Понимаем ли мы Онегина?

«Человеческое исследование» великого произведения в беседе двух оппонентов.

Книга Александра Минкина «Немой Онегин» вышла минувшей осенью и сразу привлекла внимание читателей, стала лидером продаж. Но нигде о ней ни слова, мёртвая тишина. Молчат даже профильные издания. Увы, это уже не удивляет…

Мы с Александром Минкиным давние оппоненты. Но, устав от политических споров, мы вернулись к своей любимой русской литературе. Я пишу книги о Лермонтове, о Бродском, о Гумилёве, о Северянине. Саша написал о «Евгении Онегине». Это не литературоведческое, а человеческое исследование великой поэмы. Для меня книга Минкина стала новым открытием Пушкина и новым открытием его героя. Думаю, «Немой Онегин» вызовет и споры, и восхищение, и негодование. Но люди вновь захотят перечитать Пушкина, это несомненно. О новой книге – в нашей беседе с Александром Минкиным.

 – Когда ты приступал к работе над «Онегиным», что ты искал? И что в итоге нашёл?

– Я не приступал к этой работе. Она ко мне приступила сама. Всё началось совершенно случайно. Просто вдруг прочёл какой-то фрагмент «Онегина» как в первый раз. Я вдруг увидел то, чего раньше никогда не замечал. А потом оказалось, что этого раньше вообще никто не замечал. Я рассказал об этом по радио. А потом испугался, что это кто-нибудь для своей диссертации утащит. И решил опубликовать. Началось всё без всякой идеи, она потом возникла сама.

– Насколько Пушкина сейчас понимают, какая его роль в нынешней культуре?

– Пушкин – памятник на площади, место встречи влюблённых, очень популярное. Пушкин сейчас торговая марка. Есть кафе «Пушкин», и пирожное «Пушкин», и водка, и корабль, и самолёт. То же самое «Евгений Онегин». Есть кафе «Онегин», клуб «Онегин», водка «Онегин» и сигары «Евгений Онегин»…

– С кем же ты тогда разговариваешь?

– Текст обращён к любому читателю, но этот «любой» получит то, что сможет. Если он читал Монтеня и Плутарха, он получит больше. Школьник (очень надеюсь) получит колоссально много. Мой текст написан простым, сегодняшним языком. И школьник вдруг увидит, что эти стихи, которые его заставляли учить, просто чтобы получить отметку, потрясающе интересны. Мне кажется, что сегодняшний школьник расширит своё понимание мира, когда происходящее в «Онегине» станет ему понятно кишками. Он поймёт, что там прямо-таки его чувства и мысли.

– Ты доказываешь, что «Онегин» – это не роман, не поэма, не дневник, а такое эссе Пушкина с размышлениями обо всём, о жизни, о себе. Почему тогда он назвал своё произведение романом в стихах?

– Это прихоть, шутка. Пушкин что хотел, то и делал. Захотел назвать романом, назвал романом. Поэма «Медный всадник» (посмотрите в книжку) у Пушкина названа «Петербургская повесть», но не прижилось. А роман в стихах почему-то прижился. Сам Пушкин не считал его романом. В письмах к Вяземскому, Жуковскому, Плетнёву он говорит о поэме. Это письма периода написания первой, второй и третьей глав, когда уж мог бы осознать, что это роман. Нет, он говорит: «пишу поэму», «мою поэму не пропустят в печать».

Почему не роман? Откройте словарь, хотите – энциклопедический, хотите – толковый. Написано: «Роман – сложное, с многоплановым сюжетом, множеством героев…» Какое множество героев? Онегин, Татьяна и два второстепенных – Ольга и Ленский. Ну и пятистепенные – няня и Ларина-мама, которая два раза рот открыла. Нет множества героев, сюжета практически нет. «Капитанская дочка» – да, роман. «Полтава» – роман. Любовь, Пётр Первый, война со шведами, жуткие истории с Мазепой. В «Онегине» ничего не происходит. Это мысли и чувства Пушкина, а герои и сюжет – это «канва». Все цитируют: «Пишу не роман, а роман в стихах, дьявольская разница». А кто-нибудь объяснил, в чём же эта дьявольская разница?

– В том, что с рифмой?

– Колоссальная разница была не просто в рифмах, а вот в этой онегинской строфе. Это адский труд. Реши бы он написать прозой, он бы сделал это в два вечера. Но соблюдать онегинскую строфу… Он её придумал, он её полюбил, и он восемь лет строил эти строфы. Я думаю, получая большое удовольствие. На черновики без восторга я не могу смотреть. Столько перечёрков может оставить только человек, влюблённый в свою работу. Мы, когда смотрим на картину великого художника, не знаем, сколько раз он записал её, переписал, поправил. А вот эти черновики – они дают представление о том, какая колоссальная была проделана работа.

– Что тогда «Немой Онегин»? Это литературоведческое исследование?

– Нет! Это попытка передать читателям то удовольствие, и удивление, и восторг, которые я получал, читая «Онегина». Я хочу дать читателю возможность посмотреть на самый знаменитый текст в русской литературе. Оказывается, в нём остались потрясающе интересные вещи, никем за двести лет не замеченные.

– Как бы ты в таком случае определил жанр твоей работы?

– На обложке прямо написано: роман о поэме.

– Кто же действующие лица? Что за сюжет?

– Это две категории действующих лиц. Одна категория – это живые человечки. Это Пушкин, Державин, Бенкендорф, Монтень, Лотман, Набоков, Гомер. А другая категория действующих лиц – это персонажи Пушкина, Набокова, Гоголя, Стерна… Они туда тоже пришли. Дело в том, что вся допушкинская литература… Все великие произведения, которые были известны в Европе и в России к 1820 (условно) году, – все их Пушкин читал. Гомера читал, может быть, и на греческом, а Вергилия на латыни… Бесчисленные книги, которые читал Онегин, – те же, которые читал Пушкин. «В те дни, когда в садах Лицея / Я безмятежно расцветал, / Читал охотно Апулея, / А Цицерона не читал…» Вся литература, которая была до, у него в голове, и что-то он использует прямо. А потом, после Пушкина, кого вы ни возьмите: Достоевского, или Чехова, или Толстого, – либо этот писатель прямо будет говорить о Пушкине, как Достоевский в своей знаменитой речи или Тургенев на том же открытии памятника, либо их персонажи будут говорить. В пьесе Чехова «Три сестры» Маша страдает и плачет, произнося фразу «У лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том… Привязалась ко мне эта фраза». Чеховская Маша в 1900 году страдает и плачет, повторяя слова из «Руслана и Людмилы».

– Хорошо, это всё очень впечатляет. Но зачем в таком случае, если речь идёт о Гёте, Стерне, Достоевском, ты примешиваешь туда упоминание, например, Кашпировского, который лечит по телевизору, или рассказ о том, как в Ереване ты наткнулся на картину Петрова-Водкина? Не размывает ли это внимание читателя?

– Каждый пишет, как он слышит. Как он слышит, так и дышит. У меня Кашпировский не предмет исследований. Он – некий знак того, что современные люди при всей своей электронике, космических полётах и телескопах настолько суеверны, что могут раскачиваться перед телевизором, где на экране Кашпировский говорит: «Я сейчас вас вылечу от всех болезней…»

– То есть ты не считаешь, что распыляешь сиюминутным вечное?

– Вечное никуда не денется. От того, что мы заметили на экране телевизора Кашпировского, Солнечная система не пошатнулась. Но повторю – я следую великим образцам. «Онегин», как бы его ни толковать, набит современными Пушкину деталями. Зачем там Истомина? «Стоит Истомина… и быстрой ножкой ножку бьёт». Или вдруг натыкаешься: «К ней как-то Вяземский подсел и душу ей занять успел». Выдумка Пушкина Ленский читает выдумке Пушкина Ольге стихи, «как Дельвиг пьяный на пиру». Дельвиг не был всероссийски известен. И многие, наверное, читая, думали: чёрт, какой-то Дельвиг пьяный, кто это? Зачем он попал в деревню, где Ленский читает Ольге свои вирши?

– Из современных писателей или людей, которые литературой занимаются, кто тебе интересен, чьим мнением ты дорожишь, чьё мнение о «Немом Онегине» тебе было бы интересно услышать?

– Любому автору хочется похвал. И при личных встречах я получил их много. Веллер, Быков, Улицкая, Резо Габриадзе. Мне было бы очень интересно мнение Проханова – он виртуоз русского языка. Но смотрите: в магазине – «лидер продаж», а в печати – гробовое молчание, ни слова. Точно так же было с моими работами о «Чайке» и «Вишнёвом саде» – кто только не хвалил, но в печати – могильная тишина.

Моя книжка – не партийная, не либеральная, не коммунистическая, не ортодоксальная…. Может, потому и молчат, что книга «не лагерная». Я бежал в эту работу от проклятой, непрерывной, жуткой, мелкой, досадной, жестокой возни.

– Долго писал?

– Восемь лет. Конечно, нельзя сказать, что я восемь лет корпел над этой книгой. Она писалась урывками, либо в отпуске, либо в метро, где никто не мешает.

– Когда дописал эту работу, ты с чем-то распрощался, как Пушкин со своей молодостью в «Онегине»?

– Пушкин, закончив «Онегина», написал стихотворение «Труд», которое идеально передаёт мои чувства, когда я закончил публикацию «Немого Онегина». «Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. / Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня? / …Я стою, как подёнщик ненужный».

– Каким ты видишь будущее «Евгения Онегина» и твоего «Онегина» в России, в мире, где всё меньше интереса к литературе, всё меньше читают?

– Это очень горькие мысли. И они ещё горше оттого, что я думаю об этом постоянно. Моя работа опоздала на 50 лет. За эти 50 лет изменилось название государства, изменилась жизнь, но не в этом дело. За это время умерло, я думаю, сто пятьдесят миллионов русскоязычных людей. Русскоязычных, я подчёркиваю, я говорю о Советском Союзе, потому что в Советском Союзе «Евгения Онегина», в частности письмо Татьяны, учили наизусть и в Казахстане, и в Туркмении, и в Армении, и в Грузии, и где угодно. Это была объединяющая всех вещь, и она не политическая, не коммунистическая, не буржуазная. Это просто потрясающе интересная книга о душевных переживаниях людей. Так вот, 50 лет назад у меня было бы (потенциально) на сто миллионов больше читателей, если посчитать, сколько умерло, сколько уехало. Таким образом, если бы я это сделал на 50, да хоть бы на 30, да хоть бы на 25 лет раньше, это получило бы неизмеримо более широкий отклик. А теперь – вы правы – как я влезу в этот гаджет, когда у меня «слишком много буков»?

– Но сейчас же кто-то есть, кто-то продолжает делать русскую литературу. Кого из современных писателей ты бы как-то отметил?

– Знаю замечательных поэтов современных: Марина Кудимова, Мария Ватутина… Их стихи приводят в восторг, сильные, хотя часто очень печальные. А из прозаиков… Я бы сказал так: Пелевин молодой мне был страшно интересен, «Жизнь насекомых», «Омон Ра», это было просто шикарно.

– Современный человек, во всяком случае относительно молодой, мыслит штампами «театр – элитарное искусство», «Пушкин – наше всё», «Онегин» – энциклопедия русской жизни», а Татьяне 13 лет.

– Это бредни. Независимо от того, кто произносит – молодой человек или старый, – это бред. Татьяне не тринадцать, и это доказано миллион раз, в том числе и в моей книге.

– Почему Татьяне не 13 лет?

– Пушкин пишет Вяземскому письмо: «Не пойму, как у тебя оказалось письмо Татьяны (глава ещё не издана; Вяземский, видимо, прочёл в рукописи и сделал какие-то замечания. – А.М.), письмо женщины, да к тому же семнадцатилетней, да к тому же влюблённой…» Это Пушкин объясняет Вяземскому чувства и действия Татьяны. «Женщина, 17 лет, влюблённая». Есть и другие доказательства. Ленский говорит: «Ах, как похорошели у Ольги плечи, что за грудь!» Если Тане тринадцать, то ведь Оле максимум двенадцать, а может, и одиннадцать, и «похорошели плечи, что за грудь» – ну что вы в самом деле, перестаньте.

– Хорошо. А про другие штампы, что Пушкин – наше всё, а «Онегин» – энциклопедия русской жизни?

– Насчёт «энциклопедия русской жизни» – это фраза неистового Виссариона Белинского. Никакая это не энциклопедия. Там нет императора и нет строя, нет армии, нет священников, нет полиции…

– Но ты же видишь всё-таки какую-то привязку в «Онегине» к петербургской жизни?

– Он писал не для нас. Он писал для тех, кому всё окружающее (и быт, и нравы, и природа) было известно. Это как я бы сейчас стал писать, что вот улица покрыта асфальтом, а у автомобилей шипованная резина. Да это все знают. А то, что все знают, глупо писать, зачем эти трюизмы?

– «Евгений Онегин» – это ответ на своё время, и он находится в конкретных обстоятельствах. Ты видишь какие-то параллели между Онегиным, Чацким, Печориным?

– Человек не меняется. Покрытие дорожное меняется, был грунт – теперь асфальт; способ передвижения меняется, была лошадка – теперь самолёт. Человек, о котором мы сейчас говорим, человек, воспринимающий литературу, театр, любящий или испытывающий жестокое одиночество, – он в этом смысле не меняется. Есть люди, которые чувствуют глубоко, а есть натуры холодные, а самое ужасное – есть примитивные натуры. Они тебя не понимают, они думают, что ты либо сумасшедший, либо хочешь их обмануть. Их довольно много, почему они стали такими – мы не знаем. Скорее всего, семья им ничего не дала, заглушила, задушила.

– Вернись к Онегину. Меня, коренного северянина, выросшего на берегу Онежского озера, объездившего все наши северные края, ещё со школьных лет радовала мысль, что главные герои нашей классики своими фамилиями обязаны русскому Северу. Онегин, Печорин… Есть ли, на твой взгляд, между Онегиным и Печориным параллели, кроме фамилии, которую дал в ответ Пушкину Лермонтов?

– После Пушкина отделаться от его языка и его произведений не мог уже никто в России. Хотел человек или не хотел, он сознательно или бессознательно пользовался им. Когда мы говорим «здрасте пожалуйста», мы же не думаем, что цитируем Чехова. Когда мы говорим «чем меньше женщину мы любим», даже не задумываемся, что цитируем Пушкина. Всё, что было после Пушкина, – Маяковский, Цветаева, Есенин, Высоцкий… Покажите мне русского поэта, который бы сказал, что «Пушкин – это так, ничего». Либо катастрофический дурак, либо человек, который кичится своей оригинальностью, нигилист напоказ. Пушкин создал современный русский язык. До него так не умели говорить! Вот откройте-ка «Бедную Лизу» Карамзина и параллельно откройте пушкинские «Повести Белкина». «Бедная Лиза» – какой-то странный язык, высокопарный, манерный, слащавый. А откройте «Выстрел» – и обалдеете.

– Если Пушкин писал языком, более близким к реальности, можно ли сказать, что Пушкин действовал как журналист, который должен доносить до читателя всё на языке понятном?

– Он в конце концов и стал журналистом. Испытывал к этому колоссальный интерес, создал журнал и газету. Его журналистика потрясающе интересная. Нам бы сегодня так писать!

– Какова вообще история твоих взаимоотношений с Пушкиным? До этого ведь ты занимался исследованиями Чехова.

– Первая моя публикация такого рода называлась очень скромно – «Моцарт и Сальери», и вышла она в 1997 году. Это просто рассказ про маленькую трагедию Пушкина. Ещё был текст про другие «Маленькие трагедии». Это потрясающе интересно. Маленький пример. «Скупой рыцарь»: Делорж, Клотильда, Эдмон… И когда молодой барон Альбер зовёт слугу, он говорит: «Подай мне шлем, Иван». Это так смешно. У Пушкина никаких случайностей нет. Он мог бы совершенно спокойно написать: «Подай мне шлем, Жан-Жак».

– Какие открытия, совершённые в ходе твоей работы, ты считаешь наиболее важными? Попробуй заинтересовать читателей.

– Открытия… Самая знаменитая фраза в русской литературе, которую все знают наизусть: «Я вас люблю (к чему лукавить?), / Но я другому отдана; / Я буду век ему верна». Это гранитный, нерушимый моральный императив, которым кончается роман, начавшийся фривольно, распутно – с того, как Онегин и с жёнами друзей, и с невинными девушками… А в конце – «я другому отдана; я буду век ему верна». Это-то все знают. Насколько глубоко читатели понимают эту фразу? Она прямо средневековая какая-то.

В тот же момент времени пишутся «Повести Белкина». Там есть «Метель», 17-летняя Маша хотела убежать и обвенчаться тайно, не вышло, метель, вернулась, никто ничего не узнал. Прошло несколько лет, в её местности появляется герой Наполеоновской войны, полковник Бурмин. Они влюбляются страстно и после долгих вздохов он наконец ей говорит: «…я вас люблю страстно… но мне ещё остаётся… положить между нами непреодолимую преграду…» Она говорит: «Она всегда существовала». Он: «…ради бога, молчите… я знаю, я чувствую, что вы были бы моею, но – я несчастнейшее создание… я женат!» Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением. «Я… не знаю, кто моя жена, и где она…» И рассказывает, как он в метель полупьяный увидел огонёк, подъехал, в церкви кинулись к нему навстречу, невеста в обмороке, «давай-давай», их обвенчали. А невеста закричала: «Ай, не он! не он!» Он повернулся и ушёл. И вдруг эта Маша говорит: «…это были вы!» Мороз по коже, такая мелодрама фантастическая! Что тут не понять? Но… Полковник Бурмин, который победителем проехался по Парижу, и эта Маша, которой уже 20 лет (потому что прошло три года), – они оба, по отдельности, знают: меня когда-то с кем-то обвенчали, я не знаю даже имени супруга. Но оба считают это непреодолимым препятствием. Дальше. В 1834 году «Дубровский». Маше 17, её венчают с князем Верейским, она в церкви смотрит, что вот сейчас-сейчас ворвётся Дубровский и её спасёт. Он опоздал. Князь-старик с этой Машей садятся в карету, в лесу их нагоняет шайка разбойников, стрельба, Дубровский распахивает дверцу, говорит: «Выходите, вы свободны». Она говорит: «Нет, поздно. Я жена князя Верейского». Почему же никто ни разу не заметил, что это абсолютно один и тот же финал: «Я вас люблю (к чему лукавить?), / Но я другому отдана; / Я буду век ему верна».

– Просто в «Метели» всё кончилось хорошо, а…

– В «Метели» всё кончилось хорошо, в «Онегине» никак не кончилось, а в «Дубровском» кончилось плохо. Но это же просто идея фикс.

– Очень много в «Немом Онегине» ты рассуждаешь на темы нравственности, христианских ценностей. Поскольку твоя основная деятельность – политическая журналистика, следуешь ли ты тому, о чём говоришь?

– Знать моральные запреты и соблюдать их – вещи разные. Люди знают, как надо, но не соблюдают. Поэтому и говорится «все грешны». Люди грешат. Кто воцерковлённый – ходит на исповеди и кается в грехах. Значит, он знает, как не надо, но за эти два месяца между исповедями он уже успел не раз сделать, как не надо… Святых нет. Святые если есть, они либо на небе, либо, может быть, в скиту.

– Вдали от общества.

– Когда-то один человек, очень продвинутый в йоге (а мне было тогда это очень интересно), сказал, что человеку, который живёт в городе, даже мечтать не стоит, чтобы достичь каких-то высоких степеней. Хатха-йога (физические упражнения и дыхательные) – это всё. А чтобы продвинуться дальше, надо сидеть не на коврике в квартире московской, а в Гималаях, где перед тобой открывается совершенно другое. И вот там у тебя есть шанс, а здесь – нет. А иначе чего бы эти святые в первых веках от Рождества Христова бежали в пустыни, в скиты? Это началось не вчера и не в ХVIII веке. «Духовной жаждою томим, / В пустыне мрачной я влачился, / И шестикрылый серафим / На перепутье мне явился…» Это великие стихи, это «Пророк». А где это перепутье? Это город! Он не в Сахаре или в Каракумах и не воды хочет. Он духовной жаждою томится. Мрачная пустыня, о которой он говорит, это город.

«ЛГ»-досье

Александр Викторович Минкин – журналист, театровед, обозреватель газеты «Московский комсомолец». Родился в 1946 году в Москве. Окончил ГИТИС. Работал обозревателем в «Московских новостях», «Огоньке», «Новой газете». Лауреат премий «Золотое перо России» (дважды), премии Артёма Боровика и др. Автор книг: «Письма президенту», «Нежная душа», «Письма президентам», «Президенты RU», «Немой Онегин».