Родовые травмы польской элиты

https://ic.pics.livejournal.com/ss69100/44650003/1845204/1845204_300.jpgВозвращение России в историю и, соответственно, в мировую политику требует понимания других стран и народов, — и в первую очередь понимания специфики культуры их политических классов.

Одной из наиболее раздражающих в этом отношении является польская политическая элита, причудливо сочетающая демонстративный гонор со сладострастным вылизыванием любых сапог, хотя бы теоретически способных пнуть Россию.

Принципиально важно, что все изложенное ниже касается именно европеизированной польской элиты но, разумеется, отнюдь не польского народа в целом.

В силу затянувшегося на 30 лет предательства российской элиты, не способной карать кого бы то ни было за хамство даже в отношении самой себя, русофобия является таким же выгодным стандартом современного Запада, каким юдофобия (антисемитизм) была для гитлеровской Европы.

Интенсивно применяемые социальные технологии эффективно перекодируют целые народы, превращая ненависть к России в смысл жизни миллионов людей на Украине, в Прибалтике и той же Польше; внедряясь в культурный код соответствующих народов, русофобия калечит их надолго, если не навсегда.

Однако ненависть к России польской элиты не объясняется этими факторами и потому нуждается в отдельном рассмотрении.

Ненависть польской элиты тем значимей для нас, что поляк — это вывернутый наизнанку русский: чем лучше мы понимаем и чувствуем их, тем больнее ранит нас их ненависть, и тем слаще им наша боль (не только по этому поводу), — и тем важнее нам понимать ее истоки, чтобы не дать нашим кровным (во всех смыслах этого слова) врагам привить нам их смертельный комплекс неполноценности.

Навязчивые отсылки к истории не имеют отношения к этой ненависти.

В разделах Польши в позапрошлые века участвовала отнюдь не только Россия. Геббельсовско-яковлевская фальсификация Катынской трагедии (исчерпывающе разоблаченная Илюхиным и Мухиным) служит лишь прикрытием для сокрытия зверского умерщвления в польских концлагерях десятков тысяч красноармейцев, а истребление жителей Польши фашистами (даже с учетом доли евреев) не идет ни в какое сравнение с трудностями социалистического периода.

При этом русская Варшава развивалась значительно успешнее австрийско-еврейского Лемберга (ныне пока еще украинский Львов), и поляков (в том числе и при дворе великих князей) там было несравненно больше.

Главной ошибкой России в отношении Польши, как и некоторых других восточноевропейских стран, представляется непонимание исторически обусловленной психологии их элит, столетия не имевших надежд на реальную самостоятельность и потому вынужденных искать себе более удобного хозяина.

С одной стороны, это породило феноменальную, на грани инфантильности историческую безответственность, сравнимую лишь с безответственностью русской интеллигенции: все проблемы решит хозяин, и потому управление своей судьбой сводится к поиску более выгодного хозяина и к наиболее умелому и своевременному предательству хозяина, ставшего относительно менее выгодным.

С другой стороны, эта исторически обусловленная позиция порождает глубинную рабскую психологию, в принципе не совместимую с русской культурой, органически основанной на равенстве (перед богом, высшим судом, светлым будущем или «всем прогрессивным человечеством» — это уже детали).

Между тем рабы в принципе не понимают равного к себе отношения. Если их давить, грабить, резать, продавать в рабство, открыто и откровенно не считать за людей, — они с восторгом и упоением будут лизать бьющую их хозяйскую руку, видя в ней источник не только своего материального процветания, но и божественной благодати.

Это касается далеко не только поляков (никогда не забуду, как благоговели даже молодые эстонцы перед простым и симпатичным немецким парнем, — потомком владевших ими остзейских баронов), но у поляков наиболее парадоксально сочетается с подчеркиваемым «гонором» и «шляхетским духом».

Каким именно образом виртуозно культивируемое шляхетство выродилось в самое подлое холопство, — вопрос к историкам и психологам, а мы констатируем факт, очевидный при прочтении почти любой польской газеты.

Русофобия польской элиты, тем не менее, замешана не только на непонимании отношения в себе как к равным (трактуемое рабом как проявление слабости со стороны хозяина и наглости — со стороны всех остальных), но и на жгучей исторической зависти.

Эта зависть имеет все основания, ибо в пору своего расцвета Речь Посполитая была не просто мощнее, но и развитее, культурнее [Какой меркой уровень культуры меряли, Михаил? – Прим. ss69100.] Московской Руси. Объединяя мощные Литву (известную сегодня как Белоруссия; нынешние литовцы именовались тогда жмудью) и Польшу, Речь Посполитая была Евророссией в прямом смысле этого слова.

И, если бы ее развитие шло нормально, все ныне российские пространства — и Поволжье, и Урал, и Сибирь — со всеми их неописуемыми богатствами принадлежали бы Польше.

Представитель польской элиты, сознавая эту реальную историческую перспективу, разумеется, скорбит по ней, — причем скорбь его становится нестерпимой от понимания того, что Польша сама лишила себя этой перспективы.

Сначала правом veto, парализовавшим шляхту разгулом демократии (при котором один-единственный шляхтич мог блокировать всю государственную политику), а затем мелочными интригами королей (достаточно вспомнить, как в Смутное время Сигизмунд из ревности почти год не пускал своего сына Владислава на московский престол, что обернулось фатальным промедлением с его захватом).

Непосредственной причиной исторического поражения Речи Посполитой стала гремучая смесь мелочности, спеси и алчности ее элиты, — и нынешняя польская элита, не в силах признать это, вымещает свое разочарование в себе самой (ибо ее качества, обусловленные культурой, в целом остались неизменными) на историческом победителе — России — при малейшем ослаблении последнего.

Россия, пока мы существуем, является наглядной и нестерпимой иллюстрацией ничтожества польского политического класса, очевидной и, более того, интересной во всем мире лишь нам двоим, — и ненависть к нам является для польской элиты еще и стремлением уничтожить единственного свидетеля даже не своего злодеяния, а еще хуже — своей патологической глупости.

При этом польской элите свойственно исключительно сильное национальное чувство — настолько сильное и всепоглощающее, что для его реализации не нужны никакой Гитлер и национал-социализм.

Нетерпимость к другим национальностям (искренняя гордость нынешних ее представителей за этнически однородный состав Польши, население которой на 98% является поляками и в которой «окончательно решены», наконец, и еврейский, и украинский, и русский, и все иные «вопросы», даже не шокирует, а пугает) естественным образом выражается в страхе и ненависти по отношению к тем, кто обладает чувством собственного достоинства и не приемлет унижения, — а это именно представители России.

Важным фактором польской политической культуры является католицизм; строго говоря, это едва ли не главное ее отличие от российской. Католицизм отличается от православия жесткой централизованностью и культом подчинения авторитету.

Даже самые ярые критики РПЦ не могут себе вообразить ничего подобного доктрине непогрешимости Папы; точно так же невообразима в католическом мире вполне обыденная для нас ситуация, когда священник, не согласившись с тем или иным поступком Патриарха, спокойно и невозбранно перестает возносить ему хвалу.

Основанное на свободе глубинного личностного выбора, православие при всех своих организационных (и не только) проблемах неизмеримо более свободно и демократично, чем католицизм. Именно в этом заключается внутренняя причина их конфликта, освобожденная от исторических и политических наслоений.

Поэтому носитель русской культуры легко может стать поляком по духу: для этого ему достаточно отказаться от утомительной свободы (пусть даже и сугубо внутренней) и отдаться во власть внешнего авторитета, согласившись на уютное и успокоительное, но духовное рабство.

Обратный же путь — из лона польской католической культуры в русскую — тоже возможен, что показывают многие исторические и житейские примеры, но значительно более сложен, ибо требует колоссальной внутренней работы личности по освобождению от рабства и принятию на себя действительно тяжкого груза свободы: груза ответственности за принимаемые решения.

И вот на эту глубокую (очерченную здесь весьма бегло) культурную базу противоречий русской и польской политических культур органично накладывается меркантильный интерес.

То, что Польша стала наиболее успешной страной Восточной Европы, не означает, что она избежала социально-экономической катастрофы, возвышенно именуемой «евроинтеграцией».

Как и везде, корпорации «старой Европы» скупили нужные им производства и закрыли все, способные создать хоть какую-то конкуренцию им или просто не нужные. Результат — миллионы людей, лишенные места в жизни и уехавшие гастарбайтерами в Западную Европу.

В жизнь, в том числе и политическую, уже вошло первое поколение «евродетей», воспитанных бабушками и дедушками (так как родителям пришлось бежать от реформ на заработки), — со всеми органическими пороками такого воспитания вроде агрессивного инфантилизма.

Польский экономический «успех», которым так гордится политическая «элита», носит статистический характер и основан на нищете, грязи, ржавых крышах, брошенных домах и полиции, охраняющей международные конференции от попрошаек даже на являющихся гордостью Польши курортах вроде Крыницы-Здруй.

Польская элита четко ощущает, если и не сознает, что в рамках Евросоюза Польша обречена быть не более чем одним из многих мест гарантированного извлечения прибыли корпорациями «старой Европы» — бедным и не имеющим авторитета. Путь к деньгам и влиянию требует конфликта — и в этом отношении современная Польша является уже не средневековой Евророссией, а Европалестиной.

В данной своей роли польское руководство, как и прибалтийское, прилагает все усилия для раздувания русофобии: европейские страх и ненависть к России автоматически повышает его значение и доходы.

При этом все, что мешает раздувать русофобию, попросту игнорируется, — как, например, решение Европейского суда по правам человека аж 2012 года, не нашедшего никаких доказательств участия советских властей в катынском расстреле.

Игнорирование же реальности закономерно ведет польскую «элиту» к невменяемости и одичанию, о глубине которого свидетельствуют и цитирование высокой оценки Пилсудским Варшавского восстания (произошедшего после его смерти), и гордость Министра иностранных дел за переговоры с руководством несуществующего государства Сант-Эскобар, и в целом повседневная деятельность сменяющих друг друга польских правительств.

Рекорд русофобской лжи поставил Министр обороны Польши Мацеревич (которого сами поляки зовут «министром войны с Россией»), заявившим при встрече американских танков: «Когда я смотрю на польские и американские знамена, я думаю о сотнях тысяч (!) польских солдат, которые погибли (!!) в 40-х и 50-х (!!) годах в боях, защищая Родину от советской агрессии (!!!)».

Это было сказано совершенно всерьез — и не вызвало ни у кого никакого недоумения. Поляки, похоже, вообще не заметили в словах своего министра ничего странного. Поэтому нет сомнения, что его рекорд скоро будет побит: «окно Овертона» надо расширять постоянно.

Стратегическим успехом Польши стала заинтересованность США в подрыве Евросоюза, чтобы не допустить его превращения в глобального конкурента.

Став американской «пятой колонной» в Евросоюзе, польская «элита» нашла себе эффективного покровителя и заняла позицию не столько 28-го члена Евросоюза, сколько 51-го штата США, последовательно (вместе с другими малыми странами, привыкшими жить на чужой счет) реализуя стратегические интересы последних по нейтрализации реальных европейских интересов.

Ради связанных с этим выгод польская элита спокойно продает даже свой кровный национальный интерес, — например, всеми силами способствуя приходу к власти на Украине и затем поддерживая откровенных нацистов, — наследников бандеровцев, зверски истребивших около 200 тысяч поляков в ходе организованного ими геноцида (из примерно миллиона людей, уничтоженных бандеровцами).

С таким политическим классом, искренне гордящимся своей местечковой ограниченностью и превратившим в смысл своего существования животную ненависть к единственному рынку, для которого его продукция еще представляет хоть какую-то ценность, Польша уже никогда не родит ни Станислава Лема, ни Станислава Ежи Леца.

Впрочем, она может истово и неукротимо гордиться тем, что Россия легко готова подарить ей другого Станислава, — Белковского…