Отец рассказывал про Блокаду. Военнопленные и казнь фашистских извергов

…4. Снарядик

Зимой 1945 года я учился в школе, что напротив завода Сан-Галли. Это было время, когда было и голодно и холодно. Война завершалась, уже было ясно, что наша победа неотвратима и все ее ждали с нетерпением, но жилось очень нелегко.

https://ic.pics.livejournal.com/ss69100/44650003/2367864/2367864_600.jpg
Дома отопление отсутствовало – в блокаду все радиаторы замерзли и полопались. Все отопление сводилось к топке нескольких утюгов, рассчитанных на древесный уголь. (Мама его где-то доставала в небольших количествах).

Буржуйки у нас не было – ее кто-то у нас украл, мебель всю, что можно, сожгли в блокаду. Вот и грели утюги, когда был уголь, на манер японских жаровень. Толку от этого было совсем чуть, но все-таки теплее…

Одежонка у меня была не ахти, зато обувка – высший класс! Ватные бурки в калошах. Тепло и сухо. Эту замечательную обувку – бурки – сделала мне мама.

Учеба давалась не без труда. Очень трудно было сосредоточиться – все время хотелось есть. (Какой дурак сказал, что сытое брюхо к учебе глухо! Голодное куда более глухо.)

Мама на работе покупала у знакомых проводников картошку. Когда мама ее приносила, все мысли были о том, чтоб эту картошку быстрее сварить и съесть. Бывало, набьешь картошкой живот, тяжело, а есть все равно хочется.

У нас в классе у одного из моих одноклассников появились вдруг занятные, раньше не виданные штуковины – маленькие, очень нарядные снарядики. Просто игрушки. Очень красивые.

Однокашник форсил – прямо при нас разбирая такой снарядик на составные части – и на ладони эти детальки – от блестящего взрывателя до шайбочек взрывчатки выглядели очень соблазнительно. А потом так же элегантно и быстро он собирал снарядик снова и прятал себе в сумку. Все это выглядело как цирковой фокус.

Не знаю как другим – хотя посмотреть на этот фокус всегда собиралась маленькая, но толпа дуралеев – а мне чертовски хотелось вот так же ловко заниматься разборкой и сборкой такой замечательной игрушки. Не знаю, чем это меня так поразило – другие военные штучки так не поражали. К пистолетам, которыми хвастались другие ребята у меня, после одного инцидента, никакого интереса не было, да и к прочим военным штучкам тоже – а вот тут загорелся.

От однокашника я узнал, что он раздобыл его в одном из поврежденных 'шерманов', которые были выгружены на 'Московской-товарной' – там было кладбище бронетехники.

Буквально на следующее утро, благо учился во вторую смену, я отправился за 'игрушками'.

Утро было серое и сырое. Редкие прохожие шли мимо битых танков. Делаю рывок, когда никого рядом нет, не без труда забираюсь на танк, у которого открыт башенный люк. Поблизости по-прежнему никого нет. Ныряю в люк. Сердце колотится.

В танке, хотя стенки покрашены белой краской, темновато. Пытаюсь найти вожделенные снаряды – но все гнезда для боеприпаса пустые…

Снаружи ходят люди, разговаривают. Страшно!

Нашел вмонтированный в броню пулемет. Совершенно целый. Вороненая синяя сталь. Штучка, что надо! Плавно ходит, когда им вертишь. Послушный такой. Хочется его забрать с собой. Тут только понимаю, что никаких инструментов не взял. Поиск в танке опять ничего не дал. Голыми руками снять пулемет не получилось…Досадно…

А как хотелось бы!

(Сейчас смешно вспоминать. Хорош бы я был, идущий по Лиговке с пулеметом наперевес…Не говоря о том, что железяка для не вполне оправившегося после блокады дистрофика была куда как тяжеловата. Но так хотелось ее снять и унести домой…)

Дождался, пока рядом никого не будет и, не солоно хлебавши, отправился обратно.

Забираться в другие танки сил не было. Да и люки у них были закрыты. Я же опасался попасться. Мне-то бы ничего не было, а у мамы были бы неприятности.

Поход закончился фуком…

А скоро, придя в школу, я узнал от ребят, что наш одноклассник, которому я позавидовал, отправлен в госпиталь! Ему оторвало кисти рук, выбило глаза и сильно порвало лицо. Не знаю – тот ли снарядик это был, который он так лихо разбирал и собирал в нашей толпе…

Казалось бы после случившегося нужно было б забыть о подобных играх, однако вероятно в этом возрасте у человека чего-то недостает в голове…

5. Как топить плиту толом

Нашим соседям по квартире предложили огородный участок на ст. Тайцы. Зинаида Григорьевна взяла своего сына Юру – и меня заодно – мы с Юркой дружили. Для того чтоб посмотреть на участки, выделенные работникам Октябрьской железной дороги под огороды, организовали специальный поезд и по свежепроложенной ветке, так и доехали до места.

Хотя была уже поздняя весна 1945 года, место было голое, почти без растительности. Такое было впечатление, что тут все перекопано и трава какая-то клочковатая и кусты жиденькие. Приехавшие железнодорожники разбрелись смотреть на свои участки – вероятно, там были какие-то вешки или другие обозначения.

Когда мы прошли метров 20 от насыпи, я нашел очень красивый снаряд – весь в кольцах с цифрами и делениями. Зинаида Григорьевна его тут же отняла, а мне дала такого пинка, что я отлетел на несколько метров и шлепнулся на землю.

Прямо на РГД.

Новехонькая. Зеленая. Без запала. Я тут же прибрал ее за пазуху. Зинаида Григорьевна этого не заметила, но как-то встревожилась. Отправила нас с Юркой обратно к насыпи, велела никуда не отходить, а сама прошла еще дальше.

Пока мы ее ждали, я нашел у насыпи немецкий погон – черный с широким серебряным кантом, человеческий череп без нижней челюсти с черной жижей внутри и пару немецких подковок на каблук, аккуратно перевязанные веревочкой. На Юрку больше впечатления произвел череп – явно молодого человека, с отличными зубами, а я был рад подковкам – каблуки у меня почему-то снашивались быстро, а с такими подковами эта проблема снималась. И действительно, приколотив дома подковы, я больше о каблуках не думал. Разве что ходить было очень шумно, а на экскурсии в Русском музее пришлось ходить на цыпочках.

Вернулась Зинаида Григорьевна. Ей что-то там сильно не понравилось, и от участка она отказалась. Наверное, и правильно, так как потом из тех, кто там ухаживал за огородами, были подрывы и жертвы.

А РГД дома я разобрал. Тол решил с пользой спалить в кухонной плите – по недостатку дров. Вот тут-то я и влип. Вместо спокойного, даже меланхоличного горения, взрывчатка буквально полыхнула. Горение сопровождалось зловещим воем, кухня заполнилась черным едким дымом, который и по квартире расползся. Кухонная плита раскалилась докрасна. Одним словом – жуть!

После этого эксперимента я некоторое время не мог придти в себя. С месяц в квартире держался запах горелого тола, что вызвало у соседей по коммунальной квартире резкие замечания. Хорошо еще соседки не поняли, что воняет взрывчаткой…

Больше я тол в кухонной плите не жег.

6. Военнопленные

От моего дома до школы было метров 300. Зимой 1945 года трамваи ходили редко и утром были забиты битком. Поэтому я приспособился подъезжать на 'колбасе' часто ходивших грузовых трамваев – как и всякий уважающий себя лиговский мальчишка.

Затрудняюсь сказать, откуда взялось такое название для этого способа езды – может быть из-за шланга для сжатого воздуха, торчавшего из торца вагона. А может из-за порожка по низу торца…Принцип был прост – вскочить на ходу на эту приступочку и держась за шланг ехать куда нужно. На мальчишек смотрели сквозь пальцы, подобная езда взрослых – осуждалась.

Грузовые вагоны утром развозили пленных немцев на работы. Они разбирали завалы и строили новые дома – и сейчас в городе эти дома стоят. Стояли немцы на открытых платформах вплотную, наверное, так было теплее – одежка-то у них была никудышная – пилотки, шинели. А зима была хоть и не такой свирепой, как в 1941 но по -20 бывало, особенно утром.

Почему-то мне казалось, что если я навернусь, прыгая с колбасы на ходу, то они этому порадуются. Радовать их – врагов – категорически не хотелось, и я прилагал все силенки и все умение, чтоб не опозориться в глазах фашистов.

В то же время пленных было жалко. Двойственное они вызывали чувство.

И видимо не у меня одного. Коллеги, побывавшие в немецком плену, рассказывали, что получить камнем от немецкого мальчишки – было совершенно обыденным делом. А уж побои и глум со стороны конвоиров – было еще более обыденным.

Я один раз видел сцену, когда немец валялся ничком у входа в барак, а трое конвоиров кричали ему, что б он вставал и шел в помещение, попинывая его сапогами – не пиная, а именно пихая. Немцев содержали в зданиях конюшен – до войны на площади, где сейчас ТЮЗ был ипподром. В блокаду там был сборный пункт – свозили туда трупы. Туда же брат и мама отвезли умершего моего отца. Там же после блокады в конюшнях разместили пленных.

От этой сцены – тоже было какое-то двоякое ощущение…С одной стороны я понимал, что этот немец – соучастник блокады и будь он конвоиром наших пленных – то не стесняясь пинал бы от души без зазрения совести, а то и просто пристрелил бы, с другой – ну не одобрял я наших…Нехорошо как-то…

Весной 1945 года – еще до Победы в Ленинграде было устроено шествие военнопленных – не такое громадное, конечно, как в Москве, но впечатляющее… Они шли мимо Витебского вокзала. Немцы шли молча. Понурясь. Конвоиры скорее охраняли их от населения – да и вряд ли кому из немцев пришло бы в голову бежать. Люди, смотревшие на фрицев, в основном молчали. Вот кто ругал и проклинал – так это инвалиды. Если б не образцовое выполнение конвоем своих функций немцы бы точно получили бы по шее костылями. Но конвойные так оберегали пленных, что потом уже ругали больше их, чем немцев.

Я в это время думал, что повезло фрицам – они убивали наших, получали за это награды, а вот теперь идут здоровенькие, живые и за свои подвиги не несут никакого наказания…

С одеждой и обувью тогда было очень трудно. Мама мне отдала свою форменную черную гимнастерку со стоячим воротником, а подпоясаться мне было нечем. Без пояса вид был корявый, да и поддувало. Но ремней после блокады не осталось, их сварили, а веревкой, как граф Толстой опоясываться было неловко – засмеяли б. Кто-то из чубаровских надоумил – выменять на хлеб у пленных немецкий ремень.

Я начал собирать хлебные и булочные кусочки, которые я получал в школьной столовой. Когда накопилось с полбуханки, я отправился на Московскую улицу (совсем близко от нынешней ст. метро 'Владимирская'). Там команда военнопленных разбирала завалы разбомбленного здания.

Обойдя конвойного, я прошел вглубь развалин и столкнулся там с молодым немцем. Волновался я страшно. Вся немецкая грамматика улетучилась и я только и выпалил единственное что в голове удержалось: 'Римен?' Немец тем не менее прекрасно меня понял, я получил кивок согласия и снятый тут же при мне ремень с бляхой. Я отдал кулек с хлебом.

Наверно ему эта полбуханки была на один зуб, но время было голодное для всех и даже такое количество пищи ценилось высоко.

А я стал ходить подтянутым, с отличным ремнем. И с бляхой 'Готт мит унс', что как-то упустил из виду. Ну, как только в школе я попался на глаза завучу, мне был тут же предъявлен ультиматум – чтоб этой бляхи больше никто не видел. Ленинградцу такое носить не к лицу.

Пришлось менять бляху на добытую окольным путем пряжку…Пришил я ее некрасиво, но прочно. И ремень служил мне очень долго.

Тем временем сдалась курляндская группировка, и пленных стало заметно больше. Видимо капитуляция была почетной – потому как рядовой состав имел право носить всякие цацки. А у офицеров было право на холодное оружие, как говорили взрослые. Правда, лично я не видел офицеров с кортиками на боку, но вот награды немцы первое время носили. Потом перестали – нет смысла таскать награды на работу по разборке разбитых домов или на стройке.

Четко была видна разница между солдатами и офицерами. Не видал, чтоб офицеры работали – они только командовали, а работали солдаты. Причем на грязноватом, зачуханном фоне солдат офицеры выделялись какой-то ухоженностью, отглаженностью, форсом и респектабельностью. И я к ним относился с особой неприязнью, как к настоящим высокомерным фашистам. И это чувство так и осталось.

Чем дальше – тем меньше немцев охраняли. Конвоиров при них становилось все меньше и меньше. По-моему бывало так, что немцы ходили без конвоя, под командой своего старшего. Во всяком случае я видел, как раз на Невском проспекте, напротив Дома творчества Театральных работников как двое военнопленных, шедших без конвоя, приветствовали нашего старшего офицера с золотыми погонами – и тот козырнул в ответ.

Возможно, конечно, что эти немцы были из антифашистского комитета или еще откуда, но что видел, то видел – и было это осенью 1945 года. Мы как раз вернулись из совхоза, что располагался на площадке Щеглово, что за Всеволожском. Школьников посылали туда работать. Нас разместили в количестве 20 человек мальчишек над конюшней – там, где хранилось сено. Первое утро было яркое, отличное и мы – несколько человек вылезли на солнышко – там как раз был такой балкон для погрузки сена.

И тут из-за угла совершенно неожиданно вывернуло трое немцев – причем со знаками различия и наградами. Мы несколько оторопели, но самый шустрый из нас тут же ляпнул, встав по стойке смирно 'Хайль Гитлер!'

И получил тут же в ответ короткое рявканье на чистом русском языке: 'Чего орешь, дурак!' от одного из немцев. Мы были огорошены!

Оказалось, что вместе с нами в селе работают немцы – из курляндской…А этот парень – прибалтийский немец, переводчик.

Работая практически вместе, конечно общались. Немцы немного учились русскому (больше всего им не нравилось слово 'тафай-тафай'), мы – немецкому.

Как-то раз мой приятель похвастался новым словечком – 'фрессен' – жрать.

Что и выложил, когда мы шли на работу, заявив, что очень хочет жрать. Рядом шедший немец тут же учительским тоном разъяснил, что это 'пферде фрессен, абер маннер – эссен' И продолжил далее, что это звери жрут. А люди – едят.

Таким образом происходило общение с людьми, которые если б не попали в плен с большим удовольствием нас угробили…

Жили немцы в сарае, который стоял в чистом поле. Пленных было с полсотни. Сарай был окружен крайне убогой оградкой с символической колючей проволокой. При этом проскочить сквозь эту ограду было простейшим делом, но немцы нам на удивление старательно ходили только через воротца. Еще из культурных мероприятий был устроенный на самом видном месте насест над ямой – для оправления соответствующих нужд. Почему-то немцам больше всего нравилось сидеть там на закате, подставляя голые задницы последним лучам солнца. Большей частью они работали с нами по прополке капусты. Кто умел что-либо делать – работал в мастерских.

Работали они старательно, очень медленно и обстоятельно. Мы же старались сделать норму как можно быстрее – до обеда, чтоб потом бежать купаться. Мы думали, что немцы специально работают так тягуче – экономя силы, или не хотят выкладываться в плену…

(Когда сын копался и медлил, я всегда говорил ему, что он работает как немецкий военнопленный.

А он насмотрелся в Германии, как они работают на воле – оказалось точно так же тщательно и страшно медленно…Похоже, менталитет такой…)

Бывали и другие непонятности – у меня были неплохие отношения с двумя столярами, работавшими в столярной мастерской. Однажды я принес сляпсенный симпатичный кочан капусты. В мастерской был только один немец и я сказал ему – что кочан им на двоих – половина ему, а половина напарнику.

Очень удивился, услышав ответ: 'нет, эта капуста моя!'

Какое к чертям 'майне' – я же обоим принес! Но на мои высказывания он отвечал по-прежнему, а потом окончил дискуссию, спрятав кочан в свой шкафчик.

Мне эта выходка очень не понравилась, и появилось какое-то брезгливое отношение к человеку, который не пожелал делиться с напарником. Голода-то уже такого не было, тем более что пленным отдавали то, что оставалось от наших завтраков, обедов и ужинов.

После этого я уже в столярную мастерскую не ходил. Противны мне стали работавшие в ней фрицы. Кузнецы, правда, держались дружнее и очень любили показывать хранившиеся у них в портмоне фотографии.

Удивляли и добротные дома и автомобили и многочисленные родственники, которые улыбались и смеялись на всех снимках. Для нас, хлебнувшей лиха ребятни, это было дико и внове и думалось – какого рожна они перлись к нам – чего им не хватало?

Правда, судя по тому, что когда один из них захотел продать местным свою шинель, он привлек меня в качестве переводчика, а не своего камерада-прибалта, у них там тоже всякие отношения друг к другу были.

А в 50 годы немцы стали возвращаться в Германию. На Московском вокзале я часто видел готовые к отправке команды военнопленных.

Что меня удивляло. Так это то, что их одежда (в основном форма) вся латанная-перелатанная, но была идеально вычищена и отутюжена. Это внушало уважение.

Замечу, что ненависти при общении с живыми людьми не было. Но и дружить с ними не тянуло. Подсознательно все то зло, что они и их товарищи причинили нам – ощущалось.

И не исчезало.

7. Казнь 05.01.1946 г

В начале января 1946 года неподалеку от Кондратьевского рынка на площади поставили виселицы. Суд над 11 немецкими военными преступниками шел долго. Во всех газетах делались подробные отчеты, но мы с мамой их не читали – чего перечислять, кого и как они убили…Мы же своими глазами видели как немцы обращались с мирным населением и нового ничего нам не сообщали. Ну, нас расстреливали с самолетов и из дальнобойных орудий, а крестьян на Псковщине – из винтовок и автоматов – только и разницы. Немцы-то те же были.

Но посмотреть на казнь я пошел, тем более, что и дела были в этом районе. Толпа собралась приличная. Привезли немцев. Они держались спокойно – да в общем у них выбора не было. Бежать было некуда, а собравшиеся люди практически все были блокадники и ничего хорошего немцам бы не светило, попади они в толпу. Да и на сочувствие рассчитывать им не приходилось.

Объявили: что и как эти осужденные совершили. Меня удивил капитан – сапер, убивший собственноручно несколько сотен мирных жителей. Это меня поразило – мне казалось, что сапер – строитель, не убийца, а тут он сам – без какого-то принуждения по своей охоте своими руками убивал людей, причем беззащитных, безоружных – и ведь там и мужиков было мало – в основной -то массе – женщины и дети… Ну пехота – ладно, но чтоб сапер…

Машины, в кузовах которых стояли немцы, задним ходом въехали под виселицы. Наши солдаты – конвоиры ловко, но без спешки надели петли на шеи. Машины не торопясь поехали на этот раз вперед. Немцы закачались в воздухе – опять же как-то очень спокойно, как куклы. Немного завилял в последний момент тот самый капитан-сапер, но его придержали конвоиры.

Народ стал расходиться, а у виселицы поставили часового. Но, несмотря на это когда я там проходил на следующий день – сапоги у немцев уже были подпороты сзади по швам, так что голенища развернулись, а мальчишки кидали в висельников кусками льда. Часовой не мешал.

А потом часовой был снят с поста, а с висельников кто-то снял сапоги. Так и висели в носках…

Недавно посмотрел по телевизору воспоминания артиста Ивана Краско. Он, оказывается тоже там был. Но впечатление сложилось по его рассказу, что мы были на разных казнях – он сказал, что немцы выли и визжали, валялись по земле и их конвоиры волоком тащили под висилицы и торопясь неловко совали головы в петли, а народ был в ужасе от этого страшного зрелища и сам Краско тоже был в ужасе…

Откуда он это все взял? Никто в ужасе не был. Практически каждый, стоявший в толпе по милости таких немцев потерял кого-то из друзей и родственников. Да веселья не было, не было ликования. Была мрачная горькая удовлетворенность – что хоть этих повесили.

И немцы умирали достойно. Правда, некоторые обмочились – это было видно, особенно когда они уже висели. Но я слышал, что это часто бывает у висельников…

Но вот что точно – никто на их фоне не снимался с радостными рожами. А они очень часто запечатлялись на фоне висилиц с нашими людьми. Им это нравилось.

Еще стоит добавить, что моя знакомая – она была постарше меня и стояла в толпе ближе (определенно Ленинград – большая деревня!) – рассказывала потом, что хотели вроде, чтоб от народа выступила пострадавшая от одного из этих немцев женщина-псковитянка.

Она осталась жива, правда ее долго мясничили, отрезали грудь, а потом схалтурили и не добили толком, и она выжила. Но когда она увидела своего палача, то ее буквально заколотило и стало ясно, что выступать она не способна. Так что вроде один человек из толпы и впрямь был в ужасе. Только не от казни, от вида цивилизовавшего ее немца…

Примечание сына

Я решил сходить в Публичную библиотеку и покопаться в газетах того времени. Да, практически каждый день – вплоть до казни – газеты помещали отчеты из зала суда. Читать это душно. Злоба душит. Причем даже при суконном языке судейских и таком же суконном языке журналистов.

Нам который год ставят в вину 24 убитых черт знает кем немцев и немок в деревне Неммерсдорф…У нас только на Псковщине таких Неммерсдорфов были сотни…Причем сожженных дотла…Вместе с жительницами. Над которыми сначала глумились, насилуя тех, кто помоложе и покрасивее, хозяйственно забирая что поценнее…

А еще и дети ведь там были. Короче, чего там.

Вот список повешенных:

1. Генерал-майор Ремлингер Генрих, родился в 1882 году в г. Поппенвейлер. Комендант г. Псков в 1943-1944 годах.

2. Капитан Штрюфинг Карл, родился в 1912 г. В г. Росток, командир 2 роты 2 батальона 'особого назначения' 21 авиаполевой дивизии.

3. Оберфельдфебель Энгель Фриц родился в 1915 г в г. Гера, командир взвода 2 роты 2 батальона 'особого назначения' 21 авиаполевой дивизии.

4. Оберфельдфебель Бем Эрнст родился в 1911 г. В г. Ошвейлебен, командир взвода 1 батальона 'особого назначения' 21 авиаполевой дивизии.

5. Лейтенант Зонненфельд Эдуард родился в 1911 г. В г. Ганновер, сапер, командир особой инженерной группы 322 пехотного полка.

6. Солдат Янике Гергард родился в 1921 г. В мест. Каппе, 2 роты 2 батальона 'особого назначения' 21 авиаполевой дивизии.

7. Солдат Герер Эрвин Эрнст родился в 1912 г., 2 роты 2 батальона 'особого назначения' 21 авиаполевой дивизии.

8. Оберефрейтор Скотки Эрвин родился в 1919 г., 2 роты 2 батальона 'особого назначения' 21 авиаполевой дивизии.

Приговорены к высшей мере наказания – повешенье.

Трое других – оберлейтенант Визе Франц 1909 г. рождения, комроты-1 2 батальона 'особого назначения' 21 авиаполевой дивизии.;

И фельдфебель Фогель Эрих пауль, комвзвода его роты, – 20 лет тюрьмы.

Солдат Дюре Арно 1920 г. Рождения из той же роты – 15 лет каторги.

Всего судили 11 немцев. Гадили они в Псковской области, а судили их и повесили в Ленинграде.

Заседания тщательно освещались всей ленинградской прессой, (тогда журналюги работали ответственнее, но видно, что цензура работала серьезно, поэтому описания заседаний и показаний свидетелей нудные и лишены особо жареных фактов. Также видно, что объем материала был колоссальный и журналюги выдирали как попало.

А я как попало надергал из журналюг, потому как массив очень велик и собственно с моей колокольни не имеет большого смысла расписывать все – читать надоест. Всякие мелочи, вроде избиений, издевательств, пыток, повального грабежа имущества, угона скота и изнасилований женщин, сопровождавших ликвидации населенных пунктов – опускаю.

Вкратце о повешенных:

1. Генерал-майор Ремлингер – организовал 14 карательных экспедиций в ходе которых сожжено несколько сотен населенных пунктов на Псковщине, уничтожено порядка 8000 человек – в основном женщин и детей, причем подтверждено документами и показаниями свидетелей его личная ответственность – то есть отдача соответствующих приказов на уничтожение населенных пунктов и населения, например – в Карамышево расстреляно 239 человек, еще 229 загнаны и сожжены в деревянных строениях, в Уторгош – расстреляно 250 человек, на дороге Славковичи – Остров расстреляно 150 человек, поселок Пикалиха -согнаны в дома и потом сожжены 180 жителей. Опускаю всякую мелочь вроде концлагеря в Пскове и т.п.

2. Капитан Штрюфинг Карл – 20-21.07.44 в р-не Остров расстреляно 25 человек. Отдал приказ подчиненным на расстрел мальчиков 10 и 13 лет. В феврале 44 – Замошки – расстреляно 24 человека из пулемета. При отступлении забавы ради расстреливал попадавшихся по дороге русских из карабина. Лично уничтожил около 200 человек.

3. Оберфельдфебель Энгель Фриц – со своим взводом сжег 7 населенных пунктов, причем расстреляно 80 человек и приблизительно 100 сожжено в домах и сараях, доказано личное уничтожение 11 женщин и детей.

4. Оберфельдфебель Бем Эрнст – в феврале 44 жег Дедовичи, сжег Кривец, Ольховка, и еще несколько деревень – всего 10. Расстреляно около 60 человек, 6 – лично им..

5. Лейтенант Зонненфельд Эдуард – с декабря 1943 и до февраля 1944 сжег дер. Страшево Плюсского района, убито 40 человек, дер. Заполье – убито около 40 человек, население дер. Сеглицы, выселенное в землянки было закидано гранатами в землянках, потом добито – около 50 человек, дер. Маслино, Николаево – убито около 50 чел, дер. Ряды – убито около 70 человек, также сожжены дер. Бор, Скорицы. Заречье, Остров и другие. Лейтенант принимал личное участие во всех экзекуциях, всего сам убил порядка 200 человек.

6. Солдат Янике Гергард – в деревне Малые Люзи 88 жителей ( в основном – жительницы) согнаны в 2 бани и сарай и сожжены. Лично убил более 300 человек.

7. Солдат Герер Эрвин Эрнст – участие в ликвидации 23 деревень – Волково, Мартышево, Детково, Селище. Лично убил более 100 человек – в основном женщин и детей.

8. Оберефрейтор Скотки Эрвин – участие в расстреле 150 человек в Луге, сжег там 50 домов. Участвовал с сожжении деревень Букино, Борки, Трошкино, Новоселье, Подборовье, МИлютино. Лично сжег 200 домов. Участвовал в ликвидации деревень Ростково, Моромерка, совхоза 'Андромер'.

Повторюсь – не все писали журналюги и я тоже кусочки надергал, но так в целом картина боле – менее ясная. Причем пунктуальные немцы изрядно наследили – приказы, отчеты о выполнении (сукин сын Зонненфельд явно позорил звание немца – писал, судя по всему округляя, не заморачиваясь подсчетом мертвецов до единиц.).

Мне вспомнилось соревнование Толкинских гнома Гимли и эльфа Леголаса – кто больше набьет орков. Немцы этим тоже грешили, и тут их это сильно подвело – опасно афишировать такие вещи. Ну а уж если на манер Пичужкина ведешь дневник и скрупулезно записываешь: кого и как убил, да еще и чтоб подтверждение подвигу было – не обессудь, если следствие воспользуется твоей писаниной. Своей любовью к порядку в документации немцы себя утопили. Безусловно халтурили – оставляли недобитых свидетелей и те возникали как черт из табакерки в ходе заседаний.

Также дурную службу им сослужила привычка кивать на командование. Закладывали они друг друга по-черному. Ни о каком товариществе и взаимовыручке и речи не шло. Причем начиная от подчиненных – и к командирам. Комично то, что до назначения комендантом в Пскове генерал Ремлингер был начальником тюрьмы в Торгау – а Зонненфельд в это время у него сидел заключенным. И он в зондеркомманде был не один такой.

Примечательно, что у фрицев были адвокаты, и они старались. Например, адвокат генерала упирал на то, что часть карательных подразделений не подчинялись коменданту Пскова.

Но комендант и без посторонней гопоты хорошо поработал.

Впрочем, троих из одиннадцати удалось увести из-под виселицы. Ну, эти трое – дети какие-то, у самого результативного всего 11 лично убитых. Подумаешь, всего-то десяток русских…

Лично у меня сложилось впечатление, что эти части для фронта не годились по причине слабосилия, а вот деревни жечь могли. Вот они и одолевали комплекс неполноценности. А то – после войны заговоришь с фронтовиком – ты сколько Иванов убил – шесть? Ха! А я 312 – и фронтовик посинеет от позора…

Сама казнь проходила в 11 часов утра 05.01.1946 года на площади перед кинотеатром 'Гигант' (сейчас казино 'Конти'). Народу собралось много. Судя по документальной кинохронике, мой отец более точен (правда, у него слипся капитан-пехотинец с лейтенантом сапером) – стояло 4 виселицы (буква П), по две петли на каждой.

Немцы в момент казни были без ремней и шинелей, без головных уборов и наград. Их поставили в кузова больших грузовиков и машины задом подъехали к виселицам. Далее конвой надел петли на шеи и машины медленно поехали вперед. Немцы сделали пару шагов – и кузова кончились. Вели себя и немцы, и конвой спокойно, как и публика. Никакого ужаса, воплей, визгов… Ногами немцы тоже не дрыгали. Ну, а насчет снятых сапогов там уже не показывали…