сухопутном фронте тоже происходило немало эксцессов.

Цензура часто перехватывала солдатские письма такого содержания: «Здесь здорово бунтуют, вчера убили офицера из 22-го полка и так много арестовывают и убивают». Убийства происходили и в тыловых городах: в Пскове погиб полковник Самсонов, в Москве полковник Щавинский, в Петрограде князь Абашидзе. Не в силах вынести глумления солдат, некоторые офицеры стрелялись».

Деникин вспоминал: «Я помню хорошо январь 1915 года, под Лутовиско. В жестокий мороз, по пояс в снегу, однорукий бесстрашный герой полковник Носков рядом с моими стрелками под жестоким огнем вел свой полк в атаку на неприступные скаты высоты 804… Тогда смерть пощадила его. И вот теперь пришли две роты, вызвали генерала Носкова, окружили его, убили и ушли».

С. Волков приводит почти по дням, пофамильно многие сотни подобных примеров, убийств, арестов, унижений и самоубийств офицеров и генералов в период с февраля по июль 1917 г.

Но ведь сам генерал Корнилов начал свою деятельность в должности главнокомандующего Петроградским военным округом с того, что собственноручно приколол Георгиевский крест к груди унтер-офицера Волынского полка Кирпичникова в награду за убийство им 27 февраля прямого своего начальника – заведующего учебной командой того же полка капитана Лашкевича.

Генерал Энгельгардт, начальник Петроградского гарнизона, 1 марта выпустил следующее воззвание: «…Среди солдат Петроградского гарнизона распространились слухи, будто бы офицеры в полках отбирают оружие у солдат. Слухи эти были проверены в двух полках и оказались ложными. Как председатель временной комиссии временного комитета Государственной Думы, я заявляю, что будут приняты самые решительные меры к недопущению подобных действий со стороны офицеров вплоть до расстрела виновных…».

В. Воейков пишет: «Последние слова воззвания, будучи горячо восприняты теми солдатами, которые поняли свободу в смысле отсутствия подчинения, дали в результате известные всем случаи зверской расправы нижних чинов с офицерами. Автором этого воззвания был бывший воспитанник Пажеского его императорского величества корпуса офицер лейб-гвардии Уланского его величества полка и, как окончивший Николаевскую академию, носитель мундира генерального штаба».

Главнокомандующий Северным фронтом генерал Черемисов субсидировал из казенных средств ярко-большевистскую газету «Наш путь», объясняя так свой поступок: «Если она (газета) и делает ошибки, повторяя большевистские лозунги, то ведь мы знаем, что матросы – самые ярые большевики, а сколько они обнаружили героизма в последних боях(?).

Мы видим, что и большевики умеют драться. При этом у нас свобода печати».

Комитет Западного фронта издавал газету «Фронт» в количестве 20 тысяч экземпляров. На 29-м номере, нарушив приказ Керенского, Деникин запретил газету, однако после его ухода ее печать возобновил новый главнокомандующий… В Бердичеве местная газета «Свободная мысль» совершенно недвусмысленно угрожала Варфоломеевской ночью офицерам.

Поощряла революционный напор и сама временная власть. Деникин подсчитывал, что из 40 командующих фронтами, армиями и их начальниками штабов только 14 выступали против «демократизации» армии, 15 ее поощряли, и 11 были нейтральны. «Демократическая» чистка в армии привела к тому, что только в апреле – мае было уволено 143 старших начальника, в т. ч. 70 начальников дивизий.

В этих условиях Временное правительство, Совет и Ставка принимают решение о новом июньском 1917 г. наступлении; офицерам нужно было снова поднимать солдат в атаку…

В сводке сведений о настроении в действующей армии с 1 по 9 июля о положении офицеров сказано следующее: «В донесениях всех высших начальников указывается на крайне тяжелое положение в армии офицеров, их самоотверженную работу, протекшую в невыносимых условиях, в стремлении поднять дух солдат, внести успокоение в ряды разлагающихся частей и сплотить вокруг себя всех, оставшихся верными долгу перед родиной.

Подчеркнута явная агитация провокаторов-большевиков, натравливающая солдат на офицеров. В большинстве случаев работа офицерства сводится к нулю, разбиваясь перед темной и глухой враждой, посеянной в солдатских массах, охваченных одним желанием уйти в тыл, кончить войну любой ценой, но не ценой собственной жизни.

Вражда часто принимает открытый характер, выливаясь в насилия над офицерами. В 115-м полку большинство офицеров должны были скрыться. Требования солдат о смене неугодных начальников стали повседневным явлением. В 220-м полку несколько рот ушли с позиции, причем в окопах остались одни офицеры.

В 111-м полку на всей позиции после самовольного ухода рот остались несколько десятков наиболее сознательных солдат и все офицеры. Напряжение сил офицеров дошло до предела, терпение стало мученичеством. В боях под Крево и Сморгонью все офицеры были впереди атакующих частей, показав пример долга и доблести. Потери офицерского состава громадны. В 204-м полку выбыли из строя все офицеры».

«Яркую иллюстрацию положения офицерства дают рапорты трех офицеров 43-го Сибирского полка, в которых они ходатайствуют: двое – о зачислении в резерв и один – о разжаловании в рядовые.

Офицеры указывают на невозможность принести какую-либо пользу при данных условиях и слагают с себя ответственность за свои части в бою. «Служба офицера превратилась в настоящее время в беспрерывную нравственную каторгу…» – пишет один из офицеров…»

Как отмечалось в докладе комиссаров 11-й армии, «бросалось в глаза прежде всего невозможное положение офицерского состава, бессильного, не признаваемого солдатами, третируемого ими и лишенного возможности реализовать свои полномочия. При большой ответственности офицерство оказалось лишенным прав не только командных, но зачастую и многих гражданских, как, например, свободы слова.

Всякий призыв с их стороны к солдатам к исполнению своих обязанностей, вообще все, что шло вразрез с инстинктами и пожеланиями шкурных элементов армии, встречается последними резко враждебно, причем нередко раздавались угрозы расправы оружием. И это были не простые угрозы».

Корниловский мятеж привел к окончательному разрыву между солдатами и офицерами. Эксцессы приняли бы еще более широкий характер, если бы во главе армии не стоял генерал Алексеев… формально руководивший ликвидацией корниловского выступления.

Это «спасло не только непосредственных участников выступления, но и все лучшее строевое офицерство, он помогал спасти как раз ту распыленную силу, которая впоследствии собралась на его зов и под знаменами того же генерала Корнилова геройски боролась за Россию».

Значение корниловского выступления для кристаллизации настроений офицерства огромно.

Об этом очень полно писал Н. Головин: «…Гонения, которые испытывал с марта офицерский состав, усиливали в нем патриотические настроения; слабые и малодушные ушли, остались только сильные духом.

Это были те люди – герои, в которых идея жертвенного долга после трехлетней титанической борьбы получила силу религии… Неудача корниловского выступления могла только усилить эти настроения. Связь большевиков с германским генеральным штабом была очевидна.

Победа Керенского, которая, по существу, являлась победой большевиков, приводила к тому, что в офицерской среде точно установилось убеждение, что Керенский и все умеренные социалисты являются такими же врагами России, как и большевики. Различие между ними только в степени, а не по существу…

Русское офицерство военного времени, не носившее классового характера, приобретает теперь обособленность социальной группировки… это обособление не обуславливалось какими-либо сословными или имущественными признаками, а исключительно данными социально-психологического порядка.

До корниловского выступления офицерство старалось всеми силами не допустить углубления трещины между ним и нижними чинами. Теперь оно признало этот разрыв как свершившийся факт…

В корниловские дни офицерство видело, что либеральная демократия, в частности кадеты, за немногими исключениями находится или «в нетях», или в стане врагов. Это обстоятельство они учли и запомнили…

Офицерство больно почувствовало, что его бросила морально часть командного состава, грубо оттолкнула социалистическая демократия и боязливо отвернулась от него либеральная…»

«После корниловского выступления разрыв между офицерским составом и солдатской массой происходит уже полный и окончательный. Эта масса видит в офицерах не только «контрреволюционеров», но и главную помеху к немедленному прекращению войны. Большевики и немцы энергично эксплуатируют создавшееся положение».

В донесениях с фронта сообщалось: «Положение офицеров невыносимо тяжело по-прежнему. Атмосфера недоверия, вражды и зависти, в которых приходится служить при ежеминутной возможности нарваться на незаслуженное оскорбление при отсутствии всякой возможности на него реагировать, отзывается на нравственных силах офицеров тяжелее, чем самые упорные бои и болезни».

Постоянными стали явления, когда позиция оборонялась одними офицерами, а толпы солдат митинговали в тылу". Командир 37-го армейского корпуса докладывал: «Необходимо отметить, что состав офицеров далеко не обладает сплоченностью – это механическая смесь лиц, одетых в офицерскую форму, лиц разного образования, происхождения, обучения, без взаимной связи, для которых полк – «постоялый двор».

Кадровых офицеров на полк – 2-3 с командиром полка, причем последний меняется очень часто «по обстоятельствам настоящего времени»…»

«Уже тогда вполне проявились безнадежность и пассивное отношение к происходящим событиям очень большой части офицерства…»