«Я сделал опыт. Он печален…»

Имя этого человека гремело по всей России, он собирал на своих «поэзоконцертах» наэлектризованные, бушующие залы. Стихотворца осыпали цветами, обливали шампанским, поклонницы срывали с себя драгоценности и бросали к его ногам. Однако с течением времени Северянин, волею судеб отринутый от родины, переменился. Игорь Васильевич надрывно, до жгучих слез тосковал по родным местам. Поэт все сильнее стремился к России, и почти обрел ее, но…

В январе 1918 года Игорь Северянин (Лотарев) – отвез больную мать Наталию Степановну из Петрограда в эстонский рыбацкий поселок Тойла на берегу Финского залива. В этот безлюдный край, окруженный озерами, он приезжал уже несколько лет – здесь было тихо, покойно, хорошо творилось. Да и отдыхалось чудесно.

Северянин хотел переждать в Эстляндской губернии смутное и голодное время. Об эмиграции не помышлял, через несколько месяцев намеревался вернуться в Петроград. Однако судьба распорядилась иначе…

В феврале того же восемнадцатого Игорь Васильевич заспешил в Москву – там собирались выбирать российского Короля поэтов. Северянин был несомненным фаворитом, однако конкуренцию ему мог составить набирающий популярность Владимир Маяковский, с которым они прежде дружили.

Однажды они отправились в поэтическое турне по России и разругались вдрызг. Отчего? Не поделили гонорар? Или – Сherchez la femme? Очень может быть – оба стихотворца были весьма любвеобильны.

Выбирали Короля поэтов в Политехническом музее при полном аншлаге. Странно, что в то время – полуголодное, революционное – людям было до стихов. Впрочем, атрибуты жизни, да и привычки были старые. Да и вкусы оставались прежними – Северянина, чью славу не погасили политические катаклизмы, вознесли на трон. И действительно увенчали венком, доставленным из… ближайшего похоронного бюро.

Северянин возликовал и сам себе сочинил оду: «Отныне плащ мой фиолетов, / Берета бархат в серебре: / Я избран королем поэтов / На зависть нудной мошкаре…». Горделивый до выборов и насупленный после них Маяковский стал вторым. Третье место в конкурсе занял Константин Бальмонт, чей поэтический голос хоть и ослабел, но был еще довольно слышным…

Весьма довольный собой Северянин и не подозревал, что время готовит ему неприятный сюрприз. Сначала бывшая Эстляндская губерния была, согласно Брестскому миру, оккупирована Германией. После ухода немецких войск, образовалась Эстонская республика, и между ней и России возникла граница. Отныне путь на родину был для Северянина закрыт.

И поэт стал невольным эмигрантом. Впрочем, будь он более энергичен, то мог, наверное, выхлопотать себе возвращение в Москву или Петроград. Однако не решился – вести с родины удивляли, настораживали. Тем более, поначалу поэт чувствовал себя на прибалтийском приволье счастливым: «Эстония, страна моя вторая, / Что патриоты родиной зовут, / Мне принесла все достоянье края, / Мне создала безоблачный уют…».

К тому же Северянин много сочинял, выходили его новые сборники, гастроли по Европе проходили при полных залах – среди эмигрантов оказалось немало его поклонников.

Северянин написал затейливый автобиографический роман «Колокола собора чувств» – но не в прозе, а в стихах. Перо его было легко, воздушно, онегинской строфе послушно: «Я вдаль стремлюсь; влечет меня / Уютный мыс воспоминанья, / Где отдохнуть от лет лихих / Среди когда-то дорогих / Людей смогу я, друг мечтанья…».

Словом, своей поэтической формы Игорь Васильевич не потерял и в будущее смотрел с оптимизмом. Но вскоре, увы, его жизнь дала трещину и по весьма банальной причине – денежный поток стал иссякать. Северянин с досадой вспоминал европейское турне в начале двадцатых годов, когда в Берлине встретился с Маяковским, Алексеем Толстым, вернувшимся в Россию из эмиграции, и поэтом Александром Кусиковым. Разговор вышел шумный – с объятиями, вином, долгими застольными беседами.

Северянин выступил в советском полпредстве по случаю пятилетия Октябрьской революции. Его приняли по-дружески тепло, пожимали руки, звали в Россию. Он впрямь засобирался, но жена-эстонка Фелисса Круут, ни за что не соглашалась. И Игорь Васильевич сник, отступил и затосковал по родине с новой, неистовой силой.

Мой взор мечтанья оросили:
Вновь – там, за башнями Кремля, –
Неподражаемой России
Незаменимая земля.

В ней и убогое богато
Полны значенья пустячки.
Княгиня старая с Арбата
Читает Фета сквозь очки…

Кстати, Северянин уверял, что с автором «На заре ты ее не буди…» находился в родстве. Утверждал что и знаменитый историк Карамзин приходился ему прадедом. Первое было подтверждено, второе оказалось, выражаясь языком поэта, «грезофарсом»…

Летом 1930 года Северянина навестил полпред СССР в Эстонии Федор Раскольников со спутниками. Заехал вроде из любопытства, однако поинтересовался планами хозяина. Тот ответил: «В октябре еду в Югославию и в Болгарию читать стихи, созерцать южную природу.

– А в СССР не хотели бы проехаться?

– Я слишком привык к здешним лесам и озерам…

– Однако же за границу едете?

– Там все новое, неизведанное. Да и что я стал бы читать теперь в России? Там, кажется, лирика не в чести, а политикой я не занимаюсь…».

Отчего Северянин так ответил?

Он стремился в Россию, но, быть может, боялся возвращения. О большевистской власти, ее суровостях много говорили, да и опасался Игорь Васильевич, что мосты, ведущие в Россию, уже сожжены. Однако в разговоре с Раскольниковым – случайно или на всякий случай – уточнил, что он «не эмигрант и не беженец. Я просто дачник. С 1918 года».

Северянин и впрямь не имел никаких дел с эмигрантами, Страну Советов не ругал, не обличал. Что же до политики, то он ее хоть и мельком, но уже касался. В семнадцатом поиздевался над главой Временного правительства Керенским: «Посредственному адвокату / Стать президентом – не удел. / Он деловито шел к закату, / И вот дойдя – он не у дел…».

Годом спустя Северянин, наоборот, добрым словом отозвался о Ленине, заключившим Брестский мир:

Его бесспорная заслуга
Есть окончание войны.
Его приветствовать, как друга
Людей, вы искренне должны.
Я – вне политики, и, право,
Мне все равно, кто б ни был он.
Да будет честь ему и слава,
Что мир им, первым, заключен!

…Шли годы, пенистые волны все так же ударяли о побережье, истошно кричали чайки. Дул пронзительный ветер, под его аккомпанемент уходили и приходили в Тойлу нагруженные добычей рыбацкие лодки. Каждый новый день напоминал прежний своим унылым, беспросветным сходством.

Да и в уединенной обители поэта ничего не менялось. Дом его был скромный, без электричества – Игорь Васильевич любил керосиновую лампу, изливающую мягкий, приветливый свет. Стены были увешаны фотографиями – Федора Сологуба, других поэтов. Северянин с грустью перебирал их имена.

Круг коллег, увы, поредел: Гумилев был расстрелян, Маяковский сам лег виском на револьверное дуло. Не стало Блока, Брюсова, Андрея Белого. В Европе обосновались Цветаева, Бунин, Саша Черный, в России остались Ахматова, Мандельштам… С одними Северянин был в приятельских отношениях, других избегал. Да и его не все жаловали. Впрочем, так бывало не только в литературном мире, но и любом другом, житейском…

Множились морщины на лице поэта, редели кудри, и губы нечасто озарялись улыбкой. От надменности и налета загадочности, с которыми Северянин не расставался прежде, не осталось и следа. Исчез блеск в глазах, он был ошеломлен, растерян. Часами просиживал в одиночестве на берегу. Иной раз просто так, в бездумье уставившись за горизонт, привычно складывая слова в рифмы. Но они уже были другими – исчезла вычурность, появилась стройность. Стиль, прежде мятущийся, успокоился. И стал печальнее, доходя до жгучих слез:

Я сделал опыт. Он печален:
Чужой останется чужим.
Пора домой; залив зеркален,
Идет весна к дверям моим.

Еще одна весна. Быть может,
Уже последняя. Ну, что ж,
Она постичь душой поможет,
Чем дом покинутый хорош.

Имея свой, не строй другого.
Всегда довольствуйся одним.
Чужих освоить бестолково:
Чужой останется чужим.

Северянин был еще далеко не стар, ему было едва за пятьдесят, но он уже тяжко болел, нужда стискивала его слабеющее тело все сильнее. Варшавская эмигрантская газета опубликовала объявление: «Нами получены сведения о чрезвычайно тяжелом положении Игоря Северянина. Поэт болен. Живет он в Эстонии, далеко от города. Средств у него нет даже на оплату доктора.

У Игоря Северянина имеется пять готовых к печати книг в рукописях, но ни в Эстонии, ни в Германии ничего издавать нельзя из-за издательского кризиса…».

В газете собрали какие-то крохи, но они не выручили Северянина. Да и бедствовали в ту пору многие эмигранты…

Последние годы жизни Северянин прожил отшельником в Саркюле – деревушке между устьем реки Россонь и берегом Финского залива. Он уже не бедствовал, а нищенствовал. Денег не было вовсе, ибо его не печатали.

Поэт ловил рыбу – это было его любимое занятие, – собирал грибы, ягоды. И продавал – он, Король поэтов! – дачникам. О стихах уже не думал, который день чистые листы укоряли белизной…

Северянин узнавал от местных жителей о визитах заезжих знаменитостей – не ради праздных разговоров, а надеясь извлечь выгоду. Актер Михаил Чехов вспоминал: «В номер, где я остановился, постучал незнакомец и предложил купить сборник стихов Игоря Северянина с автографом, В посетителе я с трудом узнал поэта, в свое время гремевшего на всю Россию. Неужели это автор «Громокипящего кубка»? (самый известный сборник Северянина – В.Б.) – подумал я».

Превозмогая стыд, Северянин написал композитору Сергею Рахманинову: «Я живу в глухой деревне, на берегах обворожительной Россони, в маленькой, бедной избушке с женой и дочерью. Мы все больные, умученные, уходящие. Помогите же нам… «уйти» более или менее безболезненно…». В ту пору Северянину было всего 52 года.

Рахманинов отозвался, прислал 35 долларов. Благодарный Северянин не мог сдержать слез: «Светлый Сергей Васильевич, я благодарю Вас от всей души… Вы даровали мне три месяца жизни в природе: это такой большой срок по нашим временам!».

Поэт уж и не чаял вернуться в Россию, таяли его последние грезы. Но тут пошли слухи, что Эстония, да и вся Прибалтика скоро войдет в состав СССР. Выходило, что Северянин, правда, через другую дверь возвращается в Россию! Эта мысль воодушевляла, будоражила кровь.

Он почти ничего не знал о Советском Союзе, но рисовал его в восторженных тонах. Худых вестей о своей родине и слышать не хотел, хотя его предостерегали – в Стране Советов властвует Сталин, жестокий диктатор, который держит трепещущий народ в постоянном страхе.

Россия для впечатлительного Северянина, пусть и окрашенная в грозный алый цвет, была как любимая женщина – вожделенная и манящая:

Взвивается красное знамя
Душою свободных времен.
Ведь всё, во что верилось нами,
Свершилось, как сбывшийся сон.
Мы слышим в восторженном гуле
Трёх новых взволнованных стран:
– Мы к стану рабочих примкнули,
Примкнули мы к стану крестьян.
Наш дух навсегда овесенен.
Мы верим в любви торжество.
Бессмертный да здравствует Ленин
И Сталин – преемник его!

От прежнего, избалованного и приторного Северянина, с его ананасами в шампанском, рубинами страсти, фиалками нег не осталось и следа. Он превратился в глашатая социализма, певца ленинских идеалов.

Северянина интервьюируют, фотографируют представители советских изданий. Он – на верху блаженства, уже мечтает о возвращении в Петроград, давно переименованного в Ленинград, и продолжает в стихах славить Сталина и Советскую державу. Влиятельный Георгий Шенгели, поэт, которому Северянин доверился, советует ему «выступить с большим программным стихотворением, которое прозвучало бы как политическая декларация. Эго не должна быть “агитка”, – это должно быть поэтическим самооглядом и взглядом вперед человека, прошедшего большую творческую дорогу и воссоединившегося с родиной, и родиной преображенной…».

Это письмо Шенгелия рекомендовал Северянину отправить в Кремль на имя Сталина: «Иосиф Виссарионович поистине великий человек, с широчайшим взглядом на вещи, с исключительной простотой и отзывчивостью. И Ваш голос не произойдет не замеченным, – я в этом уверен. И тогда все пойдет иначе….».

Северянин внял совету, взялся за письмо Сталину. Но сумел ли отправить до вторжения вермахта в Советский Союз? На этот счет никаких данных. Но на Северянина обратили внимание – впервые за много лет. И тот уже зажегся, воодушевился…

Но тут наступило 22 июня 1941 года. Немцы атаковали стремительно и быстро захватили Прибалтику. Северянина эвакуировать не успели. За окнами его дома возникли чужие, горластые солдаты, загрохотали грузовики, заплевали черным дымом танки. Он видел, как в Эстонии водружали немецкие флаги, и вспоминал свои же строки, написанные после начала войны между Германием и Россией зимой четырнадцатого: «Друзья! Но если в день убийственный / Падет последний исполин, / Тогда ваш нежный, ваш единственный, / Я поведу вас на Берлин!».

Не довелось, хотя сделать это Северянину очень хотелось. Но наверняка он ушел из жизни с чистым сердцем – навсегда закрыв глаза в декабре 1941 года, когда Красная армия отбросила ненавистных завоевателей от стен Москвы…