«Что-то готовится, кто-то идет…»
Источник: www.stoletie.ru
Каким было преддверие мятежного Октября? Ощущали ли жители Петрограда предвестие новой революционной бури? Как выглядела столица накануне прихода большевиков к власти?
В октябре 1917 года Петроград жил в ощущении нарастающей тревоги. В те дни популярными стали строки Козьмы Пруткова:
Есть бестолковица,
Сон уж не тот.
Что-то готовится,
Кто-то идет…
Улицы города с утра наполнялись топотом тысяч ног, бряцанием штыком, многоголосьем команд, выкриков. Печатали шаг красногвардейские патрули, на лицах рабочих и матросов была написана железная решимость, не сулящая офицерам, господам в дорогих пальто и котелках и жеманным дамам в шубах и манто ничего хорошего. Маршировали юнкера с пеньем «Вещего Олега».
Глухая тоска нависла над полупустыми, грязными улицами, беспрерывно заливаемыми то дождем, то снегом. Погода в те дни стояла отвратительная, и даже видавшие виды старики не могли припомнить подобного буйства природы.
Выйти на улицу вечером считалось безумием, ибо в городе орудовали бандиты, воры и прочая нечисть. Остановить их было некому – милиция была слаба, инертна, да и просто боязлива. И тем не менее…
Вот свидетельство очевидца, небезызвестного генерала Петра Врангеля:
«В те дни Петроград был необыкновенно оживленным. С раннего утра и до поздней ночи улицы были наполнены толпами народа. Занятия в казармах нигде не велись, и солдаты целый день и большую часть ночи проводили на улицах… Без оружия, в расстегнутых шинелях, с папиросой в зубах и карманами, полными семечек, солдаты толпами ходили по тротуару, никому не отдавая чести и толкая прохожих. Щелканье семечек в эти дни стало почему-то непременным занятием «революционного народа», тротуары и мостовые были сплошь покрыты шелухой…».
Ни для кого не было секретом, что большевики, неуклонно набирающие силу, готовятся к захвату власти. Об этом возвестила 14 октября (здесь и далее — по старому стилю) «Газета-Копейка». Впрочем, днем глава государства Александр Керенский взбодрил публику заявлением, что:
«Временное правительство в курсе всех предположений и полагает, что никаких оснований для паники не должно быть. Всякая попытка противопоставить воле большинства и Временного правительства насилие меньшинства встретит достаточное противодействие».
Однако ситуация все больше выходила из-под контроля властей, тем более, что в Петрограде было мало воинских частей, готовых противодействовать большевикам. Да и сам Керенский все больше терял уверенность, а ведь ещё несколько месяцев назад оптимизм буквально бил из его худого, изможденного болезнями тела. Возможно, этому способствовали солидные порции морфия, к которому земляк Ленина, по слухам, приучил свой организм во время событий 1917 года…
Чего было ждать от других министров, если глава правительства тихо бормотал:
«Я человек обреченный, мне уже безразлично, и смею сказать: это совершенно невероятная провокация, которая сейчас творится в городе большевиками…».
Керенский, верно, забыл, что отвечает за Россию, приставлен для того, чтобы уберечь страну от развала, смуты, должен оберегать покой её граждан. Но Александр Федорович потух, как свеча.
Ситуация, все более накалявшаяся, требовала от министра-председателя бодрости духа, интенсивных действий, он же являл собой образец полного бессилия, чем и воспользовались Ленин и Троцкий.
В уже упомянутый день 14 октября перед Временным правительством выступил с докладом начальник штаба Петроградского военного округа генерал Яков Багратуни. Его выступление произвело на присутствующих гнетущее впечатление. Генерал сообщил, что солдаты в массе своей ненадежны и явно сочувствуют большевикам. При этом констатировал, что надлежащих мер по сохранению хотя бы относительного порядка не предпринимается.
Керенский вечером того же дня отправился в Ставку. Зачем? Неужто ему важнее столичных дел было положение Русской армии на фронтах Первой мировой? Или союзники теребили?
Александр Федорович вернулся в столицу 17 октября, но тут же снова засобирался в дорогу, намереваясь выехать в Саратов и Самару, как он пояснил, для «ознакомления с настроением народа». Однако министр торговли и промышленности Александр Коновалов потребовал от своего шефа изменить планы, с чем министр-председатель согласился, высказав при этом недовольство.
В тот же вечер, 17 октября, состоялось заседание Временного правительства, на котором со всей остротой встал вопрос о предполагаемом выступлении большевиков. Хотя министры согласились с реальностью угрозы, они её явно недооценивали, предположив, что восстание, как и в июле, будет стихийным. Сторонники Ленина же наращивали и наращивали свои и без того мощные силы.
18 октября в газете «Новая жизнь», с которой активно сотрудничал Максим Горький, появилась короткая заметка под заголовком «Ю. Каменев о выступлении», где тот от себя лично и от имени своего соратника Григория Зиновьева заявил о несогласии с курсом на восстание. Позже такой шаг был расценен, как предательство, хотя никакого наказания за это Каменев и Зиновьев не понесли. Возможно, заявление Каменева было согласовано руководством большевиков, дабы прощупать общественное мнение с одной стороны, а с другой – посмотреть на действия Временного правительства.
Но Керенский угрюмо молчал, к тому времени им полностью овладело безразличие. Он, словно приговоренный к казни, ждал, пока палач накинет ему петлю на шею…
В те дни американский журналист Джон Рид в поисках новостей пустился в опасное путешествие по Петрограду.
«На улице дул с запада сырой, холодный ветер, — вспоминал он в книге «Десять дней, которые потрясли мир». — Холодная грязь просачивалась сквозь подметки… На первом же перекрестке я заметил, что милиционеры были посажены на коней и вооружены револьверами в блестящих новеньких кобурах».
Американец заглянул в Смольный, где давно хозяйничали большевики. Чудесное здание бывшего Института благородных девиц, возведенное в начале XIX столетия по проекту блестящего Кваренги, было грязно, заплевано, окутано махорочным дымом, пахло сапогами, мокрыми шинелями. Всюду сновали вооруженные группы солдат, матросов и рабочих. Здесь, в отличие от Зимнего дворца, где царили апатия и безволие, жизнь била ключом…
До выступления большевиков оставались считанные часы. Но министры Временного по-прежнему оставались благодушны.
23 октября Михаил Терещенко, Сергей Третьяков и Коновалов на завтраке у британского посла Джорджа Бьюкенена заявили хозяину, что слухи о большевистском восстании сильно преувеличены!
Еще большую самоуверенность проявил Керенский:
«Я желаю только того, чтобы они (большевики) вышли на улицу, и тогда я их раздавлю».
Неужели он действительно думал, что способен отразить атаку превосходящих сил? Или это было актерство, столь свойственное эпатажному Александру Федоровичу? Но справедливости ради следует заметить, что Керенского беспрестанно пичкали обещаниями военные, и он, будучи субъектом чрезвычайно впечатлительным, уже видел в своих грезах бесконечные колонны верных правительству воинов, марширующих на Петроград.
«Ночные часы тянулись мучительно медленно, — вспоминал позже бывший глава Временного правительства. — Ожидавшееся со всех сторон подкрепление не подходило. Бесконечные телефонные переговоры с казачьими частями ни к чему не приводили. Под разными предлогами казаки отказывались выходить из казарм, постоянно заверяя, что все образуется через пятнадцать-двадцать минут, уже начинают «седлать коней»».
Как бы ни апатичен и нерешителен был министр-председатель, не только он повинен в случившейся катастрофе. Бравое русское офицерство забыло о своем долге защитить Отечество, преступно пренебрегло призывам и главы государства. Многие из тех, кто мог, но не пошел на защиту столицы, горько жалели потом об этом в эмиграции…
24 октября взволнованный Ленин написал письмо членам РСДРП(б). Несмотря на то, что сила была на его стороне, он опасался, что его план может провалиться:
«Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами Советов), а исключительно народами, массой, борьбой вооруженных масс… Надо, чтобы все районы, все полки, все силы мобилизовались тотчас и послали немедленно делегации в Военно-революционный комитет, в ЦК большевиков, настоятельно требуя: ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом; решать дело сегодня непременно вечером или ночью. История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя терять много завтра, рискуя потерять все…».
В стане большевиков были колебания, сомнения. Да и боязнь присутствовала – вдруг Керенский вывернется, введет в действие какой-то секретный, неведомый большевикам план? Если он одолеет, начнутся репрессии, снова придется уходить в подполье…
Нет, надо хватать власть непременно сейчас, выгрызать её зубами!
И вот настал роковой для российской истории день 25 октября. Никто, впрочем, не знал, чем он грозит. Утром Керенский, позавтракав, отправился в штаб. В своем кабинете он оставил недопитый стакан чаю в серебряном подстаканнике, скомканный плед на диване и раскрытый томик Чехова. Ничто не выдавало в той бытовой картине напряжения, наоборот, казалось, что здесь побывал простой столичный обыватель. Он привычно скушал бутерброд, проглядев за трапезой пару страниц любимого писателя и выглянул в окно. Лил дождь, и оттого пришлось захватить с собой зонт…
25 октября 1917 года пришлось на среду. Роковой день, но кто ж об этом знал наперед? И потому все было, как всегда. Свидетель того времени вспоминал:
«На улицах все обыкновенно: привычная глазу толпа на Невском; те же спешащие на службу чиновники и «барышни», та же деловая или фланирующая публика; по-всегдашнему ходят переполненные трамвайные вагоны, торгуют магазины, переругиваются между собой извозчики, давят прохожих ломовики, где-то перезванивают колокола, и нигде не обнаруживается пока никакого скопления войск или вообще вооруженных отрядов, нигде в свежем морозном воздухе ещё не пахнет порохом».
И Зимний дворец ещё не отрезан от города. В нем царит небывалое оживление. Одни господа-товарищи идут туда по делу, другие любопытствуют, третьи заглядывают мимоходом. Охрана не протестует – странно, правда?
В разношерстной веренице посетителей – тот самый Джон Рид, запечатлевший увиденное на страницах упомянутой книги: «По обеим сторонам на паркетном полу были разосланы грубые и грязные тюфяки и одеяла, на которых кое-где валялись солдаты. Повсюду груды окурков, куски хлеба. Разбросанная одежда и пустые бутылки из-под дорогих французских вин… Душная атмосфера табачного дыма и грязного человеческого тела спирала дыхание».
К полудню мрачного – во всех отношениях – дня в Зимний дворец съехались министры. Керенского не было – он уехал на фронт – опять, в который уже раз просить помощи. Одни министры стояли у окон, другие в задумчивости прохаживались взад-вперед. Третьи звонили знакомым, чтобы узнать, каково положение в городе. Новости были неутешительными — большевики захватили штаб округа и все ключевые здания, наводнили близлежащие улицы.
Разговаривать, собственно, было уже не о чем – все осталось в прошлом. Надежда была только на чудо, тем паче, что снова прошелестел слух о движущихся на столицу воинских частях…
Развернулась дискуссия – то ли разойтись по домам, то ли оставаться во дворце. Большинством голосов министры решили остаться. Правители России, которым через несколько часов суждено было стать бывшими, совершили ещё одну процедуру – насыщения. Им был подан обед, меню которого запечатлела история: суп, рыба, артишоки, чай. Желающие могли побаловать себя вином. Интересно, какие тосты звучали в почти гробовой тишине дворца?
Тем временем и без того не плотные ряды защитников Зимнего дворца поредели ещё больше: по камням Дворцовой площади зацокали копыта – это казачья сотня снялась с позиций и скрылась во тьме. Остались лишь юнкера, увечные воины и женщины-ударницы.
Честь и хвала этим героям, не испугавшимся масс вооруженных, беспощадных людей, готовых пойти на приступ последнего прибежища законной власти! Защитники Зимнего дворца залегли на баррикадах и входов во дворец. И с содроганием сердца наблюдали за толпой на Дворцовой площади, становившейся все гуще и шумнее. В это время артиллеристы на «Авроре» уже готовили носовые орудия к залпу.
В зал, где сидели министры, вбежал молоденький бравый юнкер, верно, начитавшийся приключенческих книг и, вытянувшись в струнку, вопрошал: «Мы готовы защищаться до последнего патрона! Ежели вы, господа, прикажете…» Но в ответ министры замахали руками: «Нет, надо сдаваться, непременно сдаваться! Мы не хотим крови…».
Тогда, 25 октября 1917 года, кровь потекла тонким ручейком. Ее бурные реки зальют Россию позже…
ВАЛЕРИЙ БУРТ
