или два берега красноярской народной прозы

(критический очерк)

                Название проекта  «Два берега», под чьим  названием  вышел сборник прозаических произведений красноярцев как нельзя лучше отразил и два генеральных направления их творчества. Авторов, чьи рассказы составили  эту книгу, условно можно  разделить на «реалистов» и «символистов».  Наиболее ярким представителем  реалистического направления  выступает  Валерий  Ковалев  с  циклом канских рассказов-зарисовок, перекочевавших из авторского сборника  «Перекаты» в данное издание. К этому  же «берегу» можно отнести  мини-этюды  Анатолия  Василовского, рассказы  Анны  Бондарук, «Путешествие…» Влада  Чернышева, два автобиографичных наброска Эмили Клио, наконец, «От великого до смешного...» Людмилы  Абрамовой.

                 Лидером здесь, в  этом  лагере, бесспорно, является  Валерий  Ковалёв.  Что же  выделяет его рассказы из всех прочих? Пожалуй,  несомненная достоверность, острота и правда  факта, даже  мелкой детали, которая  делает послевоенное  время  выпуклым, узнаваемым. Не будем  голословны: бабка  Дворачиха  и Митя выживают как умеют, продают грибы да щавель, тайно собирают  зерно на  дороге к элеватору, горожане тихо  «тырят» с родных предприятий, что возможно, по-своему восстанавливая классовую справедливость: «..с лесозавода несли доски и мебель в разобранном виде, хотя официально завод мебель не выпускал, с гидролки – спирт, с текстилки – ткань, накрученную на тело под платье ткачих, с мясокомбината кидали колбасу в мешках через забор, и на барахолке можно было купить хромовую кожу с кожевенного завода….» Автор не осуждает и не восхваляет своих героев, но видно, он им  сочувствует. И сметливому Мите, «вылечившему» свинью сосулькой, и пацанам, пробирающимся между кресел на  индийский фильм, и где-то даже  братьям  Забелиным. Как у  Пушкина, когда «народ безмолвствует», жди бури; у Ковалёва же  - народ был «солидарен» с кумачовыми лозунгами о  важности кино, «верил в  удачу»: авось,   стрелок не попадет, авось,  с гамыры не помрешь или не ослепнешь, «народ веселился», на практике осваивая  достижения  химии, и только  изумлённый парикмахер  Кооль никак не мог взять в толк модное  бритоголовое поветрие.

                Справедливости ради следует отметить, что и у Л. Абрамовой   этой правды  деталей, остроумно и со вкусом выписанных,    вполне достаточно, например:

                «Нельзя сказать, чтобы все так уж убивались по безвременно ушедшему, просто принято было плакать, вот и причитали до тех пор, пока одна старушка смиренно не произнесла: «На все воля Божья. Бог дал, Бог взял». Народ с облегчением вздохнул, свалив всю ответственность на Бога, и начал расходиться, тем более, что скоро должны были дать воду для полива огородов, и забота об урожае была важнее…»

                Или ещё: «…Бабки сделали с усопшим все, что полагалось в этом скорбном случае, и он, нарядный и красивый с медалями на пиджаке пролежал в родном доме ночь, чтобы душа его услышала все добрые слова и с облегчением отметила: «Не зря жил!». Великолепны и строки автора, ведущие к  завершению: «Солдатика напоили до безобразия, напились сами, откуда-то взялся баян. Затянули про лучину, окрепли на «рябине», размахивая сжатым кулаком, грозя побежденному врагу, с чувством прокричали «Артиллеристы, Сталин дал приказ…». Вспомнив славного фронтовика, спели его любимую «Горит свечи огарочек»,  поплакали, что недожил, недолюбил, деток не вырастил, поматерились на эту жизнь, на войну, на баб, которые звали домой и портили душевный вечер…»  

                Но! Если Ковалёв на своих героев смотрит несколько отстраненно, а чаще -  с  некоторой  доброй усмешкой,  Людмила  Абрамова  или скатывается   в протокольное – «С пьянством связано много грустных и смешных историй» или впадает в пафос публицистики: «Так  жить нельзя!». Может, и нельзя, но ведь жили же, выживали, судя по  Ковалёву, целыми городами и поселками, мало того, ещё и  сейчас  живут! От  одного этого заявления, кстати, не  особо подготовленного предыдущим  контекстом,  ведь не изменится, или уж ТАК надо это сказать, чтоб  стало ясно, действительно, НЕЛЬЗЯ!

                В  плане языка рассказ  «От великого до смешного…» где-то даже интереснее, но композиция  лаконично честных зарисовок  Ковалева несомненно выигрышней, чем долгое, почти на страницу введение читателя в курс воспоминаний Людмилы Абрамовой. Кстати, именно лапидарность сюжетов, видимо, и заставила  Валерия  Ковалева ранее объединить рассказы в    автобиографический цикл «Перекаты».

                Что до других «поборников реализма», их произведения смотрятся несколько бледнее, хотя и изобилуют отдельными находками.   Опять обратимся к авторским  текстам.

                «Кукушка» и  «Три Василя» Анны Бондарук,  безусловно, вещи добротные, сделанные в  хорошем смысле  этого слова, язык  героев  сочен и характерен: «Кукушка, по-нашему зозуля, птица не простая. Кого за какой работой «закукует», так тому и летовать»; «Вот уж соврет, не сморгнет!», «Без рубахи стоял, без   порток, в одних галошах на босу ногу. Уж я её и так, и наперекосяк  словами стегал. А она сидит себе на ветке турецкой акации, смирная такая,   слушает» - в рассказе  «Кукушка». То же и  про  трёх Василей – «Немчуру щипали. Оно и видно. У бабы Кати, на стене, меж окон, портрет Василия. Вся грудь в орденах и медалях, сам улыбается, а глаза чисто буравчики, насквозь прошивают». Композиционно тоже всё вроде бы выстроено, нет длиннот в первом произведении, второй  - «в рамочке» повествования  главного рассказчика. Но маленький пунктик всё же бросается в глаза: рассказики претендуют  на большее, чем просто воспоминания, они касаются  неких тонких материй – примет про кукушку, заговорённости от смерти.  Это придаёт  неповторимый аромат прозе, но и накладывает определённые  оковы  полусказочного жанра: в сказке  всегда есть герои, и самое главное, Добро должно победить Зло. Увы! Непонятно, за что так насмехается кукушка над персонажами, становясь чуть ли не их горевестницей? Да и с Василями не всё гладко, что  там напророчила им старушка, к добру ли к худу? А судьба которого из Василей ближе автору или хотя бы главнее? Налицо явный  провал в  сюжетной канве. Не берусь судить однозначно, почему так  вышло, но, скорее всего, причина в строгом следовании личным воспоминаниям  автора, боязнь отступить от них – в ущерб художественной ценности рассказа.

                «Из рассказов медсестры…» Анатолия  Василовского  напрашивается, к сожалению, лишь один печальный вывод: ни уму, ни сердцу. Почему краткость не стала сестрой таланту? Наверное, дело в слишком сухой констатации фактов и событий. Ни одного «говорящего» определения или «жгущего» глагола, автор нем, как партизан: «пошла, ушла, говорит, испугалась, ввели глюкозу» - сухие записи из журнала мед. назначений, самые  яркие – «жмурик», «кровища». Равнодушный врач! Пусть медсестра… Что может быть страшнее? Только равнодушный автор.

                Нечёткостью  авторской позиции грешат и рассказы  Эмили Клио. Безусловно, «Дружба» вызывает у правоверных историков  ностальгические ассоциации.  А за  этот абзац: «Не знаю, какая сволочь отобрала   у историков нашу историческую реликвию с витыми чугунными подперильниками на лестнице и фигурой вождя мирового пролетариата в вестибюле, возле которой всегда курила, стряхивая пепел в бумажный кулёчек незабвенная Галина Петровна Шатрова. Не пожалела бы я плётки тому, кто выслал наш истфак в Тьмутаракань гламурной Взлётки» - я бы автору точно выдала какой-нибудь грант  дабы возглавил восстановление  статус-кво. Но вот соли или жемчужного сюжетного зерна в сем этюде маловато для настоящей прозы.  «Запах пионов» выглядит гораздо интереснее в силу очарования  светлой грусти, контраста молодости и зрелости,  неприкаянности и обретения покоя, недовлюблённости  и банальной мозоли на пятке героини. Всё это и многие другие детали дались автору с изящной лёгкостью. Правда, слово «шёл» и однокоренные-производные из него на  одной странице встречается аж 6 раз, но… это уже придирки не в меру ретивого критика.

                Наконец, аллюзия на знаменитый уже «Остров». Обычно для того, чтобы отвести  обвинения в явном плагиате, авторы поступают очень просто: ставят цитату из соответствующего произведения, что и хотелось  бы посоветовать  Владиславу Чернышову. Так как оригинальность сюжета и узнаваемость одного из главных персонажей – заслуга не  нашего автора, то  перейдём прямо к его собственным «баранам», то есть  персонажам доморощенным – Михаилу  Семеновичу, Евлампичу и … эпизодам.

                Евлампич автору, безусловно, удался, у него колоритная внешность, непростой характер:  этакая мужицкая справность, недоверие к  столичным: «что-то не то в ём чувствуется», но вот  постройки  во дворе почему-то покосились. Речь Евлампича  запоминается: «гребсти», «подтягывай», «пенжер», «зыркнет». А  уж его рассказ про лечение  бабки Анисихи и вообще – поэзия. В общем, автору всё больше и больше хочется верить. Но вот и  первый камушек преткновения. Озябшие  руки Евлампич прячет не в рукава  овчинного тулупа, а в шубенки. Вообще-то, в Сибири шубенками всегда  называли меховые тапочки, если это автор и имеет в  виду, то Евлампич, будучи мужиком в  целом  хозяйственным, выглядит несколько комично. Причём впечатление о лодочнике у нас уже сложилось само собой, из  штришков, деталей. Но автору  зачем-то ещё потребовалось  разжёвывать очевидное: «Несмотря на то, что в поведении деда чувствовалась порой какая-то грубость, нелюдимость, суровость, все же от него шла какая-то теплота, с ним было уютно. Он вызывал чувство надежности и защищенности. Было в нем что-то колоритное. Кожа его открытого простого лица казалось просоленной морским ветром. Взгляд его был уверен и строг. Движения сильны и ритмичны. Не могло даже возникнуть мысли, что он тратит на эту работу какие-то особенные силы. Мощность его вида восхищала».  Штампы, повторы «какая-то», «какие-то», «что-то», неудобоваримое – «кожа лица» и т.д. Кажется, что так кондово и казённо может мыслить  лишь сам главный герой – Михаил Семенович. Кстати, последний остаётся  человеком-без-лица практически до конца повествования, известно лишь, что неизлечимо болен.  Ма-а-аленькую надежду на физическое и  душевное  выздоровление даёт лишь финал, может, и вправду, в душе  его что-то стронулось.                     Вызывает симпатию  череда  и других посетителей  Соловков, страждущих причаститься   Чуда. Даже чисто по-человечески понятна контрабанда  Евлампича для не совсем  уж святых монахов  на  Острове (ведь не сказал приезжему, что было в ящичке). Но как-то уж сильно резанула глаз (или ухо?)  очевидная протекция, которую составил приезжему    богатенькому  столичному жертвователю настоятель  монастыря для  встречи с мятежным монахом Анатолием.

                По-северному нетороплива и размеренна  речь автора. Приведем  лишь несколько удачных фраз: «Старик лихо толкнул задний борт вперед и с кличем: «Поберегись!» протащил лодку в море. Залез в нее сам». «Архангельск. Он вслушался в таинство этого слова. Архангел, город Архангела. Да, здесь ему помогут, здесь его спасение». «Ему надоело прятаться под маской таинственности. Эти слова вылетели из него, как протест, как стрела с тетивы» - примеров можно привести немало, своя неповторимая интонация у Влада  Чернышева имеется, что  отрадно.                

                Досадные  ошибки: шапочка у  отца  Анатолия должна быть «надета», а не «одета», это   Евлампичу  позволительно ошибаться, но не автору. Не очень удачно: «бородатая голова пожилого человека», «провинциальная размеренность вызывала в сознании эффект замедленного видеоизображения» - длинноты; «миловидная дама за сорок, выглядела она хорошо» - явно лишнее уточнение и так далее.

                Резюме для автора и читателей – при наличии оригинального сюжета  и должном пристрастии к  слову этот автор способен на  очень многое.

                В целом же, следует отметить: «берег реалистов» оказался достаточно прочным, земным, обжитым узнаваемыми и вполне симпатичными персонажами.

                Более разнообразным по тематике и жанрам выглядит второе направление, как и положено символизму, что многолик уже по определению. Условно все оставшиеся произведения можно подразделить на следующие группы: 1)псевдоисторизм или отработка фольклорно-этнографической темы. Все эти авторы трепетно относятся к  языку, порой даже делая филологические изыски самоцелью.   Сюда однозначно отнесены будут:  «Гуцульская сказка» Вл. Замятина, «Тюлькина  землица» А. Калякина, отчасти «Ночь на  Купалу» Вл. Ледовского, «Верьте - не верьте» Г. Бояркиной и  сказки  Г. Бадановой, особенно, «Семь горошин». Последняя, кроме шуток, способна привести в  абсолютный восторг любого педагога-словесника. Искромётное остроумие, великолепное  жонглирование  синонимами,  сочетающееся с ненавязчивой народной мудростью. «Решили горошины счастье искать. Шесть говорили, а седьмая поддакивала. Покатились горошины по огороду. Шесть – друг за другом, а седьмая – следом. Вдруг, откуда ни возьмись, бегут им навстречу семь жуков-хулиганов.  У шести жуков усы торчат, а у седьмого – топорщатся»! …Единственно чего  хотелось бы от автора в этом ключе – достойного продолжения.

                Особняком в  этой группе стоит «Ночь на  Купалу», тяготеющая как к фэнтэзи, так и к языковым упражнениям, будучи талантливой стилизацией, чем-то напоминающей удалые современные мультики про  Добрыню и К°. Вл. Ледовский позиционируется как фантаст,  собственно, группу №2  можно было бы и  определить как «чистую фантастику», отнеся к ней «Альтер» вышеупомянутого автора и «Гость из камня» А. Дементьева. Что выгодно отличает «Ночь на  Купалу» так  это именно внимание к речи и самого автора, и его героев. И поэтому  кикимора «умильно всматривается в обрезок  луны»,  леший гудит, а  одна из голов  Змея Горыныча тенорком   предлагает  «таки решить дело миром».  Еще пуще выглядят  контрастные: нечисть разбежалась по позициям, а  агрессивные и  до зубов  вооружённые  добры молодцы,  оказывается,  наносят хрупкому  навьему  миру непоправимый экологический ущерб. И потому: «Неконструктивен, - подвел итог мрачный бас, - упокойте его, пока  больших бед не наделал». Это всё  и делает, казалось бы, сплошь цитированный сюжет оригинальным   и весьма  читабельным литературным произведением.

                Представляет интерес и «Гуцульская сказка» Владимира  Замятина, тем более что, избирая язык  своего повествования, автор пользуется теми же  беспроигрышными приёмами, что и предыдущий. Здесь «валюта заморская»,  «цигарки Мальборо» да  «эмиссар англицкий, рыцарь железного ордена» прихотливо соседствуют с «трудягами–предпринимателями», «стабилизацией»  и  «голодным кризисом» в  гуцульском  краю. Всё  вместе  создаёт замечательную гремучую смесь  подзабытой сатиры, сказочного своеволия автора и колоритных деталей. Кстати, эту же поляну  разрабатывает и А. Калякин в «Тюлькиной землице», честно называя свой опус  пародией, да ещё для острастки и  фельетоном (явный перебор с количеством жанров!). Однако, творению Замятина, не только этому, но, в известной мере, и всей сказочно-казачьей теме  в его творчестве, на мой взгляд, недостаёт некой композиционной лихости, сюжетного драйва, какого-либо  заключительного контрапункта, что  значительно оживило бы произведение.  В противном  случае все эпизоды выглядят равновелико смешными, интересными, но…непонятно, что же здесь  самое главное, корневое, ради чего и огород-то городился, а солдат в поход рядился…  Этой же болезнью композиционной хромоты вкупе с собственной смысловой невнятицей страдает упомянутая уже нами «Тюлькина  землица» Андрея Калякина. Там тоже много всяких намеков, ассоциаций, приколов, но… выстрел так и остался  холостым, поскольку автор с самого начала  нечётко видел свою цель, либо вообще её не ставил.  Пограничье  жанров само по себе даёт благодатную почву  любому автору, есть, где разгуляться фантазией, размахнуться  разноплановой  лексикой, но если форма вдруг начинает довлеть над содержанием, то   в результате  получается своего рода белый шум, а если ещё и много шума из ничего..!

                Абсолютно прозрачно  главенство формы  декларировано лишь в   юмореске Степана  Шкандрия «Пахан», но когда и в  этом  замысловатом повествовании  вдруг проявляются  виражи детективно закрученного сюжета, узнаются   какие-то  до боли знакомые чёрточки, понимаешь, что  дело тут не в  сознательно принятых на  себя веригах формы, а в мастерстве и  скрупулёзной  работе автора  над каждым словом.. «Передовой пролетариат принуждают повиноваться... Полиграфисты протестуют... Пастбища потравлены... Плодородные почвы пронизаны пестицидами... Погублены посевы паслёновых. Потомство породистых питонов прозябает...»

                Наиболее всего сказочному  жанру в  этой группе отвечает «Верьте - не верьте» Галины  Бояркиной, точнее, рассказ этот опять  стоит на перепутье от чистого  реализма в  сторону  некоторой  домашней чертовщинки, чего-то такого, во что сильно не веришь, но что-то в  этом есть!.. Домового в  описании  автора прямо видишь, как он, в заплатанных штанах, то кряхтит,  попыхивая трубкой, а то и гневается на  непочтительную хозяйку: «Я эту люблю, она ж мне, как внучка родная. Ай-яй-яй…» И зарыдал, запричитал, захлюпал … Эх, меня покидает, засранка. Даже с собой не зовёт! Отомщу, честное моё духовское слово, отомщу!» Законы жанра даже в отсутствии отважного героя  здесь выдержаны четко, потому что в конце стоит жизнеутверждающее: «А там – глядишь, и жизнь наладится». И, в принципе, есть подсказка, что для этого надо сделать. К вышесказанным  достоинствам  текста  прилипли досадные недоразумения вроде: «в моем внутреннем взоре происходили какие-то весьма странные явления», «…дом был наполнен чувством радости и жизни».

                Таким образом, в  жанре стилизованного фэнтэзи или в группе № 1 единоличного лидерства не отмечается, но есть весьма сильные  вещи.

                Переходя к  анализу группы № 2 (фантастический рассказ) следует отметить, что она крайне малочисленна для  серьёзного сравнения. Поэтому ограничимся лишь некоторыми замечаниями. Глобальность  темы «Альтера» не вызывает сомнений ещё со времён  Фауста. В оригинальности прочтения вечного сюжета  Вл. Ледовскому не откажешь. Поэтому сосредоточимся  лишь на том, как ему  это удалось. Несмотря на то, что образы  дворовых подростков обозначены лишь конспективно, они весьма узнаваемы: и беззащитно-колючий  пубертат Делона и практичный цинизм  Тима, и судьба  никому особо не нужной Лии (или Лили? это разные имена). Более ходульно выглядит Ник, но ярлык «ботана» и его делает современным и понятным.  Диалоги персонажей индивидуализированы  и реалистичны.         А вот претензии на  резонерство и философские выводы у автора выглядят откровенно- неуклюжими штампами: «Каждый выбирает свою дорогу сам, и она сама в первую очередь повинна в том, что с ней произошло», «Каждый мужчина, переспавший с женщиной, берет на себя часть ответственности за ее судьбу», - вряд ли даже сам ангел способен разговаривать так протокольно. Откровенно слабым местом у автора оказались и эротические сцены, не в силу каких-либо моих предрассудков, а именно из-за ходячих штампов: «красные трусики», «черные волосики», «большая грудь», «коричневый сосок», «белая сметанная свежесть  лобка» и особенно -  «вишневого цвета пухлые губы»! Хотя здесь же есть и вполне удачные находки: «луч солнца из зарешеченного окошка золотил пылинки и освещал ее, как на частенько разглядываемой мной картине Рубенса», «волосы обрушивались за край топчана», та же грудь  «выплёскивалась» и т.д. И, наконец, к прямо таки библейской теме – слишком уж простенькое  завершение про людей третьего тысячелетия; явно  слабее, чем всё вышесказанное, а ведь это - финал рассказа. Тем более что любимой фишкой  автора  является именно рассказ, строящийся на последней фразе! 

                «Человек из камня»  А.  Дементьева, строго говоря, тоже -  то ли фэнтэзи, то ли  притча, но  сгущающаяся атмосфера  хорорра завораживает, затягивает в глубины авторского замысла или уже  подсознания.  Почти классика в  духе  Эдгара По или Стивена Кинга: «На нас посыпались стрелы. Они возникали ниоткуда и падали как редкий  непрекращающийся дождь. Мы метались по склону и стреляли во все стороны, уверовав даже в невидимость врагов или призраков. Хотя стрелы  не пробивали доспехов, да и вообще, большей частью падали вокруг на камни, но этот смертоносный дождь не прекращался, медленно, но верно нанося раны то одному, то другому». Поэтичны и загадочны  имена и топонимы:   долина  Семпоалы, Вершина Попокатепетля, Алонсо Ордас, Эванджелина, Монг.   И даже философские рассуждения  героя перед лицом смерти (или Монга, что  здесь почти одно и то же) не выглядят банальными, потому что  это - почти  что эпос: «Разве кто-то отдаёт богатства даром? Разве те люди, которые получали богатство, власть и могущество не платили за это, превращая себя в убийц, в грабителей и насильников, в грешников обречённых на адский огонь?» Авторская интонация  А. Дементьева, пожалуй, одна из самых уникальных и, повторюсь, завораживающих. Как жаль! Как только мы все уже с удовольствием предвкушали долгое и замечательно ужасное  путешествие по  лабиринтам  авторской фантазии, тут же все и кончилось невразумительным паранаучными рассуждениями о природе этого самого Монга: «Чтобы создать тень, нужен свет, а чтобы создать отражение, необходимо зеркало. Изображение и свет, - одно и то же. Это всего лишь сложные колебания волн. Источника информации, зеркала и изображения ещё недостаточно. Нужна передающая среда, хранящая память обо всём что было…»     Ну и так  далее, но читатель  уже заскучал, его опять обманули, пообещав страшилку на ночь, а подсунули вместо этого  уфологическую брошюру. Неудивительно, что одному из героев после всех нудных диалогов в конце концов  захотелось  героину, а  другой просто-напросто окаменел. Резюме:  из всего этого могло бы вырасти что-нибудь значительное, но… пока не сложилось.

                Третью группу «символистов» в данном сборнике условно можно было бы назвать «стихами в прозе» или как-то ещё подобным образом; сказание, песнь, притча – законы поэтического слова здесь властно диктуют ритм  и интонацию                прозаическому произведению. Среди наших авторов это - Галина  Короткова («Дождь», «Солнечный луч»,  «Праздник») и  Сергей  Пилипенко («Псы  Гайаваты» и  «Хочу быть твоим  художником»), а среди   других -  ещё и  Любовь Смешная («Легенда о Каменной птице»: альманах «Часовенка» №8, 2009 г).  Немногочисленность  участников,  тем не менее, позволяет   читателю составить достаточно  полное представление об этом стиле. «Псы Гайаваты» я бы даже рискнула  назвать своеобразной классикой жанра, отдавая автору пальму первенства как на  этом «берегу», так и во всём сборнике. Что же выделяет  этот, в общем-то,  довольно простой и даже вполне реалистичный рассказ среди всех прочих? Во-первых, безупречная композиция. Приём не нов, но эффектен: «рамка» притчи – суперкраткое (в три небольших абзаца!) переложение сказания о Гайавате,  намеренно приземлённый рассказ автора  об одном эпизоде из своего детства и  -  последней фразой,  вновь погружение в  поэтичный  текст легенды. Во-вторых, что  здесь уже неоднократно подчеркивалось в удачных рассказах, обострённое чувство слова: точность и яркость определений, разноплановость  и вместе с тем стилевое единство образов. Например, небо: оно то «остывающее», то светится, то  это «небесные поля», то «бескрайнее одеяло», которым готов накрыться автор, то «синее покрывало ночи»; ни один эпитет не повторился. В то же самое время, именно это небо как бы втягивает  главного героя и одновременно рассказчика в  бездну  детских воспоминаний: «И уже чувствуется, что ещё немножко и взору откроется бесконечная, непостижимо бездонная вселенная, глубину которой возможно увидеть, но невозможно осознать». Самый сильный образ, на котором, по сути, и держится всё волшебство изложения – это облака. «Они причудливо изгибают свои хвосты, выворачивают крутые шеи, втягивают животы – то, падая на бок, то кувыркаясь через голову. Они несутся плотной стаей – то, свиваясь в тугие узлы, то рассыпаясь по одиночке в небесных полях». Автору известна  печальная тайна  этих облаков,  и он готов поделиться ею с  читателем: «Я знаю, куда и зачем они мчатся. Хочешь, расскажу тебе?» В отрывке-воспоминании тоже немало запоминающихся, незатёртых образов: собачка Чита, «вся как карта мира усыпанная белыми и черными островами», её сын, цепной пёс Ричард напоминает «тюк пакли», а его морда меланхолична и лохмата. Продолжать эту прихотливую  вязь можно бесконечно, но она не утомляет читателя, потому что  в  рассказе С. Пилипенко  есть еще одно очень важное  достоинство - тщательно выверенный ритмический рисунок: чередование простых и сложных предложений, даже иногда слов, буквосочетаний. «По моему плечу ползает запоздавшая пчела. Её можно осторожно взять за крылышко и посадить на ладонь. Она не ужалит. Она устала. Она перегружена собранной пыльцой и утомлена дневным зноем. С заходом солнца она потеряла привычные ориентиры и тычется своими микроскопическими усиками, мучительно вспоминая направление полета». (5-7-2-2-7-6,8 – количество слов  в предложениях одного абзаца). Ещё один пример. «Она абсолютно беспечна. Ни тени сомнения нет в её взоре. Раз хозяин куда-то несёт щенков - значит так надо. Она, кажется, даже горда. Да, - как бы говорит весь её вид, - это я мама этих прелестных щенков, это мои дети!» (3-5-5,3 -4-1,5-6,3) Авторский голос как бы постепенно набирает силу, чтобы потом трагически взвиться ввысь на каком-то ключевом слове. « -                Где? – спрашивают её черные тонкие губы, её как-то разом поникшая фигура, её припухшие соски…-               Где? – почти  умоляют её глаза…» И даже известный нам по есенинским строкам образ собачьих слёз (помните, «…покатились глаза собачьи Золотыми звёздами в снег»?) не выглядит здесь вторичным.  Поскольку  уже помчались  догонять свою взрослую стаю  пушистые облачка, маленькие псы  Гайаваты. Куда  они плывут? Сможет ли Слово поэта, пусть  даже  такого талантливого, как Сергей  Пилипенко,  сделать  нас  чуточку  добрее, заставить понять, что мы не одни здесь, на  этой  Земле? Хочется думать, что сможет.

                По сути, это же, только немного другими средствами  пытается  донести  до нас и  Галина  Короткова. Только её герои  ещё  меньше: это капельки дождя или  солнечные лучи,  это желтые листики осеннего леса, приглашающие нас  на праздник собственной души. Настоящий  гимн  пантеизму,  которым она пытается достучаться  до урбанизированного и всячески компьютеризированного  человечества. Насколько это удаётся? Излюбленный авторский прием – олицетворение. Оживают дождь, солнечный лучик, монашки-елочки. Но развитых и сложных образов практически нет, эпитеты очень просты: радуга разноцветная, небо чистое и безоблачное,  заячья  шубка бела. Хотя здесь же и неожиданно свежее: «Сядет мошка на лист, а он не держит тяжести, валится наземь». Гораздо более прямолинейно декларирована и  цель автора: «… Здесь особым образом ощущается единство со всем миром. Здесь никто никуда не спешит. И дышится полной грудью, и наполняешься тишиной, чистотой, светом.. После лесного праздника хорошо будет работаться и долго будут сниться хорошие сны.. .Домой вы возвращаетесь наполненный, радостный, успокоенный» (рассказ «Праздник») «Люди много думают плохого и о плохом. А их мысли сбиваются в плотное кольцо вокруг Земли и мешают мне донести свет и любовь» (рассказ «Солнечный луч»). Не всегда прямая  дорога ведёт к цели быстрее. Волшебство исчезло, остался психотрениг, а так хотелось попасть в сказку! Но тогда автору предстоит ещё очень много работать над своим словом, искать, отбрасывать, перекраивать заново. Ради этого, наверно, и стоит начинать писать.

                Наконец, завершая наш критический обзор, вкратце остановимся на  авторах, кого трудно было бы отнести к какому-то из наших условных «берегов». «Копрологические» изыскания  Дмитрия  Раилко ещё можно было бы понять и даже принять, содержи они хоть долю юмора, пусть даже чёрного. Но автор, к сожалению, непроходимо серьёзен и самовлюблён. Если он не алкаш, не придурок, то  тогда  - Инопланетянин, причём, именно так, с  заглавной  буквы, ей-богу, тот же  С. Пилипенко к себе куда  беспощаднее: «Мое тело насквозь пропитанное буйной, грязной смесью водки, дешевого портвейна, боярышника и чифира, будет бесконечно долго царапать своей  седой щетиной неуютные улицы города» («Хочу быть  твоим  художником»). Но вернёмся  к «Свету надежды». Даже обычный  фонарик  у Д. Раилко – Святитель,  (хорошо хоть, не Чудотворец). Ну а дальше: «Для меня …упавший в сортир фонарик Судьбоносный символ и Знак. …я должен вылезти на Свет, чтобы подарить Солнце своей души людям России и, Дай Бог, Планеты!» Неизбежная в  этом случае претензия  на  мессианство уже не кажется смешной, она навевает мысль о диагнозе, поэтому становится просто грустно. Хотя, говорят, «Кротции наследят мир», но об этом лучше  смотрите «Остров» или хотя бы читайте Влада  Чернышова, можно и А. Калякина.

                Эротическая проза  В. Баркова  «Цветение  одуванчиков» и «Видение зеркального зала» вполне могла бы претендовать на местное новаторство и даже  уникальность… Если бы, кроме однозначно  заявленной тематики  содержала  действительно оригинальные  авторские находки. Опять рискую быть обвиненной в  ханжестве, но… Композиция, как в первом, так и во втором  рассказе В. Баркова  безупречна, во втором –  почти великолепна! «Одуванчики вселенной» - то, ради чего стоило, наверно, и писать весь рассказ.      Но, Боже ж мой, почему?  Почему зелень обязательно  душистая, разнотравье  и заросли травы – пышные, ноги – загорелые и стройные, соски розовые,  а губы влажные?! Нет, понятно, что  героиня – красавица, но, может быть, это стоило описать как-нибудь по-иному, поинтереснее? Ряд образов и  эпитетов просто по своему  звучанию и смысловому  контексту почти физически неприятны, как скрежет  бумаги по стеклу, как, например: герой падает в «шелковистый пахучий уют», предполагается-то, что в  «душные травы», но пахучей чаще называют несколько иную субстанцию. Или ещё: груди героини – «осмуглившиеся», неологизм явно   неблагозвучно перекликается с  «обуглившиеся», к тому же  они явно готовы разорваться, ведь «упругую живую оболочку распирает изнутри горячее давление крови»  (короче, бурдюки какие-то). Синь неба тоже ещё та, поскольку она «глубокая, всасывающая в себя», при изобилии телесных ассоциаций этот образ смотрится почти  устрашающе.  Наконец, ряд совершенно безликих и каких-то казённых деталей  делает сцену  любви  неестественной и малоэротичной. Эти «упругая свежесть растительности», «насыщенно-зелёные краски лета», «естественное выражение счастья», «полноценное выражение счастья», разряды «высшего телесного наслаждения» наряду с претенциозными «первозданно обнажена», «всепотрясающая молния»,  и даже  бедная-голодная, но восхитительная бабочка  вдруг страшно начинают  напоминать  знакомое, помните, про  муху  Лидию, её упругие  бёдра  «…и всё заверте…», у  А. Аверченко. Справедливости ради, отмечу и авторские находки: «чарующую ямочку пупка, похожего на загадочный кратер лунной поверхности», «жёлтые сияющие звёзды… цветущие одуванчики вселенной». Второй рассказ, безусловно, богаче авторской фантазией, но мастурбирующая красотка в  торте, сосущая мизинец, да ещё в той же самой смугло-розовой гамме вызывает уже в самом начале приступ дурноты… Наверное, это слишком мужские фантазии, пусть их, забавляются…

С любовью и признательностью ко всем авторам   сборника, Плавко Марина, редактор альманаха  «Часовенка».

На заставке автор рассказов "Псы Гайаваты" и "Хадидже" Сергей Пилипенко (примерно 09 год).

Авторы которые сотрудничали с "Часовенкой" не прогадали. Вести из склепа это долгоиграющие источники информации.