Истории об истории

Светлана Иванова, Артём Суетин
http://zavtra.ru/media/articles/covers/2116-ist.jpg

Любые конфликты между "большими системами", включая все войны человеческих сообществ, возникают и ведутся не только "для чего", но и "почему". В нынешнюю эпоху глобализма вторая составляющая информационной оболочки конфликтов выступает на первый план: всё меньше говорится об истинных целях военных конфликтов, всё больше — о мнимых причинах их возникновения. История становится в первую очередь инструментом оправдания войн, привлечения союзников и подавления противника.

История, к которой мы привыкли, носит эмпирический, описательный характер. Колесо жизни, вращаясь, оставляет следы на пыльной дороге людских начинаний. Эти следы подвергаются историками тщательному анализу и изучению, и представляются в виде длинных линейных описаний. По сути, история в учебниках — это прежде всего некая мозаика дат и событий, "хранилище анекдотов и фактов, расположенных в хронологическом порядке", которые по происшествии нескольких лет пост-школьной жизни превращаются в яркий ковёр, сотканный из чудом задержавшихся в голове фрагментов информации. Исторические киноленты, снятые в "эпоху постмодернистских исканий", добавляют в представления человека дополнительную неразбериху и ирреальность исторического временного ряда. Одни люди свято верят в то, что удалось вычитать в пыльных исторических повествованиях и высмотреть в новых фильмах о былом, иные не обращают вообще внимания на странные записки о прошлом, третьи противостоят им и пытаются переписать ход истории…

Само слово история многозначно. Причем значение "рассказ, повествование" стоит в более ранних словарях на ведущем месте. Так, например, в 1899 году Полный церковно-славянский словарь на странице 230 сообщал: "Исторiографъ – (греч.) = писатель повестей".
Словарь Gaffiot от 1934 года издания также в первых трактовках указывает на значение "повествование, рассказ".


В более поздних словарях находим изменение позиции понятия "рассказ, повествование" и перенос его на вторые роли, вглубь списка значений. На первые же позиции выходит акцент на следующих определениях: "действительность в процессе развития", "совокупность фактов и событий, относящихся к прошлой жизни", "прошлое, сохранившееся в памяти людей" и наконец "наука, изучающая прошлое человеческого общества" ("Словарь русского языка в четырёх томах", М.: Русский яз., 1981, Т.1., стр. 691). Аналогичную картину мы встречаем и в зарубежных словарях более позднего периода, например, в известном словаре "Le petit Larouss" (1994).

В этой связи интересными кажутся находки нейробиологов, которые утверждают, что "истории иллюстрируют тот способ, которым работает наш мозг", то есть "для осознания собственного опыта люди склонны использовать истории". А "самая сильная сторона историй заключается в их способности фундаментально изменять образ мышления людей, опираясь на диссонанс". По своей природе история — это некий "роман", который "правдоподобно переносит нас из настоящего в будущее". И создаёт модель правдоподобных причинно-следственные связей в виде своеобразных перипетий в воображаемом повествовании, в сюжет которого человек готов поверить. Следует отметить, что когда "мы слушаем других, наши речевые моторные области мозга активизируются так же, как если бы мы говорили сами", то есть стираются различия между воспроизведением и восприятием слов, история "присваивается" человеком на уровне когнитивной работы мозга. Более того: даже в клинических случаях "словесное могло делать на несколько часов и более практически здоровыми больных". Это происходит во многом потому, что "ни мы сами, ни кто-либо другой не контролирует свои мысли и поступки. Ими руководит воображаемый рассказ, который лучше всего подходит к данной ментальной среде". По мнению исследователей мозга, под понятием культура в нейросреде понимается некая "коллективная история, которую та или иная группа рассказывает сама себе, определяет мышление, а последнее, в свою очередь, определяет поведение". По сути, с точки зрения протекания нейропроцессов посредством историй происходит устойчивое формирование образа, который "привычно" формируется из завязки, сюжетной линии и развязки. При этом завязка автоматически включает механизм внутреннего прогноза и предвидения, то есть создания динамического внутреннего образа предвосхищаемых событий. И если этот прогноз подтверждается, то человек получает удовлетворение на уровне нейромедиаторов приятных ощущений. Чем чаще человек получает эти ощущения, тем регулярней он воспроизводит поведение, которое привело к последующему удовольствию, то есть имеет место создание динамического внутреннего образа предвосхищаемых событий.

Исследования нейробиологов натолкнули специалистов управленцев (в широком смысле слова) на понимание того, что наиболее действенным методом воздействия являются истории, которые рассказывают "где мы находимся сейчас, и где нам следует оказаться". И тут естественно возникает вопрос об эволюции понятия истории в словарях, да и в головах. Действительно интересно, почему повествовательный аспект в определении слова "история" стал смещаться во второстепенные значения? Не менее интересный вопрос и в том, действительно ли нейробиологи раскопали эти знания об историях и их влиянии на мозг — или эти знания были получены ранее каким-то другим путём и использовались для управления обществом с незапамятных времен? Ведь никто не знает, сколько лет или столетий, например, индейской поговорке: "Тот, кто рассказывает истории, правит миром".
Интересен вопрос и о том, с какой "историей" имеет дело среднестатистический гражданин?

Вероятно, наиболее близко определение Т.Куна о расположенных в хронологическом порядке анекдотах и фактах. Только человек, как правило, не осознаёт этого. Для него история, как сказали ещё в школе, — это наука, которой известно, как было на самом деле. И, более того, это очень серьёзная наука: есть столько диссертаций, экспедиций, исследований, датировок. Например, о каждой битве известно почти всё (учебник красочно описывает передвижения пехоты, конницы и прочих важных составляющих боя и не только его). О каждом правителе существуют красочные описания жизни, характера, пристрастий, прегрешений и пр. Но как такое может быть в принципе?

Если посмотреть на современный мир, наполненный информацией (спасибо Интернету), и задаться вопросом, например, о возможности описания какой-либо битвы в Сирии, — то сразу станет заметно, что события совсем недавнего периода, например, битву за Пальмиру мы можем описать значительно хуже, чем битву при Бородине. Неужели такое возможно? Знать наверняка (или почти наверняка), что было пару сотню лет назад — и толком не знать, что происходит сейчас?! Про "правителей" с их привычками и характерами вообще разговор отдельный — просто миф обыкновенный, натуральный! Один Иван Грозный чего стоит, который то ли убивает сына (как на картине), то ли не убивает, так как на волосах трупа сына нет следов крови. При этом факт убийства, запечатлённый на картине, тихо шепчет разуму, что все же убийство произошло — его изображение за всю сознательную жизнь виделось столько раз, что само себя закрепило в ментальной реальности как нечто свершившееся и имевшее место быть. Таким образом в историческую "науку" тихонько пробирается фактор веры в историю-рассказ (картину), которым оперирует мозг человека. В этом случае большой интерес вызывает, конечно, авторство этих исторических шедевров. Равно как важен и вопрос о выгодополучателях и их целях и задачах при формировании определённого исторического текста.

Естественно, человеку хотелось бы придать истории характер теоретического знания, то есть проверяемого знания, помогающего предвидеть развитие социальной массы и строить планы на будущее. Но как показывает опыт, теория бывает частенько слепа к оценке неожиданных изменений, к новым проявлениям бытия, и приходится признавать, что историческое "развитие происходит случайно,.. ход истории беспорядочен, причины непостижимы, а итоги проследить невозможно". И победа в Пальмире пока ещё кажется неким мифом-сюрпризом, тогда как события Бородина представляются "проверенным" мифом, которому можно верить.

Следует понимать, что на сегодняшний день формальные теории не дают алгоритма обработки исторической информации, упираясь в различные ограничения неполноты (теорема Гёделя), неразрешимости (теорема Чёрча), невозможности выразить истину (теорема Тарского) и пр. И тут конечно и приходят на выручку истории-рассказы, в которые достаточно просто поверить. Собственно, это и причина появления бурного и брутального потока фейков современности. Всё немного неполно, неразрешимо, непроверяемо, что позволяет как раз рассказывать оригинальные воображаемые истории. И все истории появляются как плод воображения, основанный на определённых умозаключениях и имеющий определённую цель. Тут стоит задаться вопросом: а так было всегда? Если да, то все описания баталий, правителей, походов (нужное подчеркнуть) — это, вероятно, в большинстве своём просто воображаемые рассказы о былом. И об этом писали весьма уважаемые люди уже давно. Так, например, Гельмут Мольтке указывал, что "план операции не может с некоторой уверенностью простираться дальше первого столкновения с главной массой противника. Только профан может думать, что весь поход ведётся по предначертанному во всех мелочах плану без отступлений и что этот первоначальный план может быть выдержан до конца". Да и Лев Толстой в "Войне и мире" писал: "Если в описаниях историков, в особенности французских, мы находим, что у них война и сражения исполняются по вперёд определённому плану, то единственный вывод, который мы можем сделать из этого, состоит в том, что описания эти не верны".

Конечно, они опираются на какие-то факты и артефакты. Но история — это, прежде всего, интерпретация фактов интерпретатором (другими словами "историографом", писателем повестей), а не истинное знание. В какой-то момент времени обществу стоит в этом себе признаться. И задаться вопросом, что делать с этим ворохом "сена", в котором затерялась "игла" познания?

Наиболее познавательным, на наш взгляд, является подход умозаключений на основе оценки фактов не с позиции современности, а на основе переосмысления возможных взаимосвязей, существовавших в различные эпохи истории. Умозаключения истории не базируются только лишь на научных идеях, они переплетаются и с философскими идеями, и с технологическими возможностями, и с политическими и экономическими взглядами, свойственными и несвойственными исследуемому обществу в определённый период. История как идеальный случай познания должна представлять собой попытку, по выражению Виктора Шкловского, "вывода вещи (в нашем случае — исторических реалий) из автоматизма восприятия" для получения опыта рефлексии и опыта осознания реальности иным способом. При этом всегда стоит помнить, что "карта не есть территория", а умозаключения не являются реальной историей. Но именно они позволяют осмысливать исторические события, позволяют переосмысливать собственный опыт и представления об окружающем и ранее окружавшем, что, в конечном счёте, может привести к изменению ментального поведения конкретного человека, а с ним и коллектива людей. В случае удачного переосмысления представлений о мире может произойти и так называемый сдвиг парадигмы, который похож на состояние, когда "пелена спадает с глаз".

Что же касается выхода из автоматизма восприятия, то тут уместны различные технологии работы с информацией. Так, например, продуктивно осуществлять "оценивание" входящей первичной информации, то есть производить своеобразную госприёмку информационного сырья сразу на входе в систему исследования. Конечно, в этой приёмке будет принимать участие уже сформированная исследовательская парадигма человека, которая под себя будет фальсифицировать, подкреплять убеждениями (по определению К.Поппера) входящий материал. Но зато прервётся процесс "воспоминания", обусловленный наличием парадигмы мышления исследователя. Парадигмы обеспечивают в восприятии замену "реальности" на "суждения о реальности", на некие абстрактные мнения о том, что есть что. Красиво и интересно об этом написано в сказке Андерсена "Голый король": вера и заблуждения мешают человеку увидеть очевидные вещи, а коллективная поддержка иллюзий формирует устойчивые ложные образы и массовые подмены.

Человек перестаёт смотреть, видеть, замечать, так как он всё время активно "вспоминает". Такого рода "воспоминания" и размышления отличаются избирательным характером и повышенной субъективностью. А парадигма представляет собой своеобразный набор правил и норм, который выполняет две основные функции: устанавливает границы "допустимого восприятия" и предписывает, как "правильно" действовать (думать) в пределах заданных границ. Парадигмы позволяют объяснить мир в упрощённом виде и предсказать его "поведение". Собственно, все те же нейропроцессы, призванные подкрепить удовольствием прогностика, играют ту же самую роль. И некто, находящийся внутри парадигмы, с трудом может вообразить себе какую-то другую парадигму. Древнегреческий философ Парменид с необыкновенной тонкостью обобщил природу данного явления в следующем высказывании: "У большинства смертных нет ничего в их заблуждающемся уме, кроме того, что попало туда через их заблуждающиеся органы чувств". Последние исследования, сделанные в области нейробиологии, экспериментально подтверждают парменидовское суждение, так как в сознании, действительно, первым появляется зрительный образ, созданный воображением, и он отнюдь не является отражением объективной реальности. Мозг, таким образом, воспринимает как бы "наилучшую догадку" об объекте, а не сам объект. Известно, что более или менее знакомые объекты проходят когнитивную обработку, сопряжённую с наименьшими затратами энергии, то есть следуя по кратчайшему когнитивному пути, по пути воспроизведения уже знакомых образов, перевоссоздавая то, что есть уже в собственном опыте и памяти, а не то, что видит глаз при повторном разглядывании объекта.

Сдвиг парадигмы (то есть выход за пределы автоматического восприятия и "бессознательного умозаключения" на основе существующих в памяти устойчивых аналогов) происходит в случае появления большого количества нерешённых проблем, своеобразного внутреннего диссонанса понимания. Таким образом, у человека (коллектива) происходит некий "интеллектуальный бунт"; естественно, он происходит не у всех, а лишь у тех, кому действительно некомфортно пребывание в непонимании.

Как раз оценивание первичной информации и может служить в большой мере задаче накапливания критического количества плохо стыкуемых фактов под дальнейшую интерпретацию. Оценка отдельных фактов (безусловно, субъективная и фальсифицируемая по определению) и присвоение им значений вероятной достоверности позволяют взглянуть на мир без автоматизма, а с долей здорового сомнения. Чем условней вероятность достоверности, полученная исследователем при приёмке информации, тем больше вопросов появляется в момент интерпретации; чем больше появляется вопросов, тем ближе можно подойти к платоновской диалектике, к многообразию возможных толкований, нахождению иных ответов и к исключению выявленных явных ошибок. По своей сути эта "приёмка" позволяет понять, насколько увеличивается знание человека в свете новых сведений об изучаемом событии, и соответственно сформировать новый массив исследовательских вопросов.

А получив набор оценённых фактов, исследователь может с ними уже играть, группировать, сортировать, выстраивать сценарии, получать новые вопросы на доработку. Информация становится живой и более подвижной, то есть приобретают свои обыкновенные качества элементы-провокаторы изменения систем. При этом, если человек в рамках собственного исследования видит различные возможности интерпретации, то даже при наличии сценария-фаворита он начинает более внимательно относится к версиям других исследователей. Ведь это просто возможные сценарии, но уже это порождает возможность корректного обсуждения и коллективного поиска понимания истории, то есть того рассказа, который сформировался о былом и который мог бы быть воспринят как какая-то промежуточная форма истины.