Цена октябрьской замятни 1917 года На шестой части земной суши, именуемой древним словом Русь, сегодня могло проживать более 400 миллионов человек

К 101-й годовщине Октябрьской революции предлагаем вашему вниманию статью писателя Сергея Анатольевича Сокурова.

Поговорим о терминах

Долгое время нам внушали, что событие в ночь с 7 на 8 ноября 1917 года в Петрограде называется Великой Октябрьской Социалистической революцией. На русский язык «революция» переводится, как «поворот», «переворот». Последнее определение вошло в обиход недавно, вызвав гнев ностальгирующих по «завоеваниям Октября». Еще бы! Звучное слово «революция» издавна наделено благородным оттенком. Ведь в России со времён Радищева, в кого из ворчунов на царский режим не ткни пальцем, все были «революционными демократами». А «народную демократию» создали на имперских развалинах «пламенные революционеры» круга Ильича. Перевороты же, как мы были убеждены, совершают латиноамериканские генералы в интересах латифундистов и подобные им где-нибудь в Африке и Азии.

Оба слова – и «переворот», и «революция» – неточны относительно события, начало которого, как принято считать, отметило орудие на крейсере «Аврора». Революция-переворот действительно имел место в феврале 1917 года, когда Петроград, переполненный отлынивающими от фронта солдатами и взвинченными рабочими (накануне в столице выдали по карточкам всего… по 2 фунта хлеба на рот), выплеснулся побузить на улицы. И побузил вволю, «бессмысленно» и местами «кроваво» (читайте пропущенную главу «Капитанской дочки»). Если бы не предательство околотронной черни, не было бы отречения государя. Никаких тебе штурмов Бастилий.

Но какой получился поворот-переворот, если выражаться по-нашему! Вчера заснули в империи, а проснулись в республике. Только вокруг ни республиканцев, ни демократов. Откуда было им взяться? Все поголовно (а куда денешь 1000 лет самодержавной истории?!) монархисты: по строению генов, по воспитанию, по образу жизни. И не только «сатрапы» и «холопы», но даже «профессиональные революционеры», не способные ни к какой созидательной работе, заложники всепоглощающей Идеи. Даже они поначалу растерялись: злейший враг исчез, а с «нечаянными республиканцами» – князем Львовым и адвокатом Керенским – не было опыта борьбы.

Последние пытались управлять новорожденной республикой по личному разумению абстрактной демократии, несмотря на военное положение. Оглядывались на законы. Мучились нравственными «табу». Например, при Временном правительстве месяцами тянулось «Дело по обвинению Ленина, Зиновьева и других в государственной измене». Товарища бы Дзержинского в это правительство! Да Дзержинский был там, где «Ленин, Зиновьев и другие». Вот те-то и подобрали осенью мертворожденную республику, выпавшую из неумелых рук горе-республиканцев.

На Красной площади. 1918 г.

Никакого переворота в октябре 1917-го не понадобилось желающим и умеющим взять бесхозную власть в столице, если не считать некоторого оживления, с привычной уже стрельбой, возле Зимнего дворца, да запертые двери почт и телеграфов утром в городе. Почти незаметно для спящих власть из рук «либеральствующих монархистов», полагавших, что они республиканцы, перешла в руки «террористов-монархистов» по призванию, то есть большевиков. Из их сплоченных рядов вышли вожди разного ранга, не ограниченные никакими законами, сжимающие в псевдопролетарских кулаках столько власти, сколько не имел ни один самодержец всероссийский. Появились непреклонные сатрапы из нового привилегированного (номенклатурного) сословия и опричники (в просторечии – «органы»). Даже тот объективно положительный факт, что Империя устояла почти в прежних границах, свидетельствует лишь о смене династии: семья Романовых уступила тронное место «семье» Политбюро. И народ перестал «безмолвствовать», ибо все кричали «слава!», хотя многие от страха.

Разгар смуты. 1612 г.

На каком же слове примирить тех, кто настаивает на термине «революция», с теми, кто твердит – «переворот»? Рискну предложить забытое слово замятня. Это не мятеж, пусть вас не сбивают с толку однокоренные слова. Мятеж сродни взрыву. А замятней впервые внятно была названа двадцатилетняя, то разгорающаяся, то утихающая братоубийственная война в княжение Василия Темного (княжил в 1415-1462). Подобные события 1605-1612 годов назвали Смутой. Здесь на первый план выступила борьба с внешним врагом.

Сравнивая те события с «гражданкой» 1918-1922 годов, делая поправку на несколько веков, склоняемся к выводу, что последняя, скорее всего, – замятня. А та осенняя петроградская ночь была лишь сравнительно мирным введением в беспощадную резню «белых» с «красными», а тех и других – с «разноцветными» крестьянами, казаками, рабочими, солдатами, инородцами, словом, началом замятни.

Замятни  1415-1462 и 1605-1612 годов недешево обошлись Руси. За фактами и цифрами отсылаем читателя к известным отечественным историкам во главе с Карамзиным. А во что обошлась последняя? И стоило ли таких «расходов» «светлое будущее», в борьбу за которое наши «красные монархисты», помимо «монархистов белых», втянули миллионы простонародья?

Но сначала приглашаем оценить «темное прошлое».

«Тёмное прошлое»

В статье «Жили-были царь с царицей» (Голос Родины, № 3, 1992, М.) Е. Иванова, ссылаясь на книгу Б. Бразоля «Царствование императора Николая II в цифрах и фактах» (Нью-Йорк, 1958 г.), цитирует: «Россия строила свою политику не только на бездефицитных бюджетах, но и на принципах значительного накопления золотого запаса. Государственные доходы с 1410 млн. руб. в 1897 г. без увеличения налогового бремени росли, тогда как расходы оставались на одном уровне. За 10 лет до мировой войны первые над вторыми выразились в сумме 2400 млн. руб. при том, что были понижены железнодорожные тарифы и отменены выкупные платежи за земли, отошедшие в 1861 г. крестьянам, облегчены также паспортные и питейные налоги… В 1896 г. в России была введена золотая валюта. Правительство обеспечило бумажное обращение золотой наличностью более чем на 100%. Устойчивость денежного обращения была такова, что даже во время русско-японской войны размен кредитных билетов на золото не был приостановлен… В период между 1890 и 1913 гг. русская промышленность учетверила свою производительность. Ее доход почти сравнялся с поступлениями, получаемыми от земледелия…Накануне революции земледелие было в полном расцвете, урожай главных злаков был на треть выше такового же Аргентины, Канады и США, вместе взятых… Россия поставляла 50% мирового вывоза яиц, производила 80% мировой добычи льна, урожай хлопка покрывал все годичные потребности текстильной промышленности… «Ни один народ Европы не может похвастаться подобными результатами, – писал тогда французский экономист Терри. – Этот рост сельскохозяйственного производства не только позволяет удовлетворить потребности населения, но и значительно увеличить экспорт».

И далее в той же статье приводится авторитетное мнение того же Э. Терри: «Если у больших европейских наций события между 1912 и 1950 гг. будут протекать так же, как они развивались между 1900 и 1912 гг., то к середине настоящего века Россия станет выше всех в Европе как в отношении политическом, так и в области финансово-экономической».

Уборочная страда. Цветное фото Прокудина-Горского. Начало ХХ в.

Не случись нашей октябрьской замятни, Россия вышла бы из мировой войны в числе стран-победительниц, в ряду Антанты. Несмотря на колоссальные потери, ее ждала, пусть на более низком уровне, судьба, предсказанная известным экономистом.

Россия к 1917 году войну не проиграла. Просто из «наступательно-отступательной» она превратилась в позиционную. Отечественная промышленность стала значительно больше выпускать военной техники, снарядов и патронов. Были созданы огромные арсеналы в центральных губерниях, откуда Красная Армия в свое время будет черпать оружие и боеприпасы до самого конца «гражданки». Там же складировались знаменитые «буденовки», покрой которых (в виде богатырских «шеломов») утвердил сам царь, другое обмундирование для миллионных армий. Возможности промышленности не были исчерпаны. Когда рабочие, побросав орудия труда, возьмутся за оружие (или их заставит взяться товарищ Троцкий), специалисты разбегутся или будут разогнаны и уничтожены, как высококвалифицированные рабочие Ижевска, вот тогда окончательно, без надежды на воскрешение, остановятся заводы и фабрики, оборудование будет растащено, съедено ржавчиной и превратится в прах. А на пустом, гиблом месте спасение видится только в «сталинской индустриализации».

Эпоха возрождения по-большевистски

Что же предстояло возрождать?

Заглянем в деревню. В годы разрухи, последовавшие за 1917-м, мир крестьян почти не изменился: довольство и нищета – рядышком. Передел помещичьей земли, казалось, вновь дал и беднейшим дополнительные возможности повысить свое благосостояние. Но ведь (последуем за мыслями профессора Преображенского) бедность не под крышей дома, не в сундуках, карманах, не в хлеву; она – в умах. Среди крестьян царской России преобладали середняки (потом, дайте срок, середняк окажется под подозрением: не скрытый ли кулак?). Зажиточным стать в общине и вне ее было несложно: трудись в поте лица своего, не злоупотребляй спиртным, не будь расточительным, думай о завтрашнем дне. Сибирские крестьяне, например, были зажиточны все, чему способствовали, кроме неисчерпаемости плодородных земель, старообрядческое трудовое мировоззрение, семейные традиции энергичных, незаурядных переселенцев и их потомков. Сибирь не только кормила себя, но и пахала на вывоз. Забегая вперед, отмечу, что при советской власти хлеб за Урал уже завозили. Своего стало хватать лишь на «номенклатуру» да кормящихся вокруг нее.

Село Западной Сибири. Начало ХХ в.

В европейской части России немало было бедных. Часть из них, получив бедность, образно говоря, по наследству от неудачливых, неработящих и «промотавшихся» отцов, не могла, не умела, не обладала страстным желанием разомкнуть порочный круг. Другие к этому вовсе не стремились, ибо «бедными» были их запросы, мышление, воображение, отношение к труду, воля подняться над обстоятельствами. А склонность к дремоте души, искусственная дряблость тела препятствовали порывам двигаться, да и вино эти порывы направляли в другую сторону.

Когда таких поманят и погонят в колхозы, они пойдут покорно, даже охотно, в отличие от хозяйственных соседей. Там новый батюшка-помещик с партбилетом даст кусок хлеба не так за работу, как за верность «колхозно-совхозному» строю (по Т. Д. Лысенко). И в добротном доме раскулаченного соседа, высланного семьей на север, можно годков с пяток пожить в тепле, пока хоромина от бедняцкого нерадения не развалится. Да с общего (считай, ничейного) поля не так опасно брюкву стянуть, как с грядки соседа-единоличника.

Все – в колхоз!

Ленин справедливо считал крестьянина буржуазным элементом, но ведь буржуазия подлежала полному искоренению. А кто будет землю пахать? Кем же заменить этого «буржуа в лаптях» в российской деревне? Да крестьянином же, только пролетарствующим; ведь известно, неимущий – опора советской власти.

Ставка на бедноту была безумием с… тонким расчетом. Многомиллионное сословие (с буржуазным душком!) лишалось опоры, так как коллективизация отлучала крестьянина от надела, превращала его в подневольного сельскохозяйственного пролетария, на долгие годы беспаспортного, отданного на полный произвол сельского и районного начальства, без разрешения которого он и шагу не мог ступить от порога избы, из списка полевой бригады, за околицу деревни, чего не было на Руси с 1861 года.

Слава Богу и Партии, нашлись для насильственно раскрестьяненных, обманутых бумажным миражом «Декрета о земле» десятилетней давности свои «юрьевы дни». Точнее, сама жизнь, острые потребности нового «государства рабочих и крестьян» искали и находили выходы для беглецов из «крепости» на относительную волю. Розыска пропавших, как правило, не учиняли. Более того, из колхозов по разнарядке отпускали в средние и высшие учебные заведения (партия трудилась над созданием «прослойки» – пролетарствующей же интеллигенции, также вольно и невольно прописанной и приписанной). Демобилизованным из армии также можно было не возвращаться в родной колхоз.

Все эти, скажем по-ученому, выходы имели то основание, что начавшаяся лихорадочная индустриализация страны при слабо развитой технике требовала все больше рабочих рук. Когда все из раскулаченных и не покорившихся насильственной коллективизации середняков, кому удалось избежать высылок, тюрем и лагерей, «перековались» в рабочих, притаились в недрах «гегемона», казалось, наступит какое-то равновесие для основных сословий: все при деле и этим делом страну двигают вперед по пути прогресса. Однако Молох-индустриализация оказался ненасытным.

Изымаемый у колхозов и совхозов хлеб (его именно изымали) уходил за границу на покупку машин, оборудования, технологий. Вот причины местных призраков голода то здесь, то там. С такими «сигналами» глушились по-большевистски четкой и тогда в целом эффективной системой распределения. Пока не случился грандиозный «срыв» – катастрофического голода на Украине (запомнили его только там), одновременно – на Нижней Волге, в Казахстане и Сибири. А разросшейся армии строителей социализма необходимо было платить хотя бы тот мизер, за который при «проклятом царизме» никакой уважающий себя рабочий на заводе не остался бы. Теперь приходилось оставаться, чтобы, во-первых, врагом народа не прослыть; во-вторых, хоть какую-то копейку домой принести.

Окончание следует…