Могильщик цивилизации: бензин для спички

https://ic.pics.livejournal.com/ss69100/44650003/2070846/2070846_300.jpg…Продолжая публикацию книги "Ельцинизм. Могильщик цивилизации", мы переходим к главе 3, названной автором "СОВЕТСКИЙ АТЕИЗМ: БЕНЗИН ДЛЯ СПИЧКИ…"

В предыдущих главах автор описывал криминально-шпионскую катастрофу крушения и расчленения исторической России в 90-х годах. Но почему такое удалось врагу? Какую базу для своих посевов и корней он нашёл в обществе?

Интересы криминала понятны, понятны и интересы Америки, координировавшей криминальный путч. Но чем руководствовалась основная масса населения? Об этом и размышляет Леонидов…

Сейчас уже трудно в точности понять, чего именно хотели добиться большевики своим «воинствующим безбожием», внедрявшимся ими в школьную программу с завидным усердием – но ясно, что не тех результатов, которые получились в итоге.

Бензин может спокойно стоять в бочках долгое время – пока не поднесут спичку с пламенем. Но если есть спичка, огонёк и желающий поджечь – бочки с бензином умножают силу пламени спички в самой резвой из прогрессий.

Если вы накопили под своим домом огромную прорву горючих материалов, а потом кто-то к вам пробрался в подвал, мечтая вас поджечь, то вы оказали очень большую услугу поджигателю. Фиг его знает, хватило ли бы на целый дом той канистры, которую он притащил с собой. Но накопленный вами склад бензина снимает все его проблемы. Знай – спичку кинь, а дальше всё займётся огнём уже без тебя и твоих усилий…

В предыдущей главе мы с вами определили, что главной стратегией США является опора на диких и тупых зверолюдей. И они со своей стороны пробивали подкоп в этом направлении. Но с другой стороны им навстречу, и куда более масштабно, пробивали нужный им тоннель «метростроевцы» советской школы и пропаганды.

Что такое атеизм? В двух словах – это тождество человека зверю. То, что человек – зверь, в атеизме не ругательство, не эмоциональный вопль, не какая-то обида на ближнего. В атеизме это продуманная, обоснованная и холодная констатация факта, который для атеиста дьявольски очевиден.

У людей и зверей общие предки. Эти общие предки случайно возникли в грязи и тине водоёмов. Человек и зверь развиваются вместе, разделяя как черты анатомического строения, так и особенности поведения. Случайно возникшая жизнь по определению бессмысленна. Она заканчивается быстро и ничем. И навсегда. И без продолжения.

В масштабах вселенной она ничтожна: это плесень на очень периферийной планетке в очень периферийной звёздной системе. И среди вечного мрака и холода неодушевлённого космоса-трупа. Рождение бессмысленно, смерть окончательна, деление поступков на добро и зло условно, и в сущности – все мысли – продукт брожения забродившей ямы с дерьмом: бурление и пузыри, выделяемые разложением, которые мы принимаем за «идеи» или «духовные ценности»…

Я не говорю, что в советской школе учили именно этому: но это вытекает неизбежно из того, чему учили в советской школе. Надеяться после такого, что американский поиск недочеловеков в советской среде не найдёт благодарного отклика – верх наивности. Психологически и умственно советская система оказалась проминирована с запасом. Ничего, кроме спички, вредителю в этот дом брать не пришлось, топливо собрали без него и для него…

Поверхностная сторона советской идеологии – это очищенная от разного мракобесия этика христианской цивилизации. Собственной этики у коммунистов не было – почему церковники сегодня в один голос советуют воспитывать малышей на советских мультфильмах (и даже римский папа сделал заявление на этот предмет).

То есть коммунисты взяли христианскую основу морали, сбили с неё веками копившиеся на ней ржавчину и накипь малоумных и малограмотных иерархов средневековья, и в очищенном виде запустили в использование.

И слава Богу! На здоровье! Всякому понятно, что проповедь любви к брату своему – одно, а требование обрезания пиписьки – совсем другое. И не нужно их одно к другому подвязывать (что понимали уже первые апостольские общины). Ты запросто можешь любить брата своего и необрезанным (в христианстве это политкорректно назвали «обрезанием сердца»). Равно как и базовую христианскую этику воплощать в жизнь без всякой средневековой отсебятины, которую к ней прилепили давно покойные мракобесы…

Никто из разумных людей не отрицает необходимости делать язык религии более современным и более научным, важное значение имеет именно научный теизм – как чистка и отсев базовых норм от разного рода прилипал, корыстного или безумного происхождения. Если не научный теизм – как отличим мы ангела от сатаны, по учению святых отцов «являющегося в образе ангела светла»? Если не логика и рациональность – как отличим мы подлинное Добро от того, что написало на себе «добро» с собственными злыми целями?

Если бывают ювелирные подделки – то как же не быть подделкам вероисповедным? Посему никто и не возражал бы, если бы большевики «исследовали Писания», очистили бы церковь от проходимцев (что они в итоге и сделали), лезущих туда, как мухи на мёд, за подношениями прихожан.

Но большевики не сумели отличить ненависть к оборотням, лжецам и обманщикам – от самой веры, от того, что называется «Путь, и Истина, и Жизнь». А это всё равно, что лечить печёночного червя вырезанием всей печени! С одной стороны, кто бы спорил: нет печени, нет и печёночных паразитов. А с другой: останется ли жизнь пациента после вырезания печени?

С годами меня всё больше и больше поражает вопиющее противоречие между:

- светлым, радостным, оптимистичным, наполненным мечтами и творчеством советским детством, которое всё пронизано солнцем;

– и той безысходной, мрачной, чёрной бездной, которая свойственна для раскрытого в своей логике материализма.

Я всё меньше понимаю – как такие разные начала можно было совместить, и на что рассчитывали те, кто их смешивал? Как они собирались преодолеть интоксикацию ужасом смерти у людей, не знаю, зато знаю точно, что с задачей своей они не справились.

Конечно, труженики и воины первых пятилеток не слишком задумывались о мировоззренческих философских абстракциях – у них очень остро стояли очень приземлённые вопросы физического выживания. Но чем лучше жил советский человек, чем дальше отступали призраки голода и фашизма – тем глубже проникала в человека интоксикация ужасом атеизма.

На рабочих она действовала меньше – рабочим не очень-то есть время на отвлечённые размышления, им план давать нужно. Особенно сильно интоксикация смертной тенью действовала на советскую интеллигенцию, которая в итоге превратилась просто в жидкий кал: людишек мелочных, жадных, беспринципных, вороватых, духовно-раздрызганных, впадающих в алогизм и сумрачное состояние сознания на каждом шагу.

Советская интеллигенция превратилась сперва в реторту по производству Иванов Карамазовых с «адом внутри». А потом и в фабрику учеников Ивана Карамазова, лакеев Смердяковых.

В «перестройку» и после мы наблюдали именно парад лакеев Смердяковых, ибо Иваны Карамазовы к 80-м повымерли. Позднесоветская интеллигенция умудрилась собрать в себе все худшие качества человека, сочетая вопиющую необразованность с глубоким искушением в растленности, агрессивность хищника и трусость падальщика, пафосность речей лжеца с комплексом иуды и эдиповым комплексом, и т.п.

Истерическая ненависть к себе породила в этой интеллигенции ненависть к своей стране и своему народу, истерический восторг перед «местами, где нас нет», все комплексы смердяковской криминальности и паясничания.

А что стоит в конечном итоге за всем этим? Животное желание сладко жрать и животная ненависть ко всему, что мешает сладко жрать (вроде советских уравнительных ограничений потребления). Ничего больше эта интеллигенция к 90-м года в себе не пронесла. Все её пафосы и велеречивость оказались костюмом раблезианских карнавальных клоунов.

Когда появился Ельцин – он и эти «творцы фекалий» в буквальном смысле нашли друг друга. Для позднесоветской интеллигенции Ельцин был героем-любовником, в которую интеллигенция влюбилась с потасканной страстью бальзаковского возраста.

Интеллигенция хотела, чтобы ей не мешали воровать и не стыдили за её паскудные испражнения, в цивилизованном обществе неприличные. И то, и другое интеллигенция получила в неограниченном количестве. Далее начала развиваться свойственная ельцинизму антикультура, в которой утончённость – есть извращение, вложенное в самый грубый зоологический инстинкт. Мол, у быдла секс разнополый, а мы ведь изысканные интеллектуалы, у нас он возвышенный: гомосексуальный.

Интеллигенция всерьёз думает, что интеллектуал – это не возвышение над звериным уровнем, а просто больной зверь. Мол, какают все звери, а слизывает говно только психически-больной, вот он и есть интеллектуал и носитель «высокой культуры»…

+++

Если советскую экономику я, человек, который тогда непосредственно и лично жил, считаю здоровой[1], то советский психофон был очень нездоров и темнел в 80-е на глазах. Если в двух словах, то он сочетал в себе черты наивного инфантилизма и глубочайшего экклезиастического[2] отчаяния, маниакальной депрессивности, к тому же выражавшейся в детски-незрелых образах сознания.

С одной стороны, любой позднесоветский интеллектуальный продукт переполнен навязчивым, дидактически-прямолинейным морализатороством, болезненным пафосом, который своей гипертрофией пытается скрыть и преодолеть свою необоснованность. Ведь насаждаются с постными лицами нормы, которые вообще никак нельзя обосновать в атеизме и материализме!

С другой стороны – в любом таком интеллектуальном продукте (фильм ли, книга ли, беседа ли по душам) обязательно скрывается «ковыряние запретного», попытка «подмигивать» по части скрытого растления, понятного только посвящённым.

И потому гибель этого больного общества была, конечно, никак не связана со снабжением. Едва ли в веках российской, да и человеческой истории люди когда-нибудь питались и одевались лучше, чем в 1989 году в СССР. И хотя с блокадным Ленинградом снабжение «перестройщиков» никак не сравнить – в Ленинграде антисоветских митингов не было, а в 1989 году – были. И дело, естественно, не в экономике. Здоровому психически человеку немного нужно, и всё, что нужно здоровому психически человеку в 1989 году было доступно.

Другое дело, что у человека психически расстроенного потребительские фантазии, как и иные – могут быть и безразмерными, и, мягко говоря, «странными». Легче, наверное, вылечить психа – чем удовлетворить его вычурные и уму непостижимые запросы.

Если говорить о болезнях советского общества – то это, конечно, не экономика и не оборона, и не социальная сфера, это прежде всего – психические заболевания.

+++

Самым лучшим подарком адским псам ельцинизма и приватизации была глубокая, фундаментальная деморализация противника (всей совокупности сил Добра), внутренняя духовная разрушенность сопротивления, паралич социальной активности. Очень велика была доля «непротивления злу насилием» и социального аутизма. Человек либо рассчитывал, что «без меня большевики обойдутся», либо вообще ничего не понимал в происходящем.

Поэтому объединённый удар воров и шпионов достиг такого быстрого и ошеломляющего успеха в начале 90-х годов (да и до них, на подготовительном периоде).

В этой связи уместно вспомнить отрывок из Пушкина, который вкладывает у уста подобного Ельцину самозванца, точно так же подогретого с Запада и внутренним криминалом, такие слова:

- Я сам скажу, что войско наше дрянь,

Что казаки лишь только селы грабят,

Что поляки лишь хвастают да пьют,

А русские… да что и говорить…

Перед тобой не стану я лукавить;

Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?

Не войском, нет, не польскою подмогой,

А мнением; да! мнением народным.

Мнение народное было за 70 лет атеистической пропаганды подготовлено самое подходящее для самого зверского и тёмного социал-дарвинизма. И речь, конечно, идёт не только об активных хищниках, непосредственно участвовавших в растащиловке, грабеже и мародёрстве. Гораздо больший процент населения просто остался в стороне от битвы, предоставив всё решать активистам в своё отсутствие.

Общество было в значительной степени морально и психологически подготовлено если не к активному принятию зла (удел хищного меньшинства), то к пассивному непротивлению злу (удел большинства, стремление «не связываться»).

Так взаимно дополнили друг друга (и уравновесили) активное пользование злом, союз с ним одних членов общества (продавшихся) и параллельное «мирное сосуществование» со злом, являющееся типичным спутником буржуазных демократий.

Здесь нужно отметить, что существуют политические режимы, которые очень болезненно и истерически относятся к сомнениям в своей святости. Если бы вы указали царю или генсеку КПСС, что они не святые – они бы очень обиделись, сильно рассердились, и посадили бы вас, и хорошо ещё – если не казнили. Такие режимы свою священность воспринимают как необходимую часть своей легитимности (и не только они). Стран, в которых за критику богатых и знаменитых рискуешь загреметь в местный аналог Колымы – предостаточно.

В чём особенность буржуазной демократии? В том, что в ней зло и критики зла существуют параллельно, не мешая друг другу. С одной стороны, власть признаёт, что она не святая и не священная, и позволяет поливать себя любой словесной грязью. С другой – людей воспитывают в духе ненасилия, недопустимости расстрелов, репрессий, политического насилия, и берут с них конституционное обещание насилия к власти не применять.

Отсюда и получается параллельное существование зла и его формальных критиков. Вы говорите власти, что она не без греха – но она и сама не стремиться выглядеть святой. Вам не обязательно прославлять власть – главное, её силой не трогать. И тогда вы можете щебетать что угодно и сколько угодно.

В чём смысл?

Объясню простым примером.

Каждый рождается на свет голым. Потом в силу вступает ЗАХВАТНОЕ ПРАВО – каждый в меру силы и наглости, хищности и беспринципности выкусывает для себя блага и собственность. И вот, допустим, в полном соответствии с правом силы заложенном в ЗАХВАТНОМ ПРАВЕ некто занял шикарное общественное здание посреди города.

Захватил, и сидит там, обложившись охранниками.

А вы – критик. Вам это не нравится. Если бы вы стали критиковать захватчика в рамках режима, претендующего на звание священного – вас бы наказали. А в рамках буржуазной демократии не наказывают.

К вам не применяют насилия – симметрично тому, что и вы не применяете насилия.

И вы очень долго, нудно доказываете, что захватчик здания поступил нехорошо и некрасиво. Что он проявил аморальность и правовой нигилизм. Что-то там попрал и где-то там согрешил.

На основании всего вышеизложенного вы предлагаете захватчику освободить здание. А он отвечает вам:

- Нет, не уйду!

Собственно, ваш диалог зашёл в тупик. Вы можете, конечно, поставить его на автореверс, повторяя бесконечно и бессмысленно весь цикл, годами и десятилетиями, как наша КПРФ. Вас снова и снова будут выслушивать (или делать вид, что слушают) – а потом вежливо, но твёрдо отказываться уйти.

Получается, что есть зло (захват здания), а есть критика зла (в рамках ненасилия) – И ОНИ СУЩЕСТВУЮТ ПАРАЛЛЕЛЬНО!

Зло не наносит ущерба вашей болтовне, но ведь и ваша болтовня не наносит никакого ущерба злу!

Непротивление силой – очень удобная позиция для человека, находящегося в стадии полураспада нравственности. С одной стороны, вы не поощряете зла, не смыкаетесь с ним и осуждаете его, и, следовательно, морально безупречно чисты. С другой стороны, злу от ваших протестов ни жарко, ни холодно, нравится – голосите дальше. А потому зло к вашей «моральной безупречности» равнодушно, снисходительно, что лучший результат для человека совестливого, но трусоватого: и язык не вырван, и голова не на плахе!

Если фанатик (вспомним Аввакума или боярыню Морозову) плевать хотел на себя и свою жизнь, идёт до конца в своём выборе, не взирая на обстоятельства и риски, то атеист куда более склонен ценить земную жизнь (тем паче, что это единственное, у него имеющееся). Решительность у атеиста убывает (относительно фанатиков всех идеологий), а опасливость и осторожность возрастают. Было бы упрощением думать, что всякий атеист бегом бежит к любому злу с хлебом-солью и восторгом. Вовсе нет!

Большинство их начинает встревоженно переминаться с ноги на ногу и впадает в ступор «ожидания приказа», в котором пребывала вся советская армия и большая часть спецслужб, парторганизаций в 1991 году. Нет и тени солидаризации со злом – но нет и духовных сил взять ответственность за самостоятельное решение. Если прикажут подавить зло – другое дело, я с удовольствием… А без приказа… Им виднее… Мне что, больше всех надо?

Оторопь духа, нравственный и мотивационно-поведенческий паралич, растерянное самоотстранение в духе «я вне политики», «двух станов не боец» и т.п. – вот что ждало ельцинизм в момент его ошеломляющей атаки.

Атеизм подготовил не только подонков воровской приватизации.

В гораздо больших объёмах он подготовил массы расщеплённых, нерешительных и одержимых сомнениями, терзаниями, неоднозначностями «хороших людей».

Правильнее сказать о них, что это люди-ноли, уговаривающие себя, что на выборах тайком скажут своё слово протеста: они, конечно, чёрту не кочерга, но и Богу не свечка.

Годы показали, что принимать зло с восторгом вовсе не обязательно. Можно сурово супить брови, ругаться, плакать или писать транспаранты ненасильственных акций протеста. Главное – не мешать злу насилием, ему больше ничего и не нужно от вас. Отойдите на 5 метров от его захватной собственности, а там хоть голый зад ему показывайте, ему «фиолетово». Он истерией самосвятства не страдает, как династия Романовых.

-Я подонок? Ну и ладно, пусть буду «подонок»… Только дистанцию держи, тебе же безопаснее будет…

+++

Если у верующего человека, особенно накалённого фанатика (включая сюда и коммунистов первых пятилеток) мир устроен очень просто, дуалистически, чёрно-белым, то у атеиста, чем больше он думает – тем больше появляется оттенков и полутонов. Погружаясь в «неоднозначность оценок», и очень гордясь этим, «развитый ум скептика» не замечает, что его мировоззрение крошится, как плохой цемент, в труху. В итоге оказывается, что в мире всё так сложно, что и решения принять невозможно, и шагу ступить нельзя – всюду неоднозначность.

Вера угасла – и наступил поведенческий, мотивационный паралич поступков. Сам человек уже ничего решить не может и никуда двигаться не способен. Другое дело, если его толкают автоматом в спину (мобилизованные Ельциным бандиты). Тут-то всё понятно: идти, куда прикажет конвоир, ибо не сам решение принимаешь…

Чем больше обдумывается атеизм в голове, растворяясь там, чем больше развивается скептицизм «червей сомнения» – тем меньше остаётся у человека самостоятельной воли и цельности его «Я». Скептик ведь не человек, а два сросшихся человека, вечно спорящих друг с другом. Два – или больше. Один говорит «брито» – другой непременно возразит, что «стрижено». Один хочет налево, другой удерживает. Но и направо не идёт – потому что тот взаимно удерживает. В итоге не идёт никуда. Пока конвоиры с автоматами не придут вести в им одним известную сторону.

Достоевский писал: «если Бога нет – то всё позволено», обосновав (и очень точно), какую индульгенцию даёт атеизм всем подонкам на любые преступления, суля всем единый конец и итоговую безнаказанность, что бы человек ни делал. Но этим дело не исчерпывается.

Нет Бога – нет и смысла, нет и истины. А если всё в равной степени бессмысленно и одинаково ошибочно – зачем вообще что-то делать, шевелиться? Человек может под воздействием атеизма стать лютым зверем, опасным преступником (именно так проходило становление А.Чубайса по его собственным рассказам).

А может двинуться в другую сторону, в сторону самоустранения и самоумаления, в паралич воли и поступка, подчиняясь логике бессмысленности жизни. В этом случае дряблого угасания он не источник зла, но и не преграда злу. Он – параллельное всякому злу явление.

Усложнение картины мира мириадами «неоднозначностей» ведёт ещё и к третьему явлению, тоже весьма массовому: непониманию явлений и сути, неспособности к различению добра и зла.

Это т.н. «сумрачное состояние сознания», в XIX веке оно называлось «моральное помешательство».

Есть источники и творцы зла, такие, как Ельцин.

Есть те, кто не препятствует им – но, по крайней мере, ясно понимает, что они творят и внутренне осуждают.

Но огромное количество людей с сознанием раздробленным, с хаосом в голове, разучившимся воспринимать сигналы объективной реальности, не умеющих разобраться в текущих, а порой даже и в прошедших событиях.

Эти люди из разряда «у меня кошель украли, а я и не заметил: я и сам про него забыл».

Путь в такое состояния тоже лежит через раздробление оценочной системы в психике атеиста, появление «фасеточного зрения», которым он, кстати сказать, очень гордиться и которым заносится перед «видящими всё чёрно-белым» фанатиками. «А я не такой! Я вижу во всех красках, и красок так много – что всё равно, что вообще ничего не вижу: так, рябь какая-то в глазах».

Атеизм сыграл свою роль.

Он подготовил кадры для криминальной мобилизации.

Он подготовил и встречные кадры – непротивления злу насилием.

Он подготовил и миллионы людей, вообще ничего не понимающих, как аутисты.

Протащив человека через сложность мира и неоднозначность оценок, через множество точек зрения – он лишил человека личной точки зрения. Он заставил усомниться даже самых лучших (с моральной точки зрения) – а добро ли добро? А зло ли зло? А справедлива ли справедливость? Ведь есть и другие мнения… Черно ли чёрное, бело ли белое – или это только мы так видим?

Это была та удобренная социальная почва, составленная из бытовых циников, бытовых «ботаников» и бытовых недотёп, в которой быстро прижились брошенные американскими сеятелями чёрные семена ельцинизма…