Западная русофобия

3. Вопрос точки зрения

Наверное, стоит сделать отступление и остановиться на той системе двойных стандартов, которая, как нетрудно заметить, во все времена проявлялась в отношении России.
https://ic.pics.livejournal.com/ss69100/44650003/2280818/2280818_800.jpg
Взять, скажем, упоминавшийся “польский вопрос”.

Отметим, что сами по себе екатерининские войны против Польши, завершившиеся ее разделами, начались с того, что поляки, поддержанные Францией, наотрез отказались обеспечить юридическое равноправие православного населения в своем государстве.

И первый-то раздел со стороны России касался только присоединения угнетаемых православных областей, украинских и белорусских. С чем поляки не смирились и раз за разом брались за оружие, что и привело к новым разделам.

Но никакие нарушения “прав человека” в отношении православных, совершавшиеся поляками, Европу никогда не волновали.

Не волновали ее и восстания в Индии или Ирландии — это было внутренним делом Англии, а в Индокитае — внутренним делом Франции. Но едва касалось поляков — начинались международные осложнения.

Или взять пресловутый “восточный вопрос”, где Россию всегда обвиняли в “хищнических устремлениях”. Но не секрет, что значительные территориальные приращения в войнах с турками она осуществляла только в XVIII в. — за счет Крымского ханства и ничейного “Дикого поля”.

Кстати, и эти войны начала Порта при подстрекательстве французов.

Разумеется, и Россия не занималась чистым альтруизмом. В войнах с Османской империей она преследовала свои геополитическое цели, укрепляла свое влияние в Балканском регионе.

Однако нетрудно заметить и другое — что собственные ее приобретения в XIX в. были очень даже скромными. Куда скромнее, чем у западных “друзей” Порты, отхвативших у турок Алжир, Тунис, Марокко, Кипр, Египет.

В опровержение расхожих баек, русские никогда не пытались захватить Константинополь, в 1829 и 1878 г. сами останавливались на подступах к нему, а в 1832 — 1833 гг. их эскадра покинула Босфор, едва лишь выполнила свою миротворческую миссию.

Для России, на самом-то деле, важнее было не обладание проливами, а всего лишь право свободного прохода через них. Потому что из Черного моря через Босфор и Дарданеллы шел главный путь для экспорта украинского зерна.

Но захват западными державами даже чисто мусульманских регионов, вроде Алжира, мог вызвать между ними лишь умеренные дипломатические трения, в рамках “нормального соперничества”.

То же касалось “защиты христиан”, когда это было выгодно Западу — например, Наполеон III по согласованию с англичанами в 1860 г. предпринял карательную экспедицию в Сирию, когда там произошла резня христиан-маронитов, признающих главенство римского папы.

А стоило в защиту христиан выступить русским, как они немедленно вооружали против себя всю Европу!…

Словом, отчетливо видно, что и в событиях XIX в. отношение Запада к России бытовало в точности такое же, как повторяется сейчас — когда, например, борьба с терроризмом в Афганистане — это одно, а на Кавказе — совсем другое.

И чтобы понять такую особенность, нам придется обратить внимание на столь уродливое (и тоже исторически сложившееся) явление, как западная русофобия.

Более подробно я разбирал этот вопрос в своей книге “Государство и революции”, поэтому здесь коснусь его лишь в общих чертах.

Самой парадоксальной гранью русофобии оказывается то, что с точки зрения обычной логики и строгих фактов она получается вообще необъяснимой, поскольку те отрицательные черты, которые Запад традиционно приписывал и приписывает русским, выглядят либо несостоятельными, либо в большей степени присущими самому Западу.

Возьмем хотя бы широко распространенные в зарубежной литературе представления о некой исконной русской “дикости” и о том, что всю культуру, как таковую, Россия переняла из Европы. Что представляется абсолютным нонсенсом.

На самобытную и глубочайшую культуру Киевской, Московской, Новгородской Руси та же Европа, вроде бы, не претендует. А что касается международного обмена культурными достижениями — то ведь это явление в истории вполне обычное. И сама Европа некогда очень интенсивно перенимала культуру Рима, Византии, арабского Востока.

Очень характерными представляются и обвинения в “русской жестокости” — тут западные “специалисты” сразу хватаются за фигуры Ивана Грозного и Петра I.

Но при более строгом взгляде оказывается, что правители Англии, Франции и Испании, современные Ивану Грозному, казнили в 30 — 40 раз больше своих подданных, чем он.

А во времена Петра и в Англии, и во Франции, и в Германии, Италии, Швеции, Польше публичные казни были очень распространенным и любимым зрелищем как у простонародья, так и у аристократии.

Но если перейти ко временам более поздним, то в правление Елизаветы в России смертной казни не было вообще. Екатерина вспомнила о ней только при подавлении пугачевского бунта. И дальше снова не было — вплоть до пяти декабристов. А после них — до 1847 г.

Но в это же время в Англии вешали даже женщин и подростков за кражу предметов от 5 шиллингов и выше. Смертные приговоры мог выносить любой местный судья, и такие казни происходили по всем городам чуть ли не каждый базарный день.

Или другой пример — маршал Мак-Магон при подавлении Парижской Коммуны казнил 20 тыс. чел. За неделю. В то время как Иван Грозный за все время царствования, по разным оценкам от 3 — 4 до 10 — 15 тыс.

Но Мак-Магона никто “чудовищем” не считал. Наоборот, уже после этого громадным большинством избрали президентом Франции.

Можно сопоставить и поведение в Италии солдат Суворова и матросов Ушакова с поведением союзных им англичан Нельсона, учинивших чудовищную бойню после взятия Неаполя.

Или поведение русских во Франции в 1815 г., с немцами в 1870 — 71 гг. Как, впрочем, и с поведением французов в России в 1812 г.

Но тем не менее в западной литературе в качестве общепризнанного пугала все равно утвердились “русские казаки”.

Неопровержимым доказательством “дикости” считается и российское крепостное право, задержавшееся до 1861 г. Но в Германии и Австрии оно существовало до 1848 г. — разница небольшая. В США рабовладение задержалось до 1865 г. Причем в войне Севера с Югом Англия и Франция поддержали именно южных рабовладельцев — в отличие от России.

Большими друзьями англичан были и рабовладельческая Бразилия, и Османская империя. А в Трансваале рабство просуществовало до 1901 г.

Впрочем, и в британских и французских колониях местные жители если и сохраняли личную свободу, то полноценными “людьми” не признавались.

Но попутно отметим и то, что сами по себе юридические критерии крепостничества или его отсутствия никак нельзя считать однозначными показателями благоденствия.

Так, в 1845 г. в Ирландии не уродился картофель. Крестьян, не способных из-за этого уплатить ренту, стали сгонять с земли и разрушать их фермы. И за 5 лет от голода умерло около миллиона человек! Случалось ли хоть что-то подобное в “крепостнической” России? Вот уж нет…

Общеизвестным является и пресловутый штамп “русского кнута”. Что ж, уточним — в России телесные наказания были отменены вместе с крепостным правом. В том числе и в армии, и в учебных заведениях.

А в Англии их отменили только в 1880-х, на 20 лет позже. Причем в британском флоте они задержались до начала ХХ в., и в школах сохранялись — даже Черчилль вспоминал, что пороли его частенько.

Ну а в английских колониях, например, в Индии, телесные наказания вполне официально существовали и в 1930-х гг. Неувязочка получается…

Совершенно несостоятельными выглядят и умозрительные противопоставления якобы традиционной западной демократии и опять же традиционного русского деспотизма. Ведь в тех формах, которые мы наблюдаем сейчас, демократия даже и на Западе утвердилась относительно недавно.

В Англии в XVIII в. избирательными правами обладали лишь 2% населения. Какая же тут демократия? Расширение избирательного права пошло где-то с 1830 — 1840-х гг.

В большинстве европейских государств демократические начала стали внедряться с середины XIX в. — в историческом плане не намного раньше, чем в России, где демократические реформы начались в царствование Александра II.

Они были не полными? Но и на Западе они шли постепенно.

Скажем, избирательное право для женщин в США было введено только в 1920 г., в Англии — в 1928 г., во Франции — в 1944 г., а в Швейцарии — в 1971 г.. А “цветных” Америка уравняла в правах лишь в 1960-х.

Впрочем, даже и во времена абсолютизма этот термин понимался на Западе и в России по-разному. Достаточно вспомнить высказывание Людовика XIV “Государство — это я!” и, по сути, его современника Петра I: “Не за Петра вы сражаетесь, но за отечество!”

Или его повеление Сенату не выполнять царских распоряжений в случае своего пленения. И уж тем более смехотворным оказывается тезис о “рабской психологии”, в подтверждение которого авторы очень лихо передергивают эпохи, ссылаясь на обращения к царям “холопов Ивашек” и “холопов Митюшек”.

Но уже и в XVIII в., когда в России такие обращения были официально отменены, видные западные ученые и деятели искусства унижались перед своими покровителями ничуть не меньше. Почти в тех же выражениях. Причем лебезили даже не перед монархами, а перед второстепенными вельможами в надежде на подачку.

Особо стоит коснуться и штампа “имперских амбиций”, “постоянной угрозы” со стороны России, ее завоеваний, обеспечивших колоссальные размеры страны.

Однако факты говорят, что в течение всего XIX в. Россия ни на одну из европейских держав не нападала и ни одной не угрожала агрессией. А вот наоборот — было. И не раз.

И относительно размеров завоеваний не мешает вспомнить, что размеры Британской империи в то время были куда больше. Да и Франция вместе со всеми колониями не сильно уступала.

Причем при русских “завоеваниях” (которые в значительной доле были все же добровольными присоединениями), и грузин, и армянин, и якут становились полноправными “русскими”. В отличие от индуса в составе Британии или алжирца в составе Франции.

И, кстати, к тезису о “дикости” и “варварстве” очень красноречивой иллюстрацией служат “опиумные войны”. Когда Китай пытался препятствовать ввозу наркотиков, но дорогу им расчищали бомбардировки английских и французских эскадр. Насильно заставляли принимать опиум, целенаправленно травили страну, плодя наркоманов и создавая спрос, чтобы затем грести сверхприбыли.

Или возьмем истребление американских индейцев, уничтожение патагонцев и огнеземельцев, подбрасывание зараженных оспой одеял.

Или охоты англичан на тасманийцев, объявленных “не людьми”.

Или истребление франкоязычных метисов в Канаде в 1885 г.

Это дела “цивилизованных” людей Запада, а не русских “варваров”. За русскими-то никогда и ничего подобного не наблюдалось.

Столь же предвзятыми оказываются и другие “общеизвестные истины”.

“Русское пьянство”? Но Бисмарк, много лет проживший в России, пьяную женщину, валявшуюся под забором, в первый раз в жизни увидел… в “культурной” Англии. И это его так потрясло, что он описал данный случай в своих дневниках.

“Русское взяточничество”? Французские талейраны дали бы фору любым русским меншиковым. А в США в 1832 г. был даже введен в оборот красноречивый термин “дележ добычи” — когда вновь избранный президент или губернатор расплачивался разными “добрыми услугами” с теми, кто помог ему выиграть выборы.

Взяточничество принимало даже легальные формы — во Франции считалось нормальным, когда чиновнику за решение определенного вопроса предлагалось “войти в дело”.

И таких примеров можно привести еще много, но все они будут говорить об одном — что обосновать фактами явление русофобии не получается. Никак не получается.

Куда более логично данное явление объясняется теорией Л.Н. Гумилева о “суперэтносах” — западном, евразийском (русском), мусульманском, китайском и т.п. Которые представляют собой исторически сложившиеся сообщества людей, отличающиеся друг от друга стереотипами мышления и поведения.

А разные стереотипы мышления как раз и создают представления о “загадочной русской душе”.

Ну а то, что не всегда понятно и “загадочно”, то чуждо и вызывает барьер недоверия. При этом я вовсе не хочу обосновывать какое-либо превосходство российского суперэтноса перед западным — они просто другие.

Так что и корни русофобии, можно сказать, сложились исторически. Западный суперэтнос всегда считал себя “наследником” римско-греческого мира. Для которого как раз и было характерным признание в качестве “цивилизации” только собственных порядков и обычаев, а все народы, не входящие в собственную систему, объявлялись “варварами”.

Сюда же наложились и особенности другого типа мышления — католического. Которое не только в вопросах религии, но и в вопросах бытовой, социальной и государственной организации объявляло все, отличающееся от собственного, ложным и враждебным.

А на основе подобных представлений мыслители-гуманисты эпохи Возрождения породили теорию “европоцентризма”, согласно которой главным и единственным носителем цивилизации объявлялся западный мир, остальные же народы признавались “неисторическими”, способными получить культуру только от европейцев.

И если в наше время эта теория затрещала по швам, сохраняясь лишь на уровне инерции мышления, то в XVIII — XIX вв. она была общепризнанной, позволяя и объяснить технические успехи Запада, и обосновать “просветительскую” необходимость колониальных захватов.

Ну а русские попадали под ту же теорию — “неисторический” народ, а претендует на роль мировой державы!

Что же касается конкретных обвинений, разобранных выше, то их в значительной мере можно отнести к закономерности, которая хорошо известна психологам, — любой человек, начиная выискивать недостатки у другого, в первую очередь склонен приписывать ему собственные пороки. Более понятные и более близкие собственной психологии.

Но тем не менее, одними лишь суперэтническими различиями явление русофобии тоже не объясняется. Ведь при непосредственных контактах русских и западноевропейцев им почти всегда удавалось и удается найти общий язык.

Те же солдаты в заграничных походах быстро сходились с местными жителями. А многие немцы, французы, шведы, ирландцы и т.д. поступали в Россию на службу или переселялись в качестве фермеров, торговцев, ремесленников.

Иногда “обрусевали”, иногда сохраняли национальные особенности, но тоже всегда находили взаимопонимание с местным населением.

А с другой стороны — Запад часто находил взаимопонимание с Османской империей. Отличавшейся от европейцев куда сильнее России.

Так что вывод следует еще один — “психологическая” разница становилась благодатной почвой для целенаправленной политической пропаганды.

А этим оружием европейцы умели пользоваться очень хорошо. Еще Наполеон успешно применял для раскачки противостоящих государств пропаганду свобод, декларированных в его “наполеоновском кодексе”. (Между прочим, сам он этот кодекс в своих владениях и не думал вводить.)

Ну а в XIX в. его опыт успешно переняла Англия, а затем и Франция, занявшись экспортом идей либерализма. А поскольку на протяжении почти всего этого столетия их соперницей или противницей оказывалась Россия, то пропагандистское оружие чаще всего использовалось против нее.

Эти информационные войны велись из года в год, из месяца в месяц, что и привело к формированию в “общественном сознании” устойчивого антироссийского штампа.

Но и в самой России следствиями тех же информационных войн стали два побочных явления — панславизм и западничество.

До XIX в. панславизма как такового не существовало. Воевали и со славянами-поляками, а на Балканах не делали различия между поддержкой славян и других христиан — молдаван, валахов, греков. И истоки панславизма, как и его суть, сильно отличались от пангерманизма.

Пангерманизм родился в разобщенной Германии, выражая на первых порах ее тягу к объединению, а затем трансформировался в теорию возвышения и дальнейшего расширения объединенной Германии.

А панславизм стал инстинктивной реакцией на слишком явную систему “двойных стандартов” со стороны европейских держав. Откуда следовало — надо искать других друзей, близких по крови, более “родных”, чтобы вместе с ними противостоять единому фронту Запада.

Иногда это оказывалось верным, и некоторые славянские народы действительно проявляли искреннюю тягу к России. Но часто оставалось иллюзией — и панславистские идеи использовались различными славянскими политическими группировками лишь по мере собственной выгоды.

Но во всяком случае, никакие, даже самые крайние российские панслависты не провозглашали цели объединения всех славян в одно государство. В лучшем случае речь шла лишь о союзе при главенстве России.

Нужно коснуться и русского западничества, также оказавшего заметное влияние на последующие исторические события. Причем в данном случае под “западничеством” я вовсе не имею в виду заимствование технических или культурных достижений Европы и Америки. Это явление вполне нормальное. Почему бы не поучиться полезному?

Я хочу рассмотреть те уродливые формы западничества, которые выросли из семян все той же русофобии, но пересаженной на собственную русскую почву. И выражающиеся формулой: “У них все хорошо, у нас все плохо”.

Нет, такое западничество родилось не при Петре. Да он и сам говорил: “Европа нужна нам лет на сто”. Чтобы преодолеть техническое отставание и не стать чьей-нибудь колониальной добычей, как Китай.

Не внедрилось подобное западничество и при немке Екатерине II. Она правила, опираясь на русскую национальную основу, подчиняла политику русским национальным целям, и вряд ли можно найти какую-то самоподгонку под иностранные образцы в Потемкине или в канцлере Безбородько, выражавшемся: “А як матушка императрыця скаже, то нехай воно так и буде”.

А вот пушкинская Татьяна, хотя и “русская душою”, уже не могла по-русски письмо написать и переходила на французский. Потому что западничество вошло в Россию при Александре I. И не из-за того, что русские в Наполеоновских войнах повидали Европу и призадумались над ее благосостоянием. Это миф.

В Европе, разоренной многолетними войнами, никаким благосостоянием тогда и не пахло. И впервые-то побывали за рубежом только солдаты и младшее служилое офицерство, западничеством отнюдь не заразившиеся. А укоренилось оно именно в верхушке общества, которая и раньше никакими преградами не была отделена от зарубежья.

Произошло же это не в войну, а после смерти Павла I, державшего аристократию в строгой узде. И высшее дворянство ошалело от обретенных “свобод”, да и сам Александр принялся играть в либерализм.

В это время и из-за границы хлынули беженцы от наполеоновских завоеваний — и не служилые специалисты, как при Петре, или искатели заработка, как при Екатерине, а тоже из “верхов”, привнося в российское общество свой “лоск” и свои суждения.

А после победы над Бонапартом, когда Россия утвердила свое могущество, данные процессы активизировались. Александр примерялся к роли общеевропейского арбитра, и его окружение тоже вовсю подстраивалось “под Европу”.

Шла интенсивная космополитизация аристократии — и через браки с западной знатью, и через расплодившиеся масонские ложи, и через западные моды, через западных учителей и гувернеров. И через “передовые” либеральные учения, популяризаторами которых стали англичане и французы.

В высших кругах отрезвение наступило довольно скоро.

После восстания декабристов, после враждебных демаршей Запада в период русско-турецкой войны 1829 г.

Но тогда идеи западничества были перехвачены либеральной оппозицией — которая, увы, нередко становилась просто ретранслятором западной политической пропаганды.

Так, когда разразился мятеж в Польше и по поводу антироссийских выпадов за рубежом Пушкин написал свои стихотворения “Клеветникам России” и “Бородинская годовщина”, то по словам Герцена, эти произведения “вызвали негодование у лучшей части нашей журналистики”.

В общем, точка зрения, что “у нас все плохо, а у них все хорошо”, не только утвердилась в России, но и стала считаться “передовой”.

И чем “передовее” хотело выглядеть то или иное политическое течение, тем радикальнее оно принималось охаивать все свое в противовес чужому. Ведь тем легче оно находило “понимание” в Европе!

Чем и гордилось, зараженное своими “комплексами национальной неполноценности”.

4. Тройственный союз

После Берлинского конгресса Россия была оскорблена тем, что вся Европа опять объединилась против нее.

И когда в 1881 г. Александр II погиб в результате теракта, а на трон взошел Александр III, он повел “национальную” политику. Послал всю Европу подальше вместе с ее интригами и альянсами, а во главу угла поставил внутренние проблемы страны и ее дальнейшего развития. Германию это пока устраивало.

Самый грозный конкурент был устранен из интересующих ее политических игр. Был вбит клин между Россией и Францией.. А сама Франция опасности для немцев не представляла — там торжество демократов над монархистами обернулось внутриполитическим хаосом, и за 10 лет сменилось 14 правительств.

Причем французы боялись уже не только поражений от немцев, но и победы, поскольку демократы там пришли к “мудрому” выводу, что удачливый полководец не устоит перед соблазном “цезаризма”.

Главной проблемой европейских держав в это время стало колониальное соперничество. Ведь по понятиям XIX в. любая держава, чтобы быть “великой”, должна была иметь колонии.

И для престижа, и для решения социальных проблем — отселения туда части граждан, и для развития экономики — в качестве сырьевой базы и рынков сбыта.

И в 1880-х как раз и началась самая бешеная фаза борьбы за колонии, когда страны Запада будто с цепи сорвались и принялись захватывать все, что еще где-нибудь “плохо лежит”.

Причем новоиспеченные Италия и Германия колоний еще не имели и спешили наверстать упущенное. Итальянцы чуть не начали войну с Францией, захватившей у них из-под носа Тунис.

Но Бисмарк, умело ловивший рыбку в мутной воде, счел это пока невыгодным и решил “законсервировать” их вражду на будущее. Уговорил итальянцев пока примириться с утратой. И втянул их в военный блок.

В 1882 г. возник Тройственный союз Германии, Австро-Венгрии и Италии.

Испортились и отношения между Англией и Францией. Из-за захвата британцами Египта, Бирмы, а французами — Мадагаскара, Тонкина. И в этом противостоянии Бисмарк принял сторону французов, поощряя их дальнейшую экспансию.

Чем больше войск отправят за моря, тем меньше можно опасаться реванша.

И наконец, когда соперничество достигло апогея, возникла идея поделить Африку по-хорошему, “по-цивилизованному”.

Для чего в 1884 г. была организована конференция. Угадайте, где? Ну конечно, в Берлине. А председательствовал на ней опять “незаинтересованный” Бисмарк. И все толком поделил.

Но только и себя не забыл. Хапнув Юго-Западную Африку, Того, Камерун, Восточную Африку, Северную Новую Гвинею и архипелаг Бисмарка в Тихом океане.

Мнения негров или арабов при разделе, ясное дело, не спрашивали, и если к началу 1880-х европейские колонии в Африке были рассеяны цепочкой вдоль побережья, то теперь пошло интенсивное продвижение в глубь материка — со всех сторон.

Развернувшееся соперничество великих держав не ограничивалось колониальной проблемой. Оно охватывало и сферы финансов, промышленности, торговли.

Только надо учитывать, что формы этой конкуренции в XIX в. во многом отличались от нынешних. Скажем, для финансовых операций, в том числе и международных, тогда широко привлекались частные средства.

Когда одна страна обращалась к другой на предмет займа, то деньги предоставлялись определенными банками, а эти банки, в свою очередь, продавали с прибылью для себя заемные облигации рядовым гражданам. И они потом “стригли купоны” процентов.

Отсюда, кстати, и происходила еще одна особенность, упоминавшаяся ранее, — повышенный интерес населения к внешней политике. Ведь если правительство плохо помогало какому-то союзнику, то могло понести убытки множество мелких рантье.

Да и банки, осуществлявшие займы, через подконтрольную им прессу старались подправить “общественное мнение” в нужную сторону.

Часто банки и сами проводили краткосрочные займы для тех или иных правительств. Хотя при этом государства-дебиторы оказывались уязвимыми со стороны кредиторов: займы можно было отозвать, если в инвестируемом государстве возникла нестабильная ситуация. Или оно вдруг начало проводить “не ту” линию.

В разных державах данные процессы имели свои отличия. Скажем, в Германии экспорт капитала находился под полным контролем правительства, во Франции под более слабым, а в Англии государственными рычагами не регулировался.

Поэтому немецкие банки оказывали услуги Австро-Венгрии даже в ущерб собственной прибыли. А французские нередко занимали деньги у себя в стране и ссужали в Германии — там процент прибыли был вдвое выше, чем в Париже.

Отличалась финансовая политика и в других отношениях. Немцы предпочитали вкладывать деньги в собственную промышленность, англичане — в свои колонии и доминионы, а французы — куда угодно, лишь бы приносили доход.

Поэтому к началу ХХ в. у Англии находилось за рубежом менее 6% от общей суммы капиталов, а у Франции — свыше 60%.

В области промышленности Германия сразу же после объединения совершила гигантский рывок — реализовался и изрядный потенциал, накопленный за полвека мирного существования, и колоссальные вливания контрибуций.

И ее развитие пошло чрезвычайно быстро, в результате чего она стала выходить на второе место в мире после Англии, а по некоторым направлениям и на первое.

Вступив в игру “на новенького”, Германия принялась осваивать новейшие, самые перспективные отрасли промышленности — электротехническую, химическую и т.п.

Но и промышленная, и торговая конкуренция в то время были тесно связаны с политикой. Так, считалось обычной практикой защищать свою экономику от зарубежных производителей протекционистскими тарифами, ограничениями их импорта в свои страны и колонии.

Такую политику повел и Бисмарк. Особенно сильно оказывались связаны с государством производители и продавцы оружия — вооружение союзников и потенциальных союзников уже само по себе было политикой.

Поэтому Крупп, Сименс или банкиры, контролирующие австрийскую фирму “Шкода”, французскую “Шнейдер-Крезо”, британскую “Армстронг и Виккерс” имели прямые выходы на министров и глав государств, что и использовали для получения выгодных контрактов и рынков сбыта.

Часто они нуждались в правительственной поддержке против иностранных конкурентов и получали ее. Скажем, обычной тактикой было, когда государству соглашались предоставить заем при условии монопольной продажи оружия своими фирмами.

Что же касается России, то она тоже переживала бурный экономический подъем. Он начался еще раньше, после освобождения крестьянства, а “национальная политика” Александра III направила на эти преобразования главные усилия правительства.

В стране росли новые фабрики и заводы, разрабатывались месторождения полезных ископаемых, строились железные дороги. Пошло интенсивное освоение Средней Азии, Сибири, Дальнего Востока.

В европейские дрязги царь теперь почти совсем не лез — и подействовало! Уже наоборот, иностранцы засуетились перед Россией, силясь склонить ее на свою сторону. На что Александр III реагировать не спешил.

Известен случай, когда он сидел с удочкой на берегу пруда и ему доложили, что прибыли западные послы. Александр ответил: “Когда русский государь удит рыбу, Европа может подождать”.

В Германии отношение к России было неоднозначным. Горячие головы, у которых все еще кружились головы от прошлых побед, считали ее целью для очередного удара.

Главным выразителем этой тенденции стал военно-морской министр Каприви, заявлявший, что следующей “войной у нас будет война на два фронта — с Россией и Францией”.

Однако Бисмарк подобным идеям ходу не давал. И не потому, что был другом России, а просто умным человеком. Он хорошо знал нашу страну, проведя в ней несколько лет в должности посла.

Знал ее, кстати, и Мольтке-старший, послуживший в Петербурге военным атташе. И оба приходили к выводу, что окончательно сокрушить Россию вообще нереально.

Бисмарк указывал, что главная ее сила заключается не в территориях и армиях, а в единстве народа, который, собственно, и есть сама Россия.

А Мольтке, как уже отмечалось, высчитал, что даже за одну Польшу пришлось бы воевать 7 лет. Пожалуй, дороговато. И даже в случае удачи пришлось бы жить под дамокловым мечом ответного удара…

Поэтому Бисмарк полагал, что воевать с Россией нельзя. Можно интриговать против нее, столкнуть с кем-то другим, но самим — ни в коем случае.

В данном направлении он и действовал. Старался втянуть в орбиту Германии все новые страны, отрывая их от русских, поощрял Австро-Венгрию на Балканах. Заключил оборонительный союз с Румынией. Поучаствовал в каше, заварившейся там в 1885 — 1887 гг.

“Изгнав” Россию, уже ни Англия, ни Австрия не возражали против воссоединения Болгарии. И в ней произошло восстание. Турцию заставили смолчать.

Зато возмутились сербы из-за одностороннего приращения соседей. Но сербов болгары разгромили, и князь Обренович, видя, что Россия не может ему помочь, стал искать сближения с Веной.

А на трон Болгарии немцы, австрийцы и англичане возвели своего ставленника — принца Фердинанда Саксен-Кобургского.

Петербург на недружественную политику отвечал аналогично. Ввел повышенный налог на иностранных владельцев недвижимости, что ударило по прусской аристократии, имевшей поместья в России.

Бисмарк разозлился — и сделал ошибку. Россия в это время очень нуждалась в иностранных инвестициях для вложения в развивающуюся промышленность. Но Бисмарк стал играть на понижение курса русских ценных бумаг, а потом вообще запретил их продажу на Берлинской и Бременской валютных биржах.

И русские обратились к Франции. А там откликнулись очень охотно. Во-первых, это было выгодно, а во-вторых, начали осознавать, что поссорившись и с Россией, и с Англией, и с Италией, они очутились в щекотливом положении.

Тут-то Бисмарк и сообразил, что перегнул палку. И что дальше бодаться с русскими уже опасно. Потому что при дальнейшем развитии Германии как колониальной и промышленной державы ее главной соперницей должна была стать не Россия, а Англия.

А Франция ох как охотно примкнет к любому противнику немцев…

И “железный канцлер” совершил очередной резкий поворот. Пригласил российского посла и зачитал ему точный текст своего договора с австрийцами. После чего предложил заключить тайный договор о мире и дружбе между Германией и Россией.

Нет, он и в этот момент не стал приятелем русских — просто счел, что все возможные выгоды от противостояния с ними уже получил. А теперь собирался получить выгоды от сближения.

В Петербурге подумали — и согласились. В конце концов, Франция тоже никогда не была для нас искренним другом.

В 1887 г. Германия и Россия заключили на 3 года так называемый “договор перестраховки”. О ненападении, экономическом и политическом сотрудничестве. И взаимовыгодные отношения между двумя государствами очень быстро стали улучшаться.

Однако ненадолго. В 1888 г. умер старый кайзер Вильгельм. Его наследник Фридрих-Вильгельм был тяжело болен и властвовал лишь несколько месяцев. Кайзером стал его сын Вильгельм II.