Главная черта русского либерализма – его страх перед народом

http://cont.ws/uploads/pic/2017/1/8tSBAC-p-MQ.jpg
…Политической консолидации буржуазия по-прежнему предпочитала консолидацию «классовую», по выражению «Слова», т. е. объединение по групповым экономическим интересам во всевозможных биржевых комитетах, отраслевых союзах и других представительных организациях капитала, а общегосударственной политике — политику, непосредственно связанную с ее финансовыми и торгово-промышленными интересами.

Буржуазию в гораздо большей степени волновали вопросы о порто-франко Владивостока и о металлургическом тресте, чем о расширении бюджетных прав Думы, чего добивалось думское октябристско-кадетское большинство, и об ответственном министерстве — главном программном требовании кадетов.

Предубеждение против «чистой» политики привело к тому, что буржуазия в массе не считала своими партии октябристов и кадетов, сложившиеся в ходе революции 1905-1907 годов. К кадетам она относилась отрицательно, считая их партию партией беспочвенных, доктринерствующих интеллигентов, оторванных от реальной жизни, бесплодно и опасно заигрывающих с демократическими массами.

Изучение протоколов кадетского ЦК и других материалов за последнее десятилетие существования царизма дает основание утверждать, что за кадетской партией не стояла ни одна группировка буржуазии как таковой, что по своему составу это была на 90% партия интеллигентов, весьма малочисленная, варившаяся в собственном соку.

Возникла, таким образом, парадоксальная ситуация: партию, наиболее полно, четко и последовательно выражавшую общеклассовые интересы буржуазии, последняя не считала своей.

Несколько лучше она относилась к октябристам, но в целом также не считала их выразителями этих интересов. В частности, Совет съездов представителей промышленности и торговли — главная представительная организация крупной буржуазии — осудил деятельность кадетов и октябристов в III Думе.

В 1912 г. он выпустил специальную книгу, в которой подверг резкой критике их деятельность в сфере социально-экономического законодательства, их полное непонимание интересов «народного хозяйства» (т. е. интересов буржуазии).

Вывод, который делался из этой оценки, был весьма показателен: в IV Думу, для подлинной защиты своих интересов, буржуазия должна послать собственных представителей, а не полагаться впредь на фракции второго думского большинства.

Результат деятельности III Думы, констатировалось во введении к этой книге, таков, что «требует самого серьезного внимания и самого живого участия со стороны торгово-промышленного класса в выборах в четвертую Думу»[18], причем это «живое участие» должно носить подчеркнуто аполитичный характер. «Печать всевозможных политических оттенков, — заявлял орган Совета съездов,— стремится подвести наш призыв к торгово-промышленному классу об участии в выборах (в IV Думу.— А. А.) под определенные политические лозунги. Совет наших съездов призывает промышленность и торговлю объединиться на экономических вопросах, не касаясь политических»[19].

Неприятие буржуазией «беспочвенных» партий выразилось и в ее стремлении создать свою собственную буржуазную партию, партию «настоящей» буржуазии, по выражению Ленина [20]. В частности, в 1906 г. наряду с другими буржуазными партиями была учреждена Торгово-промышленная партия, название которой говорит само за себя. Все эти попытки, сделанные в ходе первой российской революции, оказались неудачными.

Единственной уцелевшей партией, создание которой непосредственно связано с прямым представителем буржуазии (московской) — А. И. Гучковым, ставшим ее признанным вождем, была партия октябристов. Но и она, с одной стороны, очень быстро превратилась на три четверти в помещичью партию, в которой либерально-буржуазное меньшинство было полностью подавлено правым большинством, отчего ее престиж в глазах буржуазии, в том числе и московской, резко упал; с другой — оказалась очень слабой в организационном отношении.

В 1913 г. фракция октябристов в Думе раскололась на три части, а в годы первой мировой войны партия как таковая фактически перестала существовать.

Последняя попытка создать «свою» партию была предпринята в 1912 г. и в годы войны группой московских промышленников-прогрессистов (Рябушинский, Коновалов и др.), но и она не увенчалась успехом. Отметим, что и эта попытка представляла собой реакцию не только на политический сервилизм октябристов, но и на «беспочвенность» интеллигентов-кадетов.

И негативное отношение к «интеллигентским» партиям и стремление обзавестись партией непременно «своей», «настоящей» — две части единого целого, смысл которого состоял в политической незрелости буржуазии, ее узости и неопытности. Особенно наглядно эти черты обнаруживаются в ее настороженности по отношению к кадетам как к партии интеллигентов.

Для того чтобы понять этот факт, надо снова вспомнить о роли интеллигенции в буржуазном обществе.

Указывая (в связи с вопросом об отношении к булыгинской Думе) на то, что буржуазная интеллигенция колеблется в силу своей классовой природы между реакцией и революцией, Ленин писал:

«Но было бы ошибкой забывать, что эта интеллигенция более способна выражать широко понятые, существенные интересы всего класса буржуазии в отличие от временных и узких интересов одних только «верхов» буржуазии. Интеллигенция более способна выражать интересы широкой массы мелкой буржуазии и крестьянства. Она более способна, поэтому, при всей ее неустойчивости, к революционной борьбе с самодержавием, и при условии сближения с народом она может стать крупной силой в этой борьбе. Бессильная сама по себе, она могла бы дать весьма значительным слоям мелких буржуа и крестьян как раз то, чего им недостает»[21].

Из этой ленинской оценки роли интеллигенции в общественном процессе следует, что буржуазная интеллигенция лучше и глубже выражает интересы буржуазии, чем сама буржуазия, причем не временно, а постоянно. Буржуазия всегда уже, консервативнее, инертнее, чем ее интеллигенция, всегда отстает от нее.

Объяснение этому феномену заключается в различии общественного положения и функций этих двух сил: буржуазия — класс, интеллигенция же таковым не является. Отсюда и их разные функции.

Буржуа, грубо говоря, в первую очередь делает деньги, его профессия и цель — извлечение прибыли. Функция интеллигента — осмысливать общественную жизнь в общенациональных масштабах, с тем, чтобы выявлять стоящие перед страной задачи и предлагать способы их решения. Поскольку он буржуазный интеллигент (не по происхождению, а по образу мышления), его рецепты будут направлены на совершенствование буржуазного общества, т. к. служат общеклассовым интересам буржуазии.

Дело не меняется от того, что сама интеллигенция, как правило, убеждена, что ее концепции служат интересам общества в целом, что ей чужд и антипатичен узкоклассовый подход. Интеллигенцию подкрепляет в этом убеждении и то обстоятельство, что она, предлагая и пытаясь провести тот или иной социально-политический курс, не ищет для себя, по крайней мере, на данном отрезке времени, прямой экономической выгоды, действует идейно.

Буржуазия поступает наоборот. Даже накануне Октября, когда стоял вопрос о самом ее существовании, она самым яростным образом восставала против 8-часового рабочего дня, который рабочий класс уже ввел в жизнь явочным порядком. Примитивный эгоизм «старорусского» способа наживы лишал её политического разума даже в критические дни. Что же говорить о ее отношении к программе кадетской партии, где в числе прочего был и пункт о 8-часовом рабочем дне (правда, в сильно укороченном, даже искалеченном виде)?

Таким образом, двучленное единство «буржуазия — буржуазная интеллигенция» нельзя рассматривать как тождество. В этом единстве, согласно законам диалектики, таилось противоречие, выражавшееся в двух подходах к политике: сиюминутный личный и групповой интерес, с одной стороны, долгосрочный и общеклассовый — с другой. Отсюда следует, что политическая зрелость буржуазии прямо пропорциональна тому пути, который она проделала навстречу своей интеллигенции. Способность пойти на союз с нею и означает способность буржуазии создать свою настоящую (или настоящие), без кавычек, партию.

Партия — это организационное воплощение политической доктрины, следовательно, способность создавать политические партии — это преимущественная способность (и функция) интеллигенции. Политика, равно как и бизнес — профессия, требующая определенных навыков, склонности, уровня образования и пр. Вот почему и по сей день в западных буржуазных партиях и парламентах интеллигенция играет такую важную роль. Этот фант свидетельствует не о слабости, а наоборот, о силе буржуазии и к тому же помогает ей маскировать свое господство перед лицом широких масс, создавая иллюзию общедемократического, внеклассового руководства государством и нацией.

Способность интеллигенции быть впереди своего класса универсальна. Она относится не только к буржуазной и мелкобуржуазной (в том числе крестьянской) интеллигенции. Именно пролетарская интеллигенция дала российскому пролетариату то, чего ему недоставало: руководство и организацию. Знаменитый ленинский призыв к соединению социализма с рабочим движением означал, в плане программно-партийном, соединение революционной социал-демократической интеллигенции с сознательной частью рабочего класса России.

Непреодоленное, несмотря на все усилия, недоверие буржуазии к партии, в которой были сосредоточены ее лучшие теоретические и политические силы,— кадетам, поставило эту партию в трудное и двусмысленное положение, отразившееся на ее политическом поведении и конечных результатах деятельности.

Уже само название «Партия народной свободы», которым она на своем втором съезде решила впредь себя именовать (взамен первоначального «конституционно-демократическая»), говорило о двойственности занятой ею позиции. Новое название удачно выражало, по мнению вождей партии, две ее ипостаси: надклассовость и демократизм.

С одной стороны, народ — это все классы российского общества, включая не только буржуазию, но и дворянство, с другой — народ это главным образом трудящиеся, крестьянство прежде всего. На практике такой дуализм породил политику, смысл которой сводился к тому, чтобы примирить непримиримое: крестьян с помещиками, рабочих с капиталистами, царизм с конституцией и буржуазными свободами.

Что касается рабочего класса, то здесь тоже руководящей идеей кадетов была идея примирения революционной социал-демократии с оппортунизмом, большевиков с ликвидаторами путём подчинения первых вторым.

Западноевропейский либерализм рос и развивался в откровенной и резкой вражде к рабочему и социалистическому движению. Русский либерализм в силу того, что рабочий класс опережал его в своем политическом развитии, в частности раньше него создал свою партию, вынужден был подделаться под доброжелателя, сторонника «действительных», т. е. тред-юнионистских интересов рабочего класса — в противовес «утопическим» (социалистическим) интересам, которыми его увлекают по своей молодости и политической неопытности российские революционные социал-демократы, но со временем и они, конечно, «поумнеют» и станут такой же политически зрелой силой, как немецкая социал-демократия.

Чтобы добиться победы ликвидаторства кадеты активно «примиряли», якобы во имя «единства», ликвидаторскую и большевистскую части социал-демократической фракции в IV Думе, отдавая себе отчет в том, что такое «единство» будет означать на деле победу и самих кадетов в рабочем движении.

Отметив разницу в отношении старых, европейских, и новых, российских, либералов к социал-демократии, состоявшую в том, что «первые боролись против ее возникновения, отрицали ее право на существование, вторые вынуждены примириться с фактом», Ленин далее писал:
«Бессильные помешать возникновению и росту социал-демократии, наши либеральные буржуа всю заботу направили на то, чтобы она росла по-либеральному. Отсюда — многолетние и систематические стремления наших кадетов поддержать оппортунизм (и особенно ликвидаторство) в рядах социал-демократии; в такой поддержке либералы правильно видят единственное средство отстоять либеральное влияние на пролетариат, провести зависимость рабочего класса от либеральной буржуазии»[22].

Влияния на рабочее движение кадетская партия не добилась, а в конечном счете слово «кадет», как известно, стало в рабочей среде бранным словом. Это был уникальный результат, которого не знала и не знает до сих пор ни одна буржуазная партия в странах развитого капитализма.

На заседаниях кадетского ЦК всякий раз, когда обсуждался вопрос о необходимости расширения социальной базы партии за счет «низов», неизменно и единодушно констатировалось, что никаких шансов проникнуть в рабочую среду у кадетов нет; рабочий класс — сфера безраздельного влияния социал-демократии. И это несмотря на то, что кадеты, как подчеркивал Ленин, имели знакомство с марксизмом и западноевропейским рабочим движением, некоторые из них «сами были в молодости марксистами или почти марксистами», а потом, с годами, «поумнели», став «либеральными обывателями»[23].

Почти то же самое произошло и с крестьянством. В первых двух Думах потерпели крушение кадетские надежды на то, что трудовики пойдут по пути либерального решения аграрного вопроса на основе пресловутого принудительного отчуждения части помещичьих земель за выкуп по «справедливой» оценке.

Трудовики в Думе предложили свой законопроект о безвозмездной конфискации помещичьей земли, что вело к ее национализации. Единственным реальным результатом, который кадеты извлекли из своего лозунга принудительного отчуждения, было то, что он стал главной причиной ненависти к ним поместного дворянства.

Классовое чутье подсказало крепостникам-помещикам, что частичное отчуждение, начни оно проводиться в жизнь, немедленно перерастет в полное отчуждение, так как крестьяне не остановятся на полдороге.

Программа принудительного отчуждения была крайне враждебно воспринята и буржуазией, включая не только октябристскую, но и прогрессистскую, наиболее близкую к кадетам, поскольку она тоже отдавала себе отчет в заразительности примера, угрожавшего распространением насильственного отчуждения и на буржуазную собственность. Именно этот пункт аграрной программы оказался не только главным, но фактически единственным программным расхождением между кадетами и прогрессистами.

Что касается царского правительства, то для него неприемлемость кадетов, помимо указанных причин, обусловливалась еще личной ненавистью к людям, которые своей критикой и деятельностью претендуют на большую компетентность в делах государственного управления, чем искушенная, имеющая столетний опыт правящая бюрократия. Эта конкурентная по своей сути ненависть вылилась в утверждение, что весь смысл политических притязаний кадетских вождей сводится единственно к тому, чтобы самим усесться в министерские кресла, завладеть министерскими портфелями.

Действительно, для кадетов было очень характерно изображать из себя прежде всего государственную партию, играть в министериабельность, но, разумеется, не со столь примитивной целью, какую ей приписывали правящие «верхи», хотя, скажем, мечта о портфеле министра иностранных дел действительно владела лидером партии Милюковым (и ненадолго и неудачно реализовалась весной 1917 года).

Эта государственная претенциозность была обусловлена, помимо самой природы либерализма, еще и помещичье-дворянским генезисом российских либералов, их, так сказать государственным происхождением, поскольку именно дворянство было тем классом, который издавна привык править страной.

Указанная генетическая особенность полностью объясняет одно на первый взгляд загадочное явление: будучи, как отмечалось, на голову выше своего класса, косного, аполитичного и во многом просто реакционного, либералы по двум ключевым вопросам капиталистического развития страны в начале XX в. — столыпинской аграрной политики и процесса монополизации промышленности — оказались позади него.

Кадеты отвергали предлагавшиеся по этим двум вопросам решения, ссылаясь на искусственность правительственного насильственного вмешательства в естественный ход вещей, опасность его ускорения, приводящего к деформации, и т. п.

В первом случае, говорили они, массовая экспроприация крестьянских земель, к чему на деле вела столыпинская политика в деревне, приведет к такой же быстрой и массовой пролетаризации, которую промышленность будет неспособна нейтрализовать.

Во втором — правительственная политика поощрения и ускорения процесса монополизации, не поставленная в известные пределы, нанесет вред массовому потребителю, крестьянину прежде всего. Показательно, что точно с таких же позиций выступали против монополий в Думе (запрос о металлургическом тресте) Н. Е. Марков и другие лидеры правых, выражавшие интересы крепостника-помещика.

Таким образом, претензия на государственную респектабельность на деле оборачивалась реакционной маниловщиной, обусловленной непониманием законов капиталистического развития, равно как и одного из необходимых его условий — мощной поддержки со стороны абсолютистского государства, которое таким путем стремилось усилить собственную финансовую и военную мощь. Именно эта государственная маниловщина — забота якобы об общегосударственном благе и давала повод Совету съездов представителей промышленности и торговли обвинять кадетов в оторванности от жизни, беспочвенности, нелепом теоретизировании и т. п.

Общий итог истории кадетского либерализма в России был весьма скромен: он уподобился диккенсовскому мистеру Пикквику, стремившемуся разнять борющихся и получавшему удары с обеих сторон — получал удары и от революции и от реакции. Конкретно это выразилось в политическом бессилии, абсолютной бесплодности кадетской политики и тактики.

Эта бесплодность вызвала глубокое неверие и пессимизм даже в рядах самих либералов, прямым следствием чего было их повальное бегство из партии. Численность ее сократилась до 700 с небольшим человек, почти все местные организации развалились, и кадетский ЦК в силу этого не мог провести на протяжении восьми лет (с 1907 по 1916 г.) съезда партии, который по уставу должны был созываться ежегодно.

Несмотря на все сказанное, кадетская партия оставалась главной партией русской контрреволюционной либерально-монархической буржуазии и обладала весьма серьезными политическими потенциями.

Доказательством служат годы первой мировой войны, Февральская революция и предоктябрьские месяцы.

Именно тогда партия кадетов стала признанной и по сути дела единственной руководящей силой всего помещичье-буржуазного лагеря, тогда как октябристы и прогрессисты практически сошли на нет.

После того как к власти пришла буржуазия, резко стала расти и численность кадетской партии. Объяснить это можно тем, что кадеты выражали наиболее общие и долгосрочные интересы буржуазии. Как она ни пыталась пробавляться сегодняшним днем, рано или поздно перед ней должны были встать, отодвинув на задний план сиюминутные выгоды, общеклассовые интересы, в условиях России неразрывно связанные с вопросом о самом ее существовании.

В годы войны этот момент настал, и партия «беспочвенной интеллигенции» стала на деле властителем дум всех кланов торгово-промышленного класса вместе со всеми его сословно-корпоративными организациями во главе с Советом съездов представителей промышленности и торговли.

Проблема политических партий, в том числе и либеральных,— это проблема народа, вернее, отношения к нему. Для русского либерализма главной определяющей чертой политического поведения был страх перед народом, выразившийся в глубокой органической контрреволюционности.

Ленин запечатлел эту позицию в известной формуле, гласившей, что буржуазия боится революции больше, чем реакции. Важно подчеркнуть, что употреблял он ее всегда в контексте, где речь шла о кадетах. Действительно, они, являясь главной партией русской либерально-монархической буржуазии и наиболее полно и точно выражая ее интересы, боялись революции больше, чем реакции.

Избегая вульгаризации, скажем, что для объяснения контрреволюционности тривиального массового купца или промышленника глубокомыслия не требуется: он боялся, и не без основания, что развитие революции в России лишит его собственности, а потеря богатства была для него равносильна потере смысла существования.

Кадет-интеллигент, как отмечалось, служил не капиталисту, а буржуазному обществу и не за куш, а «идейно». Опасаться за судьбу своих богатств ему, как правило, не приходилось. Его страх перед революцией был обусловлен доктриной, облекаемой, конечно, в одежды «общегосударственных», «общенародных» интересов в либерально-буржуазном их понимании.

Кадеты считали, что революция отразится на интересах страны самым отрицательным образом и чем будет глубже, народнее, тем результат ее будет пагубнее. Опыт Запада, утверждали они, показывает, что, даже одержав победу, революции редко оправдывают себя: очень высоки издержки разрушения государственных устоев, гражданских войн, развязанных страстей и эксцессов, резкого понижения культурного уровня, большого урона в рядах интеллектуальной элиты нации и т. д.

А главное революция, даже если она победила, непременно сменяется реакцией, попятным движением (Кромвель, термидор, Наполеон I, Наполеон III и т. д.). Есть прекрасная альтернатива революции — реформы: издержки минимальные, а конечный результат не меньший.

Кадеты развивали тезис, что в условиях России, с ее темным придавленным народом, накопившим за века угнетения слепую, якобы безотчетную ненависть, с ее многонациональным составом, наличием окраин, характеризующихся центробежными тенденциями, при слабости и малочисленности интеллигенции, которую народ не отличает от барина и чиновника, революция может дать только один результат — разрушение тысячелетней государственности, создание и укрепление которой стоило стольких тяжких жертв тому же народу. Революция в России — это «пугачевщина», бессмысленный жестокий разрушительный бунт.

Справедливости ради необходимо сказать, что такая позиция стала окончательной и бесповоротной лишь в ходе первой российской революции. Накануне ее и в первые месяцы либералы выражали сочувствие революционному движению (правда, непоследовательно, оставаясь все же принципиальными противниками революции как таковой) и даже помогали ему.

Черту, которая навсегда разделила либералов и революционеров, поставив их по разные стороны баррикад, провело Декабрьское вооруженное восстание. Именно оно дало мощный импульс росту веховских настроений в кадетской партии, породило знаменитую формулу А. С. Изгоева («перестать косить глаза налево»), исторгло вопль из груди либеральной публицистики: «Хватит ломать шапку перед его величеством пролетариатом». С этого момента революция неизменно изображается либералами как бесконечная цепь жестоких и ненужных эксцессов, как та самая пугачевщина, которая разрушит все и вся. Милюков позже писал, что 1905 год раз и навсегда отбил у него охоту иметь дело с революцией и рассчитывать на неё [24].

Чтобы покончить с этим сюжетом, следует отметить, что меньшевики и эсеры, принимавшие активное участие в революционной борьбе в 1905— 1907 гг., участвовавшие, а порой и возглавлявшие вооруженные восстания и партизанские выступления, к 1917 г. стали испытывать перед революцией такой же страх, как либералы [25].

Это было закономерным результатом политической эволюции, сделавшей их в годы первой мировой войны социал-шовинистами, а меньшевистскую и трудовую фракции в IV Думе, возглавляемые Н. С. Чхеидзе и А. Ф. Керенским,— левым флангом думского «Прогрессивного блока», объединившего всю помещичье-буржуазную оппозицию царскому правительству, начиная от В. В. Шульгина и кончая Милюковым.

Лишь большевики продолжали верить в народ и на этой вере строили свою политическую стратегию и тактику. Большевики полностью отдавали себе отчет в том, какие опасности всегда подстерегают революции, имея в виду и термидор, и эксцессы, и все остальное, чем пугали либералы. Столь же ясно было им и то, что в основе страха либералов перед революцией лежат классовые интересы, а отнюдь не научно обоснованные выводы. Наука доказывала, что революция — это прежде всего созидательное начало, и народ выступает в ней в качестве главной созидательной силы.

Опыт трех российских революций показал, что там, где рабочие становились хозяевами положения, немедленно и весьма эффективно наводился порядок, направленный на сохранение фабрик, заводов, материальных ценностей и т. д., велась борьба с преступностью, хулиганством и другими проявлениями люмпен-пролетарского отношения к революционным событиям.

Подлинным источником беспорядка, хаоса, насилия, разрушения производительных сил и т. д. является в действительности контрреволюция. Чем длительнее и упорнее ее сопротивление, тем глубже и тяжелее раны, наносимые стране, тем дольше приходится потом победившей революции их залечивать.

Главным оружием и целью всякой контрреволюции и правого экстремизма вообще является как раз дестабилизация обстановки с помощью худших элементов общества. Расчет здесь строится на том, что народные массы, теряя ориентировку в условиях общей неустойчивости, нуждаясь в защите от темных сил, могут пойти за правыми лозунгами порядка, стать слепым орудием правых кругов, обещающих быстрое и прочное восстановление утраченной стабильности.

В борьбе двух взаимоисключающих путей установления «порядка» либералы неизменно предлагают третий, срединный путь как антитезу «крайностям». Партия либералов — это по сути всегда и везде партия компромисса.

Полный политический провал либерализма в России, отвержение его народом в личном плане представляло собой трагедию многих честных, просвещенных, обуреваемых самыми лучшими чувствами патриотизма и служения своему народу людей, считавших, что только либеральный путь наилучшим образом отвечает этому служению.

От того, что их патриотизм был ложным, отвечавшим интересам не народа, а только господствующих классов, он не становился менее искренним. Но «искреннее ли это непонимание или лицемерное, это — вопрос, который может интересовать биографа той или иной личности,— писал Ленин26. В политике же этот вопрос не главный, второстепенный.

Решающим в оценке того или иного политического течения и представлявших его людей является фактор прогресса.

Способствует ли тот или иной класс и представляющая его часть интеллигенции своей политикой и борьбой решению исторических задач и в какой мере — вот тот главный критерий, который определяет итоговую оценку.

«За русской демократией,— писал Ленин, ставя именно этот вопрос,— есть серьезные победы, за русским либерализмом — ни одной… Либерализм не умел бороться, и за ним нет в русской истории ничего, кроме постоянного презрительного третирования либералов крепостниками, как холопов барами» [27]. Это было написано в 1912 году.

Последнее пятилетие существования царской России и особенно годы первой мировой войны еще более подтвердили эту суровую, но справедливую характеристику. Русские либералы оказались чуждыми своему народу, и в этом причина их исторического банкротства