Как Юрий Гагарин с фашистами боролся
В годы войны семья Юрия Гагарина оказалась под оккупацией. Будущему первому космонавту было семь лет. Тем не менее, и в таком юном возрасте он смог внести свой посильный вклад в борьбу с врагом. Отрывок из книги Валентина Гагарина – старшего брата Юрия- "Мой брат Юрий".
http://ic.pics.livejournal.com/matveychev_oleg/27303223/5791592/5791592_original.jpg
***
"Так вот, одна часть ушла, другая сменила ее. В нашем доме разместили мастерскую по ремонту аппаратов связи и зарядке аккумуляторов. Ведал всем этим хозяйством баварский немец, некий Альберт. Изверг из извергов был, но с особо изощренной жестокостью относился он к детям. Мы его сразу же нарекли Чертом. А Юра немедля начал против Черта тайную «партизанскую» войну.
Они играли в саду — Ваня Зернов, Володя Орловский, Юра и Бориска. Был один из тех последних дней осени, когда солнце светит неожиданно ярко и тепло, хотя в преддверии скорой зимы дождевые лужицы уже затянуты тонкой корочкой льда, а последние, багряные, случайно уцелевшие листки без труда снимает с ветвей и самый легкий порыв ветра.
Они играли в мячик, сшитый мамой из тряпок: бросали его друг в друга, и тот, кого осалили, немедля выбывал из игры до следующего кона. Тяжелый тряпичный мяч не чета резиновому. Когда он попадает в кого-то из мальчишек, то не отскакивает упруго, а сразу падает на землю. Но ребята и этой игрушке рады: где ж взять настоящий?
Чаще других водить приходилось Борису: он моложе ребят, меньше их ростом, не так верток и умел.
Черт — шинель небрежно наброшена на плечи, пилотка сбита на белесый затылок — стоял на крыльце и лениво щурил водянистые глаза на яркое солнце. Он, здоровый, плотный детина с большими, приобожженными кислотой руками, явно скучал…
— Борьке водить! — закричал Ваня Зернов.
Незадачливый Борис кинулся к мячу, швырнул его в Володю. Мимо! В Зернова. Опять промазал! Ага, Юрка рядом. Есть!
— Так не по правилам, нечестно так. Ты нарочно ему поддался, — упрекнул Юру Володя Орловский.
— Он же маленький, его жалеть надо.
Черт тем временем сходил в избу, а вернувшись оттуда, что-то положил на нижнюю ступеньку крыльца.
— Идить… суда! — крикнул он мальчишкам.
Ребята прекратили игру, подошли медленно, недоверчиво, жмутся друг к другу.
— Брать! — разрешил немец.
На ступеньках лежит сахар — ноздреватые, аккуратно напиленные кубики. Давным-давно не видели мальчишки сахара. Даже под ложечкой сосет — так манят они, эти кубики.
— Брать, брать! — смеется немец.
Ребята не тронулись с места, и только Бориска, самый доверчивый из всех, переваливаясь, подошел к крыльцу, наклонился, протянул руку.
— Не смей! — Юра окликнул очень тихо и очень строго.
Но слишком велик соблазн. А тут еще немец весело скалит зубы, приговаривает поощрительно:
— Брать, брать!
В тот момент, когда Бориска уже прикоснулся было к желанному кубику сахара, Черт неожиданно наступил на него, тяжелым сапогом прихватил Борькину руку. Что-то хрустнуло под каблуком, Борис истошно заорал.
— Отпусти, — выкрикнул Юра, — отпусти!
Черт скалит зубы, вертит, вертит каблуком. Ребята стоят растерянные, а Борис уже заходится криком.
Тут случилось что-то невероятное, неожиданное. Юра отступил назад, разбежался и головой что было мочи ударил немца в живот, ниже блестящей ременной пряжки. Тот ахнул, с маху шлепнулся на ступеньки, сел, оторопело, по-рыбьи разевая рот… Грязные крупинки сахара лежали на крыльце.
Ваня и Володя воробьями порскнули за угол, а Юра взял Бориску за руку и повел в землянку.
— Я тебе еще не то сделаю, — обернулся и пригрозил он Черту.
Немец опомнился, бросился за ним, но тут засигналила машина на улице: звали Черта.
Из кузова машины сгрузили аккумуляторы — диковинные какие-то, преогромнейших размеров. Целых восемь штук.
Солдаты в форме танковых войск унесли эти штуковины в мастерскую.
* * *
Несколько дней подряд Черт почти не выходил из дому — колдовал над аккумуляторами, добросовестно заряжал их. А как-то в полдень уселся на велосипед и куда-то укатил.
Никто из нас не заметил, когда Юра выскользнул из землянки. Черт через некоторое время вернулся в сопровождении грузовой машины, и немцы-танкисты погрузили аккумуляторы в кузов. Один из них, с погонами офицера, пожал Черту руку — и тот расцвел, заулыбался радостно. Видимо, благодарность схлопотал.
Машина укатила восвояси, а Черт вынес на крыльцо патефон, бутылку вина и затеял пиршество. Заигранная пластинка напевала «Катюшу», нашу, русскую «Катюшу». Черт крохотными рюмками вливал в себя вино и блаженно жмурился после каждой.
Увы, недолго длилась его радость. Требовательно заорала сирена машины, Черт смахнул пластинку с патефона, выскочил на улицу.
Те же самые танкисты снова внесли во двор те же самые аккумуляторы. Были они мрачны, переругивались друг с другом. Черт стоял навытяжку перед разгневанным офицером, что-то жалко лепетал: оправдывался, думать надо.
Мы никак не могли взять в толк, что же случилось, пока Юра с нескрываемой гордостью не объявил:
— Это я ему устроил, когда он на велосипеде катался.
— Как ты устроил?
Он сунул руку в карман штанишек, достал щепоть каустической соды.
— Я ему насыпал в эти штуки.
Мама схватилась за голову.
— Снимай штаны, негодный малый. Сейчас же снимай!
Юра смотрел на нее с недоумением. Он, кажется, ожидал, что его должны похвалить, а тут наоборот — наказать собираются. Только за что? Ведь и мама терпеть не может Черта, и не раз — он сам слышал! — кликала на его голову самые черные беды.
— Еще где есть у тебя эта гадость? — поинтересовалась мама, наливая в корыто горячую воду.
Врать Юрка не умел:
— В пиджаке чуточку.
— Давай и пиджак. Стирать все буду.
Вечером отец, выслушав мамину жалобу, против ожидания не очень рассердился.
— Поди-ка сюда, сын, — позвал он Юру. — Кто тебя научил это сделать?
— Сам.
— Сам ты не мог додуматься.
— Все равно сам.
— Такие вещи, Юрок, — наставительно сказал отец, — с умом надо делать. Ты знаешь, что всех нас под расстрел подвести мог? Не знаешь? То-то вот.
К счастью, баварский фриц не догадался, чьих это рук проделка, иначе и впрямь всем нам не миновать бы беды."
"Неудача фашистских войск под Москвой некоторым образом сказалась и на нас. Альберта, и без того бешеного, точно злая муха укусила. Когда он появлялся на крыльце дома — ребята опрометью бежали в землянку, иначе быть страстям: или затрещиной походя, забавы и собственного удовольствия ради, наградит, или, еще хуже, кислотой плеснет, и все норовит, чтобы в лицо попало.
Бегали ребята от Черта, а все ж не убереглись. Как-то Юра и Борис стояли у ограды и смотрели на улицу. Не знаю уж зачем, может, видеть она ему мешала, но Борька вдруг принялся отдирать тесинку от ограды. Силенок ему не хватало, Юра, как всегда, поспешил на помощь брату.
Тут-то и подкрался к ним совсем неслышно немец. Он приподнял Бориса за воротник пальтишка, обвил вокруг его шеи концы шарфа, завязал петлей и на этом шарфе подвесил Борьку на яблоневый сук.
Засмеялся и, довольный, побежал в избу.
Бориска закричал, но туго стянутый шарф все сильнее и сильнее сдавливал ему горло. Он забарахтал руками и ногами, а потом вдруг обвис, обмяк, глаза из орбит выскочили.
Юра подпрыгнул несколько раз, пытаясь снять Бориску, но — высоко, не достать. А тут немец выскочил из избы с фотоаппаратом в руках, оттолкнул Юру.
Когда Юра прибежал в землянку, слезы горохом катились по его щекам.
— Мама, Черт Бориса повесил!
Простоволосая, неодетая выскочила на улицу мать. Черт стоял близ яблони и щелкал фотоаппаратом.
— Уйди, уйди! — закричала мама и бросилась к Борису.
Фашист загородил ей дорогу.
— Ах ты, поганец!
Не знаю, откуда взялась в матери сила — оттолкнула она немца, рывком развязала узел на шарфе, и Бориска упал в снег.
В землянку его принесла она почти безжизненного. После этого с месяц, наверно, Борис не мог ходить — отлеживался и ночами страшно кричал во сне.
* * *
Вскоре после этой истории у Черта вышел из строя движок. Фриц все же был мастеровым человеком, причину неисправности обнаружил быстро: выхлопная труба была основательно забита тряпками, рваной бумагой, мусором.
С этим хламом в руках он и нагрянул в нашу землянку. Обшарил все углы, перекопал все барахло — искал что-нибудь похожее на то тряпье, с которым наведался к нам. Ничего похожего, к счастью, не обнаружилось.
Уходя, Черт демонстративно швырнул весь хлам на наш стол и хлопнул дверью с такой силой, что сверху ручейками заструились земля и песок.
— Слава богу, пронесло, — вздохнула мама.
Юра во время обыска сидел в углу со смиренным видом человека, непричастного к каким-либо темным делам. Только лукавинки в зрачках выдавали его торжество.
После ухода немца из землянки никто из взрослых на сей раз ни в чем не укорил его.
Отец что-то долго искал во дворе, потом появился в землянке, держа в руках ящик из-под гвоздей. Ящик был пуст.
— Что за чудеса? Куда это они запропастились?
Гвозди отцу были нужны, что называется, позарез: от взрыва бомбы, той самой, которая так некстати пощадила Черта, осела, грозила обрушиться на головы крыша землянки. Сейчас мы ставили подпорки, подшивали к потолку тесинки.
Куда запропастились гвозди — никто не знал, поэтому все промолчали. Только мама высказала предположение:
— Наверно, Черт перетаскал все. Юрка, сознавайся, твоя работа?
Юра сидел на нарах в углу, рассказывал Борису сказку о сером волке и трех доверчивых поросятах.
— Брал я немного.
— Так тут ни одного не осталось, это как объяснить»? — рассердился отец.
Юра молча пожал плечами: причем, мол, тут я?..
В это время, как на грех, в землянку влетел Володя Орловский. Закричал от дверей:
— Скорей, Юрка, там целая колонна машин идет. Бе…
Юра сделал страшные глаза, и Володя поперхнулся, замолчал, неловко затоптался в пороге. Карманы штанишек у него подозрительно оттопыривались, что-то держал он и за пазухой рубахи.
— Поди-ка сюда, голубчик, — позвал его отец. — Покажи-ка мне, что ты в карманах носишь?
Володя отступил было к дверям, но отец успел перехватить его, крепко взял за плечо:
— Давай-давай, не стесняйся.
— Показывай уж, чего там, — угрюмо посоветовал Юра: он сидел, не глядя на отца, и закручивал угол тюфяка.
Володя засопел, достал из кармана грязную тряпочку — что-то было завернуто в ней. Отец встряхнул тряпку — скрученный из трех вершковых гвоздей, лег на его ладонь «ерш».
— Вот они, гвоздочки! — почти обрадованно сказал отец. — А я-то, старый дурак, весь двор перерыл. Глянь-ка, Валентин, до чего додумались стервецы: шляпки поотбивали, а концы заточили. Умно! Сколько ж у тебя таких штук?
Володя приободрился:
— Двенадцать.
— За пазухой тоже они?
— Ага.
— «Ага»! Тридцать шесть гвоздей загубили. А у тебя, сынок? — повернулся он к Юре.
— У меня нет — все у Володьки.
Отец прошел в угол, подвинул Юру в сторону, поднял тюфяк.
— Глупый ты парень! Уколешь — на чем сидеть будешь?
Он достал из-под тюфяка десятка полтора «ершей» — точь-в-точь таких же, как у Володи.
— Это «мины». Оружие, — нехотя объяснил Юра. — Военная тайна.
— Я понимаю, понимаю. Сколько ж машин «взорвали» вы на своих «минах»?
— Одну пока, — деловито сообщил Володя. — Генерал в ней ехал, а заднее колесо напоролось и выстрелило, как из пушки. А генерал потом шофера ругал.
— Значит, генерал? — задумчиво переспросил отец. — И давно вы этим занимаетесь, пиротехникой этой?
— С самой весны, еще грязь когда была.
— Тимофеевна, — ласково сказал отец, — дай-ка мне ремень, я их, мерзавцев, обоих выпорю, чтоб никому не обидно. Кому я толковал, что такие вещи с умом надо делать?
— А мы с умом! — вызывающе сказал Юра. — Мы идем по дороге и бросаем в пыль незаметно, а потом смотрим издали, как машины едут.
— «С умом, с умом»!.. А карманы оттопыриваются у кого? А добра перевели сколько! Где его ныне достанешь, такой гвоздь?!
У отца в голосе и злость и слеза.
Мне стало жаль незадачливых конспираторов.
— Гвозди выпрямить можно. Дел-то — пустяки.
Но на отца «накатило» — он перешел на крик:
— В яму, сейчас же все в отхожую яму выбросить! Слышишь, Валентин? А этого соловья-разбойника, — показал он на Юру, — на улицу больше не выпускать. Пусть Зоя грамотой с ним займется, а то он, поди, все буквы перезабыл, дурака валяя.
Возражать отцу в такие минуты бесполезно. Я собрал все ребячьи поделки, вынес во двор.
Когда отец ушел на мельницу, Юра подбежал ко мне:
— Где наши «мины»?
— В уборной, Юрок.
Братишка глубоко вздохнул.
* * *
Ближе к вечеру заглянул в землянку Качевский.
— Валентин, поди-ка на минутку, потолковать нам надо.
— А отец где? — спросила мама.
— Ковыляет помаленьку. Обогнал я его.
Мы ушли в огород.
— Слушай, — таинственным шепотом сказал Качевский. — Ты про партизан слыхал что-нибудь?
— Слыхал немного. В Белоруссии они…
— Говорят, у нас объявились. Слушай, я ночью пойду искать их. Хочешь со мной?
— Спрашиваешь!
Мы пожали друг другу руки, условились встретиться через час.
За околицу села выходили крадучись, чтобы не попасть на глаза немецким сторожевым. Маме я шепнул перед уходом, что ночевать, вероятно, не приду.
Всю ночь проблуждали мы с Качевским в лесу, полные надежды на нечаянную встречу с партизанами. Слева и справа от нас горела деревня — прилетал к нам ветер, и тонкие запахи леса были смешаны в нем с запахами сладковатого дыма, и отчаянный женский вскрик на высокой ноте иногда вплетался в него.
— Казнят народ, ироды! — сокрушался Качевский.
Не повезло нам — не встретили партизан. Вернулись в Клушино, обескураженные неудачей, невыспавшиеся.
А в полдень по селу прошел слух, что у деревни Фомищино партизаны совершили налет на мост, перебили немецкую охрану, а мост сожгли.
С этой новостью я заявился на мельницу.
— Не там искали!
Качевский мрачно и тяжело выругался.
— Идиоты мы с тобой, а я особенно. Надо ж было соображать, в какую сторону идти!
Фомищино стояло на дороге в Гжатск, а мы пробродили ночь совсем в другой стороне — в окрестностях Шахматова и Воробьева, почти у линии фронта.
Когда я вернулся домой, Юра не выдержал — похвастался:
— Вчера еще одна машина на нашей «мине» накололась.
— На какой мине? — не понял я.
— А мы теперь бутылочное стекло на дорогу бросаем. Битое.
Наверно, надо было похвалить, а может, и поругать его, но не нашел я в эту минуту никаких таких нужных слов. Обидно было: вон и малыши что-то делают, как-то по-своему борются с врагом, а я, взрослый человек, днями отсиживаюсь в землянке, и забота лишь о том, чтобы не попасть на глаза немецким солдатам.
— Юрка, — сказал я, — знаешь что, Юрка: возьми свои «ерши», они во дворе, на полке, где у отца рубанки лежат.
— Ух, Валька, молодец ты! Я знал, что не выбросишь. — Он повис на моей шее.
— Только папе ничего не говори, ладно?
http://ic.pics.livejournal.com/matveychev_oleg/27303223/5791592/5791592_original.jpg
***
"Так вот, одна часть ушла, другая сменила ее. В нашем доме разместили мастерскую по ремонту аппаратов связи и зарядке аккумуляторов. Ведал всем этим хозяйством баварский немец, некий Альберт. Изверг из извергов был, но с особо изощренной жестокостью относился он к детям. Мы его сразу же нарекли Чертом. А Юра немедля начал против Черта тайную «партизанскую» войну.
Они играли в саду — Ваня Зернов, Володя Орловский, Юра и Бориска. Был один из тех последних дней осени, когда солнце светит неожиданно ярко и тепло, хотя в преддверии скорой зимы дождевые лужицы уже затянуты тонкой корочкой льда, а последние, багряные, случайно уцелевшие листки без труда снимает с ветвей и самый легкий порыв ветра.
Они играли в мячик, сшитый мамой из тряпок: бросали его друг в друга, и тот, кого осалили, немедля выбывал из игры до следующего кона. Тяжелый тряпичный мяч не чета резиновому. Когда он попадает в кого-то из мальчишек, то не отскакивает упруго, а сразу падает на землю. Но ребята и этой игрушке рады: где ж взять настоящий?
Чаще других водить приходилось Борису: он моложе ребят, меньше их ростом, не так верток и умел.
Черт — шинель небрежно наброшена на плечи, пилотка сбита на белесый затылок — стоял на крыльце и лениво щурил водянистые глаза на яркое солнце. Он, здоровый, плотный детина с большими, приобожженными кислотой руками, явно скучал…
— Борьке водить! — закричал Ваня Зернов.
Незадачливый Борис кинулся к мячу, швырнул его в Володю. Мимо! В Зернова. Опять промазал! Ага, Юрка рядом. Есть!
— Так не по правилам, нечестно так. Ты нарочно ему поддался, — упрекнул Юру Володя Орловский.
— Он же маленький, его жалеть надо.
Черт тем временем сходил в избу, а вернувшись оттуда, что-то положил на нижнюю ступеньку крыльца.
— Идить… суда! — крикнул он мальчишкам.
Ребята прекратили игру, подошли медленно, недоверчиво, жмутся друг к другу.
— Брать! — разрешил немец.
На ступеньках лежит сахар — ноздреватые, аккуратно напиленные кубики. Давным-давно не видели мальчишки сахара. Даже под ложечкой сосет — так манят они, эти кубики.
— Брать, брать! — смеется немец.
Ребята не тронулись с места, и только Бориска, самый доверчивый из всех, переваливаясь, подошел к крыльцу, наклонился, протянул руку.
— Не смей! — Юра окликнул очень тихо и очень строго.
Но слишком велик соблазн. А тут еще немец весело скалит зубы, приговаривает поощрительно:
— Брать, брать!
В тот момент, когда Бориска уже прикоснулся было к желанному кубику сахара, Черт неожиданно наступил на него, тяжелым сапогом прихватил Борькину руку. Что-то хрустнуло под каблуком, Борис истошно заорал.
— Отпусти, — выкрикнул Юра, — отпусти!
Черт скалит зубы, вертит, вертит каблуком. Ребята стоят растерянные, а Борис уже заходится криком.
Тут случилось что-то невероятное, неожиданное. Юра отступил назад, разбежался и головой что было мочи ударил немца в живот, ниже блестящей ременной пряжки. Тот ахнул, с маху шлепнулся на ступеньки, сел, оторопело, по-рыбьи разевая рот… Грязные крупинки сахара лежали на крыльце.
Ваня и Володя воробьями порскнули за угол, а Юра взял Бориску за руку и повел в землянку.
— Я тебе еще не то сделаю, — обернулся и пригрозил он Черту.
Немец опомнился, бросился за ним, но тут засигналила машина на улице: звали Черта.
Из кузова машины сгрузили аккумуляторы — диковинные какие-то, преогромнейших размеров. Целых восемь штук.
Солдаты в форме танковых войск унесли эти штуковины в мастерскую.
* * *
Несколько дней подряд Черт почти не выходил из дому — колдовал над аккумуляторами, добросовестно заряжал их. А как-то в полдень уселся на велосипед и куда-то укатил.
Никто из нас не заметил, когда Юра выскользнул из землянки. Черт через некоторое время вернулся в сопровождении грузовой машины, и немцы-танкисты погрузили аккумуляторы в кузов. Один из них, с погонами офицера, пожал Черту руку — и тот расцвел, заулыбался радостно. Видимо, благодарность схлопотал.
Машина укатила восвояси, а Черт вынес на крыльцо патефон, бутылку вина и затеял пиршество. Заигранная пластинка напевала «Катюшу», нашу, русскую «Катюшу». Черт крохотными рюмками вливал в себя вино и блаженно жмурился после каждой.
Увы, недолго длилась его радость. Требовательно заорала сирена машины, Черт смахнул пластинку с патефона, выскочил на улицу.
Те же самые танкисты снова внесли во двор те же самые аккумуляторы. Были они мрачны, переругивались друг с другом. Черт стоял навытяжку перед разгневанным офицером, что-то жалко лепетал: оправдывался, думать надо.
Мы никак не могли взять в толк, что же случилось, пока Юра с нескрываемой гордостью не объявил:
— Это я ему устроил, когда он на велосипеде катался.
— Как ты устроил?
Он сунул руку в карман штанишек, достал щепоть каустической соды.
— Я ему насыпал в эти штуки.
Мама схватилась за голову.
— Снимай штаны, негодный малый. Сейчас же снимай!
Юра смотрел на нее с недоумением. Он, кажется, ожидал, что его должны похвалить, а тут наоборот — наказать собираются. Только за что? Ведь и мама терпеть не может Черта, и не раз — он сам слышал! — кликала на его голову самые черные беды.
— Еще где есть у тебя эта гадость? — поинтересовалась мама, наливая в корыто горячую воду.
Врать Юрка не умел:
— В пиджаке чуточку.
— Давай и пиджак. Стирать все буду.
Вечером отец, выслушав мамину жалобу, против ожидания не очень рассердился.
— Поди-ка сюда, сын, — позвал он Юру. — Кто тебя научил это сделать?
— Сам.
— Сам ты не мог додуматься.
— Все равно сам.
— Такие вещи, Юрок, — наставительно сказал отец, — с умом надо делать. Ты знаешь, что всех нас под расстрел подвести мог? Не знаешь? То-то вот.
К счастью, баварский фриц не догадался, чьих это рук проделка, иначе и впрямь всем нам не миновать бы беды."
"Неудача фашистских войск под Москвой некоторым образом сказалась и на нас. Альберта, и без того бешеного, точно злая муха укусила. Когда он появлялся на крыльце дома — ребята опрометью бежали в землянку, иначе быть страстям: или затрещиной походя, забавы и собственного удовольствия ради, наградит, или, еще хуже, кислотой плеснет, и все норовит, чтобы в лицо попало.
Бегали ребята от Черта, а все ж не убереглись. Как-то Юра и Борис стояли у ограды и смотрели на улицу. Не знаю уж зачем, может, видеть она ему мешала, но Борька вдруг принялся отдирать тесинку от ограды. Силенок ему не хватало, Юра, как всегда, поспешил на помощь брату.
Тут-то и подкрался к ним совсем неслышно немец. Он приподнял Бориса за воротник пальтишка, обвил вокруг его шеи концы шарфа, завязал петлей и на этом шарфе подвесил Борьку на яблоневый сук.
Засмеялся и, довольный, побежал в избу.
Бориска закричал, но туго стянутый шарф все сильнее и сильнее сдавливал ему горло. Он забарахтал руками и ногами, а потом вдруг обвис, обмяк, глаза из орбит выскочили.
Юра подпрыгнул несколько раз, пытаясь снять Бориску, но — высоко, не достать. А тут немец выскочил из избы с фотоаппаратом в руках, оттолкнул Юру.
Когда Юра прибежал в землянку, слезы горохом катились по его щекам.
— Мама, Черт Бориса повесил!
Простоволосая, неодетая выскочила на улицу мать. Черт стоял близ яблони и щелкал фотоаппаратом.
— Уйди, уйди! — закричала мама и бросилась к Борису.
Фашист загородил ей дорогу.
— Ах ты, поганец!
Не знаю, откуда взялась в матери сила — оттолкнула она немца, рывком развязала узел на шарфе, и Бориска упал в снег.
В землянку его принесла она почти безжизненного. После этого с месяц, наверно, Борис не мог ходить — отлеживался и ночами страшно кричал во сне.
* * *
Вскоре после этой истории у Черта вышел из строя движок. Фриц все же был мастеровым человеком, причину неисправности обнаружил быстро: выхлопная труба была основательно забита тряпками, рваной бумагой, мусором.
С этим хламом в руках он и нагрянул в нашу землянку. Обшарил все углы, перекопал все барахло — искал что-нибудь похожее на то тряпье, с которым наведался к нам. Ничего похожего, к счастью, не обнаружилось.
Уходя, Черт демонстративно швырнул весь хлам на наш стол и хлопнул дверью с такой силой, что сверху ручейками заструились земля и песок.
— Слава богу, пронесло, — вздохнула мама.
Юра во время обыска сидел в углу со смиренным видом человека, непричастного к каким-либо темным делам. Только лукавинки в зрачках выдавали его торжество.
После ухода немца из землянки никто из взрослых на сей раз ни в чем не укорил его.
Отец что-то долго искал во дворе, потом появился в землянке, держа в руках ящик из-под гвоздей. Ящик был пуст.
— Что за чудеса? Куда это они запропастились?
Гвозди отцу были нужны, что называется, позарез: от взрыва бомбы, той самой, которая так некстати пощадила Черта, осела, грозила обрушиться на головы крыша землянки. Сейчас мы ставили подпорки, подшивали к потолку тесинки.
Куда запропастились гвозди — никто не знал, поэтому все промолчали. Только мама высказала предположение:
— Наверно, Черт перетаскал все. Юрка, сознавайся, твоя работа?
Юра сидел на нарах в углу, рассказывал Борису сказку о сером волке и трех доверчивых поросятах.
— Брал я немного.
— Так тут ни одного не осталось, это как объяснить»? — рассердился отец.
Юра молча пожал плечами: причем, мол, тут я?..
В это время, как на грех, в землянку влетел Володя Орловский. Закричал от дверей:
— Скорей, Юрка, там целая колонна машин идет. Бе…
Юра сделал страшные глаза, и Володя поперхнулся, замолчал, неловко затоптался в пороге. Карманы штанишек у него подозрительно оттопыривались, что-то держал он и за пазухой рубахи.
— Поди-ка сюда, голубчик, — позвал его отец. — Покажи-ка мне, что ты в карманах носишь?
Володя отступил было к дверям, но отец успел перехватить его, крепко взял за плечо:
— Давай-давай, не стесняйся.
— Показывай уж, чего там, — угрюмо посоветовал Юра: он сидел, не глядя на отца, и закручивал угол тюфяка.
Володя засопел, достал из кармана грязную тряпочку — что-то было завернуто в ней. Отец встряхнул тряпку — скрученный из трех вершковых гвоздей, лег на его ладонь «ерш».
— Вот они, гвоздочки! — почти обрадованно сказал отец. — А я-то, старый дурак, весь двор перерыл. Глянь-ка, Валентин, до чего додумались стервецы: шляпки поотбивали, а концы заточили. Умно! Сколько ж у тебя таких штук?
Володя приободрился:
— Двенадцать.
— За пазухой тоже они?
— Ага.
— «Ага»! Тридцать шесть гвоздей загубили. А у тебя, сынок? — повернулся он к Юре.
— У меня нет — все у Володьки.
Отец прошел в угол, подвинул Юру в сторону, поднял тюфяк.
— Глупый ты парень! Уколешь — на чем сидеть будешь?
Он достал из-под тюфяка десятка полтора «ершей» — точь-в-точь таких же, как у Володи.
— Это «мины». Оружие, — нехотя объяснил Юра. — Военная тайна.
— Я понимаю, понимаю. Сколько ж машин «взорвали» вы на своих «минах»?
— Одну пока, — деловито сообщил Володя. — Генерал в ней ехал, а заднее колесо напоролось и выстрелило, как из пушки. А генерал потом шофера ругал.
— Значит, генерал? — задумчиво переспросил отец. — И давно вы этим занимаетесь, пиротехникой этой?
— С самой весны, еще грязь когда была.
— Тимофеевна, — ласково сказал отец, — дай-ка мне ремень, я их, мерзавцев, обоих выпорю, чтоб никому не обидно. Кому я толковал, что такие вещи с умом надо делать?
— А мы с умом! — вызывающе сказал Юра. — Мы идем по дороге и бросаем в пыль незаметно, а потом смотрим издали, как машины едут.
— «С умом, с умом»!.. А карманы оттопыриваются у кого? А добра перевели сколько! Где его ныне достанешь, такой гвоздь?!
У отца в голосе и злость и слеза.
Мне стало жаль незадачливых конспираторов.
— Гвозди выпрямить можно. Дел-то — пустяки.
Но на отца «накатило» — он перешел на крик:
— В яму, сейчас же все в отхожую яму выбросить! Слышишь, Валентин? А этого соловья-разбойника, — показал он на Юру, — на улицу больше не выпускать. Пусть Зоя грамотой с ним займется, а то он, поди, все буквы перезабыл, дурака валяя.
Возражать отцу в такие минуты бесполезно. Я собрал все ребячьи поделки, вынес во двор.
Когда отец ушел на мельницу, Юра подбежал ко мне:
— Где наши «мины»?
— В уборной, Юрок.
Братишка глубоко вздохнул.
* * *
Ближе к вечеру заглянул в землянку Качевский.
— Валентин, поди-ка на минутку, потолковать нам надо.
— А отец где? — спросила мама.
— Ковыляет помаленьку. Обогнал я его.
Мы ушли в огород.
— Слушай, — таинственным шепотом сказал Качевский. — Ты про партизан слыхал что-нибудь?
— Слыхал немного. В Белоруссии они…
— Говорят, у нас объявились. Слушай, я ночью пойду искать их. Хочешь со мной?
— Спрашиваешь!
Мы пожали друг другу руки, условились встретиться через час.
За околицу села выходили крадучись, чтобы не попасть на глаза немецким сторожевым. Маме я шепнул перед уходом, что ночевать, вероятно, не приду.
Всю ночь проблуждали мы с Качевским в лесу, полные надежды на нечаянную встречу с партизанами. Слева и справа от нас горела деревня — прилетал к нам ветер, и тонкие запахи леса были смешаны в нем с запахами сладковатого дыма, и отчаянный женский вскрик на высокой ноте иногда вплетался в него.
— Казнят народ, ироды! — сокрушался Качевский.
Не повезло нам — не встретили партизан. Вернулись в Клушино, обескураженные неудачей, невыспавшиеся.
А в полдень по селу прошел слух, что у деревни Фомищино партизаны совершили налет на мост, перебили немецкую охрану, а мост сожгли.
С этой новостью я заявился на мельницу.
— Не там искали!
Качевский мрачно и тяжело выругался.
— Идиоты мы с тобой, а я особенно. Надо ж было соображать, в какую сторону идти!
Фомищино стояло на дороге в Гжатск, а мы пробродили ночь совсем в другой стороне — в окрестностях Шахматова и Воробьева, почти у линии фронта.
Когда я вернулся домой, Юра не выдержал — похвастался:
— Вчера еще одна машина на нашей «мине» накололась.
— На какой мине? — не понял я.
— А мы теперь бутылочное стекло на дорогу бросаем. Битое.
Наверно, надо было похвалить, а может, и поругать его, но не нашел я в эту минуту никаких таких нужных слов. Обидно было: вон и малыши что-то делают, как-то по-своему борются с врагом, а я, взрослый человек, днями отсиживаюсь в землянке, и забота лишь о том, чтобы не попасть на глаза немецким солдатам.
— Юрка, — сказал я, — знаешь что, Юрка: возьми свои «ерши», они во дворе, на полке, где у отца рубанки лежат.
— Ух, Валька, молодец ты! Я знал, что не выбросишь. — Он повис на моей шее.
— Только папе ничего не говори, ладно?
Источник: Валентин Гагарин. "Мой брат Юрий"/ ©
