Цена человеческой жизни в России и на Западе

Поскольку нам говорят: «У вас никогда не уважали права человека», не будем уклоняться от этого вызова. Главное право человека — право на жизнь, с него и начнем.

В 90-е годы, перед вступлением России в Совет Европы, московские газеты много писали на тему смертной казни. Одни истолковывали требование ее отмены как попытку чересчур благополучных стран навязать России свои правила, предостерегали нас от такой беды, убеждали жить своим умом.

В других можно было прочесть еще более интересные вещи. Во-первых, читателям разъясняли, что на Западе«издревле утвердились гуманизм, представительная власть, цивилизованный суд, вера в закон и нелицемерное уважение к человеческой жизни» (цитата подлинная), а во-вторых, звучали усталые сомнения по поводу того, способны ли жители современной России даже сегодня усвоить подобную систему ценностей, понять, как противоестественна смертная казнь.

У россиян, де, не тот менталитет, у них за плечами долгая вереница кровавых деспотических веков, а уважение к праву человека на жизнь никогда не было ведомо «этой стране».

Будете в Лондоне — купите билет на обзорную экскурсию по центру города в открытом автобусе. Там есть наушники, можно слушать объяснения по-русски. У Гайд-парка вы услышите, что там, где ныне «уголок оратора» (давно пустующий), находилось место казней.

Казни были основным общественным развлечением лондонской публики в течение многих веков. Главная виселица представляла собой хитроумную поворотную конструкцию и имела какое-то (забыл) шутливое имя. Повод для юмора был налицо: там на разновысоких балках была 23 петли, так что она, возможно, что-то напоминала англичанам — то ли елку с украшениями, то ли что-то еще. У нее было и более нейтральное имя — «машина Деррика», по фамилии многолетнего здешнего палача, бытовала даже поговорка «надежный, как машина Деррика»¹.

Там, где нынче Паддингтонский вокзал, стояла еще одна знатная виселица, устроенная, в отличие от предыдущей, без всяких затей: три столба, три перекладины, по восемь петель на перекладине, так что можно было разом повесить 24 человека — на одного больше, чем «у Деррика». Историк Лондона Питер Акройд перечисляет еще с дюжину известных мест казней, добавляя, что нередко виселицы стояли просто на безымянных перекрестках. И работали они без простоев, недогрузки не было. В толпе зрителей время от времени случалась давка, число затоптанных насмерть однажды (в начале XIX века) достигло двадцати восьми².

Некоторые вещи помогает понять искусство. Историки культуры давно признали, что даже в античных, библейских и мифологических сюжетах европейские художники отражали реалии окружавшей их жизни. И эти реалии ужасают. Посмотрите на гравюры Дюрера и Кранаха.

Вы увидите, что гильотина существовала за два века(!) до Французской революции. Вы увидите, как в глаз связанной жертве вкручивают какой-то коловорот, как вытягивают кишки, навивая их на особый вал, как распяленного вверх ногами человека распиливают пилой от промежности к голове, как с людей заживо сдирают кожу.

Сдирание кожи заживо — достаточно частый, почти излюбленный) – сюжет не только графики, но и живописи Западной Европы, причем тщательность и точность написанных маслом картин свидетельствует, во-первых, что художники были знакомы с предметом не понаслышке, а во-вторых, о неподдельном интересе к теме. Достаточно вспомнить голландского живописца конца XV — начала XVI вв. Герарда Давида.

Московское издательство «Ad Marginem» выпустило в 1999 году перевод работы Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать» (кстати, на обложке — очередное сдирание кожи), содержащей немало цитат из предписаний по процедурам казней и публичных пыток в разных европейских странах вплоть до середины прошлого века. Европейские затейники употребили немало фантазии, чтобы сделать казни не только предельно долгими и мучительными, но и зрелищными — одна из глав в книге Фуко иронически (или нет?) озаглавлена «Блеск казни». Чтение не для впечатлительных.

Гравюры Жака Калло с гирляндами и гроздьями повешенных на деревьях людей — отражение не каких-то болезненных фантазий художника, а подлинной жестокости нравов в Европе XVII века. Жестокость порождалась постоянными опустошительными войнами западноевропейских держав уже после Средних веков (которые были еще безжалостнее).

Тридцатилетняя война в XVII веке унесла половину населения Германии и то ли 60, то ли 80 процентов — историки спорят — населения ее южной части. Папа Римский даже временно разрешил многоженство, дабы восстановить народное поголовье. Усмирение Кромвелем Ирландии стоило ей 5/6 ее населения. От этого удара Ирландия не оправилась уже никогда. Что касается России, она на своей территории почти семь веков между Батыем и Лениным подобных кровопусканий не знала и с такой необузанной свирепостью нравов знакома не была.

Сожалею, но придется сказать неприятную вещь: история западной цивилизации не настраивает на громадный оптимизм — настолько кровопролитной и зверской была ее практика. И не только в далеком прошлом — в ХХ веке тоже. По размаху кровопусканий и зверств ХХ век превзошел любое прошлое. По большому счету, нет гарантий, что эта цивилизация не вернется к привычной для себя практике.

Это гораздо, гораздо более серьезный вопрос, чем привыкли думать наши западолюбивые земляки. Зная то, что мы знаем о западной цивилизации, трудно не констатировать: ее самолюбование, при всей его привычности, выглядит бесконечно странным.

Звучит неожиданно? Тогда процитирую одного из виднейших историков современности, оксфордского профессора Нормана Дэвиса: «Всякий согласится, что преступления Запада в ХХ веке подорвали моральное основание его претензий, включая и прошлые его претензии»³ На протяжении почти всей истории человеческая жизнь стоила ничтожно мало именно в Западной Европе. Сегодня без погружения в специальные исследования даже трудно представить себе западноевропейскую традицию жестокосердия во всей ее мрачности. Английская «королева-девственница» Елизавета I отрубила голову не только Марии Стюарт, она казнила еще 89 тысяч своих подданных.

В отличие от своего современника Ивана Грозного, называвшего ее «пошлой девицей», Елизавета (чья мать, Анна Болейн, кстати, тоже была обезглавлена) не каялась в содеянном ни прилюдно, ни келейно, убиенных в «Синодики» не записывала, денег на вечное поминовение в монастыри не посылала. Европейские монархи таких привычек вообще сроду не имели.

По подсчетам историка Р.Г. Скрынникова, знатока эпохи Ивана Грозного, при этом царе было безвинно казнено и убито от 3 до 4 тысяч человек. Скрынников настаивает, что мы имеем дело ни с чем иным, как массовым террором, особенно по отношению к новгородцам, и с ним трудно не согласиться, хотя Иван Грозный — кроткое дитя рядом с Людовиком XI, Ричардом III (которого Шекспир охарактеризовал как «самое мерзкое чудовище тирании»), Генрихом VIII, Филиппом II, герцогом Альбой, Чезаре Борджиа, Екатериной Медичи, Карлом Злым, Марией Кровавой, лордом-протектором Кромвелем и массой других симпатичных европейских персонажей.

Даже если на царя Ивана возведено много напраслины⁴, бесспорных фактов достаточно, чтобы русское сознание вынесло ему приговор, отменить который вряд ли удастся. Среди 109 фигур на памятнике Тысячелетию России в Новгороде, в число которых попали опальные Алексей Адашев и Михаил Воротынский, а также малоизвестные нашим гражданам князья Литовской Руси Кейстут и Витовт, места царю Ивану не нашлось.

Мы можем гордиться своей нравственной планкой: англичане легко простили своей Елизавете I умерщвление 89 тысяч человек, а мы не прощаем царю Ивану загубленные 4 тысячи.

Но продолжу примеры. Крестоносцы в ходе альбигойских войн вырезали больше половины населения Южной Франции. Усмиритель Пруссии, великий магистр ордена крестоносцев Конрад Валленрод, разгневавшись на курляндского епископа, приказал отрубить правые руки всем крестьянам его епископства. И это было исполнено!

16 февраля 1568 года (время разгара опричнины Ивана Грозного) святая инквизиция осудила на смерть всех(!) жителей Нидерландов как еретиков, а испанский король Филипп II приказал привести этот приговор в исполнение. Это не вполне удалось, но королевская армия сделала, что смогла. Только в Харлеме было убито 20 тысяч человек, а всего в Нидерландах — 100 тысяч.

А знаете, какому событию посвящен офорт Гойи № 36 из серии «Бедствия войны»? Приказу французского командования 3 февраля 1809 года повесить половину испанских пленных в Северной Испании, каждого второго. Но я преждевременно забежал вперед, в XIX век.

1 августа 1793 г. революционный французский Конвент издал декрет с предписанием «уничтожить Вандею». В начале 1794 г. армия взялась за дело. «Вандея должна стать национальным кладбищем», провозгласил храбрый генерал Тюрро, возглавивший «адские колонны» карателей. Расправа длилась 18 месяцев. Расстрелов и гильотин (из Парижа доставили даже детские гильотины) для исполнения указа оказалось недостаточно.

Уничтожение людей происходило, по мнению революционеров, недостаточно быстро. Решили: топить. Город Нант, как пишет Норман Дэвис, был «атлантическим портом работорговли, в связи с чем здесь под рукой имелся целый флот огромных плавучих тюрем». Но даже этот флот быстро иссяк бы. Поэтому придумали выводить груженую людьми баржу на надежной канатной привязи в устье Луары, топить ее, потом снова вытаскивать канатами на берег и слегка просушивать перед новым употреблением. Получилось, пишет Дэвис, «замечательное многоразовое устройство для казни».

Просто умерщвлять людей революционным затейникам было мало. Они находили удовольствие в том, чтобы до погрузки на баржи срывать с супругов одежду и связывать их попарно. Беременных женщин обнаженными связывали лицом к лицу со стариками, мальчиков со старухами, священников с девушками, это называлось «республиканскими свадьбами»⁵.

Чтобы спрятавшиеся в лесах не выжили, а умерли от голода, был вырезан скот, сожжены посевы и дома. Якобинский генерал Вестерман воодушевленно писал в Париж: «Граждане республиканцы, Вандея более не существует! Благодаря нашей свободной сабле она умерла вместе со своими бабами и их отродьем. Используя данные мне права, я растоптал детей конями, вырезал женщин. Я не пожалел ни одного заключенного. Я уничтожил всех». Обезлюдели целые департаменты⁶, было истреблено, по разным подсчетам, от 400 тысяч до миллиона человек. Как ни печально, национальную совесть Франции Вандея, судя по всему, не мучает.

В России до появления большевиков ничего похожего на вандейскую гекатомбу не случалось. А потом случилось: на Дону, в Тамбовской губернии, в других местах.

Но вернемся к вопросу о смертной казни. Немецкий юрист и тюрьмовед Николаус-Генрих Юлиус, обобщив английские законодательные акты за несколько веков, подсчитал, что санкцию в виде смертной казни содержат 6789 из них⁷. Повторюсь, некоторые историки настаивают даже, что Англия именно таким способом решала проблему перенаселения.

Еще в 1819 году в Англии оставалось 225 преступлений и проступков, каравшихся виселицей.

Когда врач английского посольства в Петербурге писал в своем дневнике в 1826 г., насколько он поражен тем, что по следам восстания декабристов в России казнено всего пятеро преступников, он наглядно отразил понятия своих соотечественников о соразмерности преступления и кары.

У нас, добавил он, по делу о военном мятеже такого размаха было бы казнено, вероятно, тысячи три человек.

Так смотрели на вещи повсюду в Европе. В Дании в 1800 году был принят закон, предусматривавший смертную казнь для всякого, кто «хотя бы советовал» отменить неограниченную форму правления. И вечную каторгу тому, кто осмелился порицать действия правительства. Королевство Неаполитанское в конце XVIII века расправилось со всем предположительно революционным, были казнены многие тысячи людей. Современники писали про лес виселиц.

А теперь возьмем самый древний свод нашего права, «Русскую правду», он вообще не предусматривает смертную казнь! Из «Повести временных лет» мы знаем, что Владимир Святославич пытался в 996 г. ввести смертную казнь для разбойников. Сделал он это по совету византийских епископов (т.е. по западному наущению), но вскоре был вынужден отказаться от несвойственных Руси жестоких наказаний.

Впервые понятие смертной казни появляется у нас на пороге XV века в Уставной Двинской грамоте (за третью кражу) и в Псковской судной грамоте (за измену, кражу из церкви, поджог, конокрадство и троекратную кражу в посаде). То есть, первые века нашей государственности прошли без смертной казни, мы жили без нее едва ли не дольше, чем с ней. Понятно и то, почему данная новация проникла сперва во Псков, который неспроста имел немецкий вариант своего имени (Плескау).

Псков был, благодаря соседству с землями Тевтонского и Ливонского Орденов, в достаточной мере (не менее, чем Карпатская Русь или Литовская Русь) связан с Западной Европой. Новшество постепенно привилось. Но даже в пору Смуты смертная казнь не стала, как кто-то может подумать, привычной мерой наказания. Земский собор Первого ополчения 1611 года запрещает назначать смертную казнь «без земского и всей Земли приговору», т.е. без согласия Земского собора.

Одна из самых ужасных казней нашего Смутного времени — повешение юного сына Марины Мнишек. Один новейший автор (не хочу делать ему рекламу) называет это «неслыханным среди христианских народов деянием». Не будь его познания так бедны, он мог припомнить хотя бы историю гибели двух малолетних сыновей английского короля Эдварда IV, тайно удавить которых, едва они осиротели, велел их родной дядя, герцог Ричард Глостер. После этого он со спокойным сердцем короновался в качестве Ричарда III и прославился еще множеством убийств, а два детских скелета были позже найдены в одном из казематов Тауэра.

Но вернемся к России. Уложение 1649 года предусматривает смертную казнь уже в 63 случаях — много, но все еще бесконечно меньше, чем в Европе. Перебежавший вскоре в Швецию подъячий Котошихин уверял, что в Москве многих казнили за подделку монеты. Но не символично ли, что сам Котошихин закончил свою жизнь от руки шведского палача?

Долгая поездка по Западной Европе в 1697-98 гг. произвела на внимательного и пытливого Петра Первого большое впечатление. Среди прочего он решил, что материальный прогресс посещенных им стран как-то связан с жестокостью тамошних законов и нравов и сделал соответствующие выводы. Совсем не случайность, что самая жестокая и массовая казнь его царствования, казнь 201 мятежного стрельца 30 сентября 1698 года в Москве, произошла сразу после возвращения молодого царя из его 17-месячной европейской поездки.

Однако бороться с устоявшейся системой ценностей — дело чрезвычайно трудное. По числу казней Россия даже при Петре и отдаленно не приблизилась к странам, служивших ему идеалом, а после его смерти этот вид наказания резко пошел на убыль. Середина XVIII века отмечена фактической отменой смертной казни.

В 1764 году оказалось, что некому исполнить приговор в отношении Василия Мировича. За двадцать лет без казней профессия палача попросту исчезла. Не сильно процветала эта профессия в России и в дальнейшем.

Следующий век отмечен в России дальнейшим смягчением нравов. Не в том смысле, что преступников безоглядно миловали, совсем нет. Становилось меньше поводов наказывать и миловать. В 1907 году в Москве вышел коллективный труд «Против смертной казни». Среди его авторов были Лев Толстой, Бердяев, Розанов, Набоков-старший, Томаш Масарик и другие известные писатели, правоведы и историки. Клеймя жестокость царской власти, они приводят полный, точный и поименный список казненных в России в течение 81 года между восстанием декабристов и 1906 годом.

За это время было казнено 2445 человек, т.е. совершалось 30 казней в год. Эту цифру, правда, увеличивают два польских восстания 1830 и 1863 гг. и начало революции 1905-1907 гг. Если же брать мирное время, получится 19 казней в год. На всю огромную Россию! О чем говорит эта цифра с учетом того, что в течение всего этого периода смертная казнь за умышленное убийство применялась неукоснительно? Она говорит о том, что сами убийства случались крайне редко. (Кстати, в очень буйных народах тогда числились финны, они чаще кавказцев пускали в ход свои знаменитые «финки».)

Еще в XIX веке смертоубийство, даже присутствуя в реальной жизни, оставалось чем-то очень страшным и неприемлемым в понятиях простого народа. В старинных судебниках присутствует очень выразительное, вызывавшее ужас понятие «душегубство». Не хочу сказать, что в XIX веке царили буколические нравы — была бытовая преступность, был разбой и, конечно же, убийства. Вопрос в том, много ли их было, насколько легко преступник мог отважиться на подобное преступление.

Я сам слышал (в 1971 году, в Иркутске), как старый профессор-геолог Николай Александрович Флоренсов рассказывал, со слов своего отца, про поездки бедных людей «на золоте». В начале 1890-х годов его отец, тогда юноша, дважды ездил «на золоте» из Иркутска через пол-Сибири один раз в Челябинск, другой — в Тюмень (дальше в европейскую Россию в обоих случаях можно было ехать по железной дороге).

О чем речь? В Иркутске была лаборатория, куда свозили золотой песок сибирских приисков, и там это золото превращали в слитки. Зимой годовую продукцию лаборатории на санях, обозом, везли до железной дороги. И малоимущие ехали на ящиках с золотом, это был для них бесплатный попутный транспорт! Ехал, конечно, экспедитор и сопровождающие казаки — кажется, двое.

Сейчас даже трудно себе сегодня такое представить. И это при тех суровых нравах на сибирских дорогах, о которых повествует, например, Короленко! Видимо, они были суровы до известного предела. Присутствие безоружных пассажиров защищало надежнее вооруженной охраны. Большая шайка легко бы перебила всех, но, видимо, даже для разбойников существовали какие-то табу, их злодейство не могло перейти известный предел, они не отваживались пролить невинную кровь. Не знаю, есть ли такое понятие в других языках, «невинная кровь». Хочется верить, что есть.

Сравнительно редки в России были половые преступления. И по самоубийствам Россия была на одном из последних мест в мире. Самоубийство потрясало людей — помните некрасовское: «ах, беда приключилась ужасная, мы такой не слыхали вовек». Это, кстати, один из самых точных признаков духовного здоровья нации.

(Характерно, что народ ясно осознавал эту свою особенность. Россия, несмотря на некоторую эрозию религиозного чувства, все равно до конца оставалась страной глубоко верующей, неспроста избравшей когда-то своим нравственным идеалом святость, Святую Русь. Но с высоты и падать больнее.)

Редкость убийств лучше любых объяснений показывает нам нравственный облик народа. Этот облик отчетливо проявляется еще в одной важной подробности.

Выше уже шла речь о том, каким важным общественным развлечением и зрелищем были в Западной Европе публичные казни. Во Франции эту традицию прервала лишь Вторая мировая война. В ряде эмигрантских воспоминаний и дневников можно встретить (под 1932 годом) возмущение по поводу того, что знакомый N отправился поглазеть на казнь Павла Горгулова, убийцы французского президента Думера. Последним прилюдно казненным в Париже стал в 1939 году некто Вейдман.

Конечно, и в России казни собирали зрителей. Например, казни Разина, Пугачева, и это не должно удивлять. Сами эти фигуры потрясали и завораживали воображение. А если не Пугачева? Датчанин капитан Педер фон Хавен, посетивший Петербург в 1736 году, писал, что в столице «смертную казнь обставляют не так церемонно, как у нас (т.е. в Дании — А.Г.) или где-либо еще. Преступника сопровождают к месту казни капрал с пятью-шестью солдатами, священник с двумя маленькими, одетыми в белое мальчиками, несущими по кадилу, а также лишь несколько старых женщин и детей, желающих поглядеть на сие действо. У нас похороны какого-нибудь доброго горожанина часто привлекают большее внимание, нежели в России казнь величайшего преступника».

Другое свидетельство. В день казни братьев Грузиновых в Черкасске, 27 октября 1800 г. полиция обходила дома обывателей и выгоняла всех жителей на Сенной рынок, где состоялась казнь⁸. Характерно и то, что в момент казни (чьей бы то ни было) русский люд снимал головные уборы, многие отворачивались и закрывали глаза. И еще одна важная подробность. После казни Пугачева собравшиеся не стали досматривать продолжение экзекуции — кнутование его сообщников. «Народ начал тогда тотчас расходиться» — читаем мы у мемуариста Андрея Болотова, свидетеля «редкого и необыкновенного у нас [! — А.Г.] зрелища»⁹.

Так ведут себя люди, которым отвратительно все жестокое, даже если они не сомневаются в заслуженности кары.

Парижане времен Французской революции вели себя иначе. Согласно «Chronique de Paris» (ее цитирует упомянутый выше Мишель Фуко) «при первом применении гильотины народ жаловался, что ничего не видно, и громко требовал: верните нам виселицы!».

В этих двух типах поведения отражаются какие-то глубинные, ведущие свое начало в древних временах, этнопсихологические различия. (Сегодня они затихают: всемирная культурная революция ХХ века сильно сгладила различия между народами.)

Чтобы изменить русское отношение к смертной казни потребовалось полное крушение всего внутреннего мира нашего народа, произошедшее в 1917 году. Миллионы солдат восприняли отречение царя как разрешение их от воинской присяги, которую они принесли царю, Богу и отечеству. Думские мудрецы, которые советовали царю отречься, не учли элементарную вещь. Простой народ воспринимал присягу как страшную клятву, нарушить которую означало попасть в ад. Отречение царя солдаты восприняли как освобождение их от клятвы и перед царем, и перед Богом, и перед отечеством, как разрешение делать все, что угодно.

Суровым аргументом в руках тех, кто утверждает, что в России «никогда не ценили человеческую жизнь», давно стало утверждение: «Петербург стоит на костях». Впервые оно было пущено шведами в середине XVIII века (еще бы — это у них отняли устье Невы, это шведские пленные прорубали первые просеки будущих улиц), воспроизведено бесчисленное число раз — главным образом, жалостливыми отечественными авторами.

Но и европейскими, конечно, тоже — французский писатель Люк Дюртен, один из многих, писал в своей книге об СССР 1927 года («Иная Европа»): «Возведение этого города из камня унесло больше человеческих жизней, чем земляные работы в Версале… Город стоит на костях — на болоте, где царь Петр похоронил 150 тысяч рабочих». Город на костях — это то, что знает каждый, не так ли?

Правда, доказательств этой «общеизвестной истины» никто никогда не представил, и первая же проверка (А.М. Буровский, «Петербург как географический феномен», СПб, 2003) показала: город на костях — полный вымысел, решительно ничем и нигде не подтвержденный.

Такой же, как «потемкинские деревни». Миф о них развенчал покойный академик А.М. Панченко. Это не совсем по теме данной главы, но читатель простит. Басня о «потемкинских деревнях», как и многое в западных наездах на Россию, — порождение простой человеческой зависти. В 1787 году Екатерина II показывала австрийскому императору Иосифу, польскому королю Станиславу Понятовскому и иностранным послам свои новые причерноморские земли и Крым.

Гостей потрясли приобретения России, особенно на фоне неудач Австрии в турецких делах и плачевного состояния Польши. Потряс и размах строительства в Херсоне, Николаеве, Севастополе, особенно верфи, со стапелей которых в присутствии гостей были спущены первые корабли. Прошли годы, как вдруг участник путешествия Гельбиг (бывший в 1787 году послом Саксонии при русском дворе) написал, что селения по Днепру были декорациями, которые перевозили по ночам на новое место, а скот перегоняли.

Технически это было бы невозможно, но просвещенная публика в таких вещах не сильна. Детский восторг, охвативший Европу, не поддается описанию. Какая психологическая компенсация! У стиснутых своей географией стран появилась возможность сказать себе: все русские победы, приобретения, крепости, корабли, вся Новороссия — это просто намалевано на холсте, ура!

Мистификация о «потемкинских деревнях», возможно, самая успешная в мировой истории. После Гельбига прошло двести лет, но вот заголовки переводных статей о России, которые я единовременно нашел на сайте ИноСМИ.Ру:

«Политика потемкинских деревень в России» (Christian Science Monitor); «Нераспространение по-русски — потемкинская деревня» (National Review); «Потемкин свободного рынка» (The Wall Street Journal); «Экономический рост потемкинского пошиба» (Welt am Sonntag); «Потемкинский валовой внутренний продукт» (The Wall Street Journal); «Потемкинские выборы» (Christian Science Monitor); «Потемкинская демократия» (The Washington Post); «Потемкинская Россия» (Le Monde); «Григорий Явлинский: Россия построила потемкинскую деревню» (Die Welt); «Елена Боннер: Владимир Потемкин» (The Wall Street Journal).

Поражают не штампы мышления (что делать, это встроенное свойство западной, да и любой другой, журналистики), поражает сила страсти. Живучесть нелепицы о «потемкинских деревнях» — факт западной, а не русской истории. Такое неравнодушие Запада к России очень напоминает отношение мальчика, дергающего девочку за косу, чтобы она обратила на него внимание, признала, что он лучше всех, и полюбила.

¹ Во времена палача Деррика или вскоре после него в английских портах появились поворотные подъемные краны. В Англии их сразу стали называть «деррик-кранами», потом это название, но уже без всякого висельного подтекста, привилось и в других местах, включая Россию.

² Но сегодняшний англичанин отважно пишет о России(!) следующее: «Жестокость в этом евроазиатском обществе всегда была нормой жизни». Дальше не менее интересно: «Европейское правило о том, что 98% людей избирают свою правящую элиту противоречит русскому, все еще азиатскому, в широком смысле, пониманию»(TheGuardian, 31.07.2006).

Девяносто восемь процентов, подумать только. Т.е., долженствующее и идеальное, вполне в традициях соцреализма, объявляется сущим. Учитесь и мотайте на ус.

³ Дэвис, Норманн. История Европы. — М., 2004. С. 21.

⁴ Сейчас это доказывают все упорнее, но нравственные оценки, данные царю высшими духовными авторитетами своего времени, никто опровергнуть не в силах. Когда началась опричнина, митрополит Афанасий, не желая освящать своим именем происходящее, удалился в мае 1566 г. в монастырь. Царь уже сделал было митрополитом казанского архиепископа Германа (Полева), но тот не проявил никакой благодарности, а наоборот — в беседе с царем объявил, что того ждет страшный суд, призывал прекратить расправы. «Еще и на митрополию не возведен, а уже связывает меня неволею», сказал Иван и остановил интронизацию.

Новым митрополитом согласился стать на условии прекращения казней игумен Соловецкого монастыря Филипп (Колычев), возведенный в сан 27 июля 1566 г. Ровно через год казни возобновились. Митрополит пытался влиять на царя без огласки, но тщетно. Тогда, в марте 1568 г., в воскресный день в Успенском соборе Кремля Филипп всенародно обличил Ивана и трижды подряд отказал ему в благословении. Унижение царя было неслыханным.

8 месяцев спустя царь добился того, чтобы церковный собор низложил Филиппа за «волшебство» и другие выдуманные грехи и присудил к ссылке. Через год в Тверской Отрочь монастырь, к Филиппу за благословением пришел главный опричник Малюта Скуратов. Святитель ему отказал и был Скуратовым в гневе задушен. Духовный авторитет Афанасия, Германа и Филиппа — более, чем достаточное основание для сложившегося в России отношения к Ивану Грозному, а Филипп, канонизированный в 1661 году, при царе Алексее Михайловиче, может рассматриваться как святой покровитель российских прав и свобод.

5 Плавинская Н.Ю. Вандея. // Новая и новейшая история. № 6, 1993.

6 Слово «Вандея» уже тогда употреблялось для обозначения контрреволюционного края и контрреволюции вообще. Собственно же департамент Вандея — лишь один из центров роялистского восстания и последовавших расправ. На самом деле, эти события охватили девять департаментов северо-запада Франции.

7 Энциклопедический словарь Русского библиографического института Гранат. Т. 39. — М., б.г. [1934]. Стб. 583.

8 Анисимов Е.В. Народ у эшафота. // Звезда. № 11, 1998.

9 И то, о чем умалчивали советские школьные учебники: «Помилованные мятежники были на другой день казней приведены пред Грановитую палату. Им объявили прощение и при всем народе сняли с них оковы… В конце 1775 года [Пугачев был казнен 10 января 1775 года — А.Г.] обнародовано было общее прощение и повелено все дело предать вечному забвению» («История Пугачева» Пушкина). Была ли на памяти человечества более милосердная страна?

Отрывок из книги "Традиции свободы и собственности в России" (М.: 2007)