Сталинизм по-японски. История Южного Сахалина

В 1905 году по итогам неудачной войны с японцами России пришлось отдать под власть Токио южную половину Сахалина. Остров поделили строго по карте, ровно вдоль 50-й параллели. Почти 500 км к югу от неё стали «префектурой Карафуто», самой северной и одной из самых больших по площади среди всех областей-префектур Японской империи.

Владычество Страны восходящего солнца продолжалось здесь ровно 40 лет. Поразительно, но первые документальные свидетельства о намерении Советского Союза вернуть южный Сахалин относятся к декабрю 1941 года, когда немецкие войска едва отбросило от Москвы, а японцы только что атаковали США…

В те дни в Кремле определяли контуры отношений с англо-американскими союзниками и желательные границы будущего послевоенного мира. Именно тогда в подготовленной для Сталина аналитической записке Народного комиссариата (министерства) иностранных дел появилась фраза, предусматривавшая возвращение на южные берега Сахалина: «Мы не можем дальше терпеть, чтобы японские военные корабли могли в любой момент отрезать нас от Тихого океана и закрыть Лаперузов пролив…»

Японский солдат на границе Карафуто — 50-й параллели

Пролив Лаперуза как раз лежит между южной оконечностью Сахалина и японским островом Хоккайдо. Окончательно мысль о возвращении южного Сахалина оформилась в феврале 1945 года на прошедшей в Крыму конференции глав СССР, США и Великобритании. В обмен на вступление Советского Союза в войну с Японией англичане и американцы признали «восстановление принадлежащих России прав, нарушенных вероломным нападением Японии в 1904 году» путём передачи СССР южной части Сахалина и всех Курильских островов.

В августе 1945 года советские дивизии 2-го Дальневосточного фронта и Тихоокеанский флот за две недели разгромили 110 тысяч японцев, оборонявшихся на Курилах и юге Сахалина. Заранее подготовленная японцами система железобетонных ДОТов и укрепрайонов не смогла остановить уже опытную советскую армию. Так, спустя 40 лет японский Карафуто вновь стал российским Южным Сахалином.

Любопытно, что 16 августа 1945 года Сталин, узнав о быстром успехе советских войск на южном Сахалине, в письме президенту Трумэну предлагал, подобно Корее, поделить пополам и остров Хоккайдо, чтобы на его северной половине капитуляцию японцев приняли именно советские генералы. Однако американцы сумели потопить эту идею в долгой дипломатической переписке — японская территория Советского Союза ограничилась одним югом Сахалина, без северного Хоккайдо.

Японская область СССР

В отличие от занятых нашими войсками в том же августе 1945 года Маньчжурии и Северной Кореи, где японцы, по сравнению с местными китайцами и корейцами, составляли господствующее, но явное меньшинство, на южной половине Сахалина ситуация была иной. Здесь почти всё гражданское население состояло именно из японцев.

На исходе 1945 года советские органы власти подсчитали, что на юге Сахалина проживает 274 586 гражданских японцев, из них 150 583 мужчины и 124 003 женщины. Такой гендерный перекос объясняется тем, что летом 1945 года, в ожидании советского наступления, японские власти эвакуировали с Сахалина на Хоккайдо около 40 тысяч женщин и детей.

Помимо японцев, на южной половине Сахалина проживали 65 тысяч китайцев и корейцев, а также сотня русских, ранее находившихся в японском подданстве. Всё русское население японского Карафуто в годы Второй мировой войны японцы согнали в две резервации, запретив покидать их без разрешения коменданта. И хотя большинство русских Карафуто были в основном из тех, кто бежал сюда от большевиков после гражданской войны, в августе 1945 года они, обиженные японскими властями, приветствовали приход советской армии. Именно русские «старожилы» Южного Сахалина стали первыми местными сотрудниками новой советской администрации бывшего Карафуто.

Японская военная пропаганда заранее напугала гражданское население ужасами советской оккупации — незатейливо расписывалось, что русские солдаты всех мужчин убьют, а женщин изнасилуют. Поэтому большинство японцев в августе 1945 года до прихода советских войск попрятались в лесах.

Молодой советский лейтенант Николай Козлов так вспоминал город Тойохара, покинутую жителями столицу японского Сахалина, в том августе: «Днём мёртвый город напоминал кладбище. Окна с укором глядели на меня пустыми глазницами. Из керамических труб, что выходили из окон на улицу, не шёл дым. Вокруг тишина. Стоят фабрики, заводы, закрыты магазины, пуст базар. Никто не спешит на работу. Молчит телефон. Нет воды. Японцы покинули город и ушли в горы…»

Советские солдаты на пустынных улицах Тойохары

Однако нагнетание японской пропагандой гипотетических «ужасов» сыграло злую шутку с планами японского командования — гражданское население, вместо того чтобы прятаться в лесах и партизанить против советских войск, было так заранее напугано, что предпочло не сопротивляться. По городам и посёлкам Южной Сахалина были расклеены первые советские приказы о возвращении японского населения, начинавшиеся словами «Война окончена, народы получили возможность трудиться». К началу сентября 1945 года японское население, напуганное, но послушное, стало возвращаться из лесов в свои дома.

Вот как лейтенант Козлов описал возвращение жителей в столицу Южного Сахалина: «Однажды утром я увидел картину, которая до сих пор стоит перед глазами. Со стороны Конумы (Новоалександровска) появилась необычная колонна.

Возвращение жителей в Тойохару

Наши часовые закричали «В ружьё!», но тревога оказалась напрасной. Это напуганные, голодные японцы вместе с семьями возвращались из тайги в город. Они поверили нам. Это была первая послевоенная победа… А японцы всё шли и шли. Кто в тёмном кимоно, кто в рабочих спецовках, на спине иероглиф, обозначающий фирму, где он работает. Женщины все в чёрных шароварах и белых кофтах, в руках и на головах большие узлы, за спиной ребёнок, спокойный и тихий. У большинства женщин на ногах деревянные сандалии. В них они не идут, а как-то прискакивают, отчего колонна издаёт такой звук, словно проходит по асфальту кавалерия…"

«Поток беженцев не прекращался до самой ночи, — вспоминал позднее лейтенант Козлов. — Наутро одиночные японцы, как правило, мужчины, уже выглянули на улицу, где был расклеен приказ командования фронтом: „Война окончилась. Народы получили возможность трудиться. Красная Армия принесла мирный труд и порядок. Ей чужды насилие и порабощение других народов. Она несёт им свободу и счастье…“ Прочитав, они молча уходили. Не все японцы пока рискнули выходить на улицу, хотя многие с удовлетворением восприняли то, что всё имущество и вещи в их квартирах были целы. Задымились трубы в домах. В городе стало как-то веселее и уютнее…»

На Южный Сахалин постепенно возвращалась мирная жизнь. Появились первые вывески на русском языке, зачастую с ошибками. По воспоминаниям советских солдат, их особенно веселили надписи «Сапоги-доктор» или «Часы-доктор» — так японцы неумело перевели на русский название мастерских по ремонту обуви и часов.

Японский магазин готов встречать советских солдат

В лесах Южного Сахалина японским командованием заранее были подготовлены тайные склады продовольствия и оружия, чтобы развернуть партизанское движение в случае войны. Но партизанить против советской власти японцы так и не начали. Из почти 300 тысяч населения с оружием в лесах осталось менее сотни человек, организовавших диверсионный отряд «Боетай». Единственной их заметной акцией стал поджог домов в городе Сисука (ныне г. Поронайск) и убийство в октябре 1945 года капитана контрразведки «Смерш» Николая Земляницкого. К началу 1946 года всех несостоявшихся партизан Сахалина переловили советские контрразведчики не без помощи местных жителей-японцев.

В итоге под управлением СССР оказалась самая настоящая японская область с населением свыше 300 тысяч человек, двумя десятками городов и крупных посёлков, большим количеством деревень. Необходимо было налаживать жизнь и экономику этой «Японии в миниатюре», которая так отличалась от русских привычек и традиций.
«Южный Сахалин и Курильские острова отойдут к Советскому Союзу…»

Уже 27 августа 1945 года, через двое суток после окончания боёв за Южный Сахалин, была создана советская военная администрация для управления японской частью острова. Её возглавил генерал-майор Михаил Алимов — донскому казаку и танкисту Алимову ещё в 1938 году пришлось сражаться с японскими войсками у озера Хасан, в августе 1945 года он командовал передовым отрядом 2-го Дальневосточного фронта во время боёв за Южный Сахалин. Именно отряд Алимова первым вошёл в город Тойохара, столицу японской префектуры Карафуто (ныне Южно-Сахалинск — центр Сахалинской области).

Возвращение японских беженцев

Администрации генерала Алимова пришлось решать множество неотложных задач — например кормить и возвращать по домам массы японских беженцев, скопившихся в августе 1945 года в портах Южного Сахалина в тщетной надежде бежать с острова до прихода советских войск. Однако, военная администрация была временным явлением — огромной территории, протянувшейся с севера на юг почти на полтысячи километров и с населением в сотни тысяч человек, требовалось нормальное гражданское управление. Тем более, что вскоре было официально объявлено о присоединении Южного Сахалина к нашей стране.

2 сентября 1945 года на страницах «Правды», главной газеты СССР, появилось «Обращение товарища Сталина к народу» — по сути это была торжественная декларация верховного правителя о дальнейшей судьбе Сахалина и Курил. «Поражение русских войск в 1904 году, в период русско-японской войны, — писал Сталин, — оставило в сознании народа тяжёлые воспоминания. Оно легло на нашу страну чёрным пятном. Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано. Сорок лет ждали мы, люди старшего поколения, этого дня. И вот этот день наступил.

Сегодня Япония признала себя побеждённой и подписала акт безоговорочной капитуляции. Это означает, что Южный Сахалин и Курильские острова отойдут к Советскому Союзу и отныне они будут служить не средством отрыва Советского Союза от океана и базой японского нападения на наш Дальний Восток, а средством прямой связи Советского Союза с океаном и базой обороны нашей страны от японской агрессии".

23 сентября 1945 года правительство СССР официально учредило «Гражданское управление Южного Сахалина при Военном Совете 2-го Дальневосточного фронта». Именно этому органу предстояло управлять жизнью японской половины острова в переходный период. Переход осуществлялся в буквальном смысле слова — от войны к миру, из Японской империи в СССР… Начальником «Гражданского управления Южного Сахалина» назначили 45-летнего чиновника Дмитрия Крюкова.

По современным понятиям это был именно гражданский чиновник — накануне нового назначения Крюков работал заместителем председателя Исполнительного комитета Хабаровского краевого Совета (выражаясь современным языком, был заместителем губернатора Хабаровского края). Но в реальности у этого человека была совсем не чиновничья биография — удивительная для нашего времени и вполне обычная для первой, самой страшной половины XX-го века.

Дмитрий Николаевич Крюков родился в 1899 году в бедной крестьянской семье в самом центре европейской части России — на берегах речки Нерли, древней земле между Суздалем и Переславлем-Залесским. Он был самым младшим девятым ребёнком в семье, но все восемь старших сестёр и братьев умерли во младенчестве — факт страшный для нас и вполне обыденный для той эпохи.

«С десяти лет я выполнял уже все полевые и домашние работы, даже пахал», — вспоминал позднее начальник Южного Сахалина. С 11 лет мальчика отправили работать на химический завод в Ярославль. После революции 20-летним юношей он был мобилизован в Красную Армию, в годы гражданской войны сражался с белогвардейцами и петлюровцами на Украине, был несколько раз ранен, едва не умер от тифа. После гражданской войны Дмитрий Крюков учился в сельскохозяйственном техникуме (по тем временам — высшее агрономическое образование), вступил в правящую коммунистическую партию. В 1932 году его направили руководить «опытной сельскохозяйственной станцией», по сути агротехнической лабораторией, располагавшейся в Приморье, а потом на северной, советской половине Сахалине. Так Дмитрий Крюков оказался на Дальнем Востоке, с которым долгие десятилетия будет связана его жизнь.

За год до начала Великой Отечественной войны Крюков был избран председателем Исполнительного комитета Сахалинского областного Совета — по сути все годы самой страшной войны именно он руководил жизнью советской половины острова. Только осенью 1944 года Дмитрия Крюкова с повышением перевели на должность заместителя руководителя Хабаровского края. В то время территория края была куда больше, чем в наши дни — в неё официально входили все земли современной Амурской области, Еврейской автономной области, Чукотки, Камчатки и северной половины Сахалина.

Одним словом, человек, назначенный в сентябре 1945 года руководить бывшей японской «префектурой Карафуто», являлся опытным управленцем, прошедшим суровую школу жизни — от трудного детства и гражданской войны до руководства дальневосточными землями в условиях мирового конфликта, да ещё и в рядах сталинской администрации, в которой чиновникам приходилось работать буквально на износ, и за страх, и за совесть. Страх обеспечивала всем известная практика репрессий, а совесть — жёсткая идеология той эпохи. Дмитрий Крюков, о чём свидетельствуют его мемуары, был искренним коммунистом, сторонником социалистической системы в её сталинском понимании. И, что многих сегодня удивит, столкновение в 1945 году этого человека с совершенной иной, японской жизнью лишь укрепило его в прежних убеждениях.
«Никаких трофеев на своей земле быть не может…»

В конце сентября 1945 года Дмитрий Крюков летел военным самолётом из Хабаровска на Южный Сахалин вместе со штабом маршала Василевского, командующего всеми советскими войсками на Дальнем Востоке. Почти весь полёт до Сахалина свежеиспечённый начальник южной части острова проспал — получив новое назначение, он провёл трое суток без сна, лихорадочно изучая все имевшиеся документы и данные о японской «префектуре Карафуто».

Тойохара с высоты птичьего полёта

Крюков попросил пилотов разбудить его только при подлёте к Южному Сахалину. Позднее, спустя многие десятилетия, он напишет короткие, но яркие мемуары, так никогда и не опубликованные при его жизни. Сегодня мы можем узнать из них первые впечатления о японском Сахалине, каким он встретил Дмитрия Крюкова в последние дни сентября 1945 года.

«Самолёт пересёк самый узкий перешеек острова и пошёл над восточным побережьем на юг, — вспоминает Крюков. — Часто встречались посёлки, тянулась узкой лентой железная дорога, возле неё шоссе. На многих горах выгорел лес. Ландшафт печальный. Поворачиваем от берега в широкую долину. Направо — большие заболоченные поля с речушками, налево — сравнительно крутые горы. Пролетаем над военным аэродромом. Далее у подножия гор, в зелени — красивые здания… Начинается город Тойохара. Делаем над ним круг, чтобы посмотреть сверху. Выглядит он с высоты неплохо. Приземлились на большом аэродроме в южной части города. Двухэтажное каменное здание аэропорта раскрашено в разные цвета. Это камуфляж. Самолёты подруливают на цементированную площадку. Жарко не по-осеннему…»

В военной комендатуре состоялось первое совещание «Начальника Гражданского управления» с армейским командованием Южного Сахалина. Тут же возник первый рабочий конфликт: военные и новые гражданские власти по-разному понимали статус новых земель. Военные всё ещё рассматривали занятую с боями территорию «Карафуто» как землю побеждённого неприятеля. Расположившиеся здесь советские войсковые части по фронтовой привычке считали всё местное имущество собственными трофеями. Но Дмитрий Крюков, ссылаясь на обращение Сталина («Южный Сахалин и Курильские острова отойдут к Советскому Союзу…») жёстко заявил генералам:

«Никаких трофеев на своей земле быть не может, ничто нельзя растаскивать, надо всё передать советским органам, задача которых, в первую очередь, организованно обеспечить армию материалами и продовольствием и одновременно создать нормальные условия для существования оставшегося здесь четырёхсоттысячного японского населения…»

Совещания и споры с военными продолжались до поздней ночи. Уже в темноте новый начальник Южного Сахалина и несколько прилетевших с ним гражданских стали устраиваться на ночлег. «Мне дали провожатого, — вспоминал Крюков, — и мы в темноте отправились к гостинице… Когда мы входили, нас, кланяясь чуть не до земли, встретил хозяин. Оказывается, он весь вечер ждал нас у двери. Кто-то из военных пошутил: мол, скоро сюда явится самый главный начальник острова, он сердитый… Хозяин не потребовал от нас сиять обувь и надеть туфли, а сам надел их прямо на наши сапоги и провёл нас в довольно чистую, хорошо убранную комнату. Через несколько минут принёс нам ужин и тёплое сакэ. Мы немного поели, пить не стали, разделись и легли на постель, положенную посреди комнаты на чистые циновки, и сразу уснули…»

Утром выяснилось, что самый главный начальник японской части Сахалина проспал всю ночь без всякой охраны посреди только что завоёванного города. С не меньшим удивлением, Дмитрий Крюков выяснил, что в соседней комнате его вызова всю ночь ждали гейши («девушки к услугам мужчин», как он скромно назовёт их в мемуарах). Одним из первых распоряжений Крюкова станет закрытие этого «дома терпимости», бывших гейш переселят из гостиницы в рабочее общежитие и устроят трудиться на консервный завод. Позднее выяснится, что и японский хозяин гостиницы пребывал в немалом удивлении от первой встречи с «советским губернатором» — в императорской Японии визиты начальства такого уровня не обходились без большой свиты и пышных церемоний.
Сталин вместо императора

За неделю Дмитрий Крюков сформировал «Гражданское управление Южного Сахалина» — всего 18 русских на почти 300 тысяч японцев. Он принял разумное решение временно оставить прежнее японское руководство — от бывшего губернатора до директоров всех фирм и предприятий. Первая встреча с Оцу Тосио, попавшим в советский плен последним губернатором «префектуры Карафуто», состоялась на второй день после появления Дмитрия Крюкова на Южном Сахалине.

«Это оказался высокий, плотный, немного светловолосый, лет пятидесяти мужчина, — вспоминал позднее Крюков ту встречу. — Оцу Тосио имел ранг 1-го советника, имел право посещать микадо (японского императора — DV) и быть на его приёмах высших сановников… Немного улыбаясь, он ещё в дверях начал кланяться мне. Я вышел из-за стола, назвав своё имя, отчество и фамилию, попросил впредь не кланяться и, поздоровавшись за руку, как бы шутя, сказал, что этой церемонии достаточно…»

Стороны общались через военного переводчика. Русский начальник сообщил японскому губернатору, что бывший советник императора продолжит управлять Южным Сахалином, но уже от имени советской администрации. Крюков подчеркнул, что японское гражданское население «это не пленные, а свободные граждане», советские войска и власти не будут «вмешиваться в их национальные обряды и обычаи», все японские товары и продукты отныне будут не конфисковываться войсками, а покупаться по установленным ценам. Далее Крюков рассказал, что их главной задачей станет восстановление работы местной промышленности и сельского хозяйства. Экономика Южного Сахалина будет постепенно интегрироваться в экономику СССР, для чего вводится одновременное обращение рубля и японской иены, по курсу один к одному.

Бывший губернатор, за секунду превратившись из пленного вновь в большого начальника, слушал русского чиновника в явном ошеломлении. «Я смотрю на его лицо, — вспоминал позднее Дмитрий Крюков, — оно то и дело меняется. Глаза то расширяются, то сужаются. Я подумал: а говорили, что японские самураи невозмутимы при любом положении…»

Резиденция губернатора Карафуто. Довоенное фото

По итогам встречи японский губернатор получил легковой автомобиль и шесть советских солдат — одновременно и конвоиров, и телохранителей. Единственное, что не вернули бывшему советнику императора, это его резиденцию в центре города Тойохара (Южно-Сахалинск), занятую штабом советского Дальневосточного фронта, поэтому бывшему губернатору предоставили особняк поскромнее. Отныне управление южной половиной острова строилось так: Оцу Тосио получал от Дмитрия Крюкова письменные приказы, знакомился с ними под роспись и воплощал их в жизнь через почти две тысячи японских чиновников бывшей «префектуры Карафуто».

Через месяц с небольшим, 7 ноября 1945 года, губернатор Оцу Тосио и десяток его высших помощников даже присутствовали на советском празднике, посвящённом очередной годовщине Октябрьской революции. По свидетельствам очевидцев, бывшие подданные японского императора старательно аплодировали торжественным речам в честь коммунистической партии и товарища Сталина.

Глядя на такой странный кульбит побеждённых самураев, Дмитрий Крюков вскоре не удержался от попыток поговорить по душам с бывшим губернатором. Ведь им приходилось много работать вместе, проводя бок о бок целые дни напролёт. Вот как ту беседу много десятилетия спустя описал сам Крюков:

«Я затеваю разговор с губернатором. Спрашиваю: «Господин Оцу Тосио, почему вы, когда наши войска наступали, не уехали в Японию? У вас ведь была такая возможность?» Он ответил:

«У нас начальник всегда, как капитан с тонущего корабля, отступает последним, а если это отступление по его вине, кончает свою жизнь самоубийством». Я смеюсь: «Сомневаюсь! У нас здесь в плену тысячи офицеров, и ни один не сделал себе харакири». Он молчит. Я продолжаю: «Ну, а Вы то в данном случае?» Он: «И я бы ушёл с острова последним японцем». Я опять: «А покончили бы с собой?» Он помолчал и говорит: «Возможно. Лучше быть героем на века, чем изгоем на всю жизнь и переживать этот позор».

— "Ну, это крайность!" — «О, не знаю. Возможно, распропагандированный Вами я уехал бы за границу». Я: «Ваш комплимент тут ни к чему. Как и ирония…» После длительного молчания я спросил его, сколько раз он встречался с микадо. Он: «Несколько раз». На мою просьбу рассказать о микадо, он ответил: надо собраться с мыслями…"

О своих встречах с японским императором бывший губернатор так и не рассказал, но продолжал старательно аплодировать торжественным речам под портретами Сталина.
Официанты в погребальных саванах

Впрочем, Дмитрий Крюков и Оцу Тосио начали совместную работу отнюдь не с торжеств, и не с разговоров по душам — первым делом они взялись за восстановление телефонной связи со всеми городами и посёлками Южного Сахалина. Затем попытались решить проблему взаимопонимания двух народов в самом прикладном смысле этого слова. Как вспоминал Крюков: «Были выпущены два русско-японских разговорника, один — из самых необходимых слов в обращении друг с другом, другой — более подробный. Все японцы и русские носили в карманах эти разговорники…»

Взаимопонимание требовалось, ведь два народа почти всё делали и воспринимали абсолютно по-разному. Отличалось всё: от большой политики и общественного устройства до самых мелких особенностей работы и быта. Даже символика цветовых оттенков была диаметрально разной, из-за чего в октябре 1945 года случился почти комический казус, описанный в неопубликованных мемуарах Дмитрия Крюкова.

Советский начальник и японский губернатор тогда приехали изучить обстановку в небольшом порту Хонто (ныне город Невельск) на берегу Татарского пролива. «Осмотрев город, мы поехали в советскую комендатуру, — вспоминает Крюков. — Комендант решил угостить нас на славу. Уютная столовая, рядом хорошая кухня, на столе цветы. Кроме поваров, взял наших четырёх бойцов для обслуживания. Чистота, повара и бойцы в каких-то немного странных белых коленкоровых халатах, на головах белые колпаки, но не плоские поварские, а колышком. Мы все сели за хорошо сервированный стол. В бутылках виски, сакэ, наша водка. Пригласили за стол и мэра. Обед приготовлен вкусно. Бойцы в белых халатах, как настоящие официанты, чинно подают нам одно за другим блюда, убирают пустые тарелки. Однако я заметил: когда бойцы подходят к губернатору и мэру, те как-то невольно отодвигаются и несколько испуганно смотрят на них. Думаю: что же они отравы, что ли, боятся? Но потом едят с удовольствием. Я прошу выяснить у их переводчика, почему они как будто боятся наших бойцов? Оказалось, что на бойцах надеты балахоны, по-нашему саваны, в которых японцы хоронят мертвецов…»

Советский комендант, как и все русские солдаты, просто не знал, что у японцев цвет траура не чёрный, а белый. Обнаруженные на складах белоснежные халаты он принял за поварские. «За обед спасибо, вкусный, но вот японских гостей ты напугал!» — высказал Дмитрий Крюков коменданту, к его изумлению разъясняя дальневосточную специфику белого цвета.

Такое непонимание и противоречие абсолютно разных традиций оказалось далеко не последним. Уже осенью 1945 году столкнувшиеся в быту японцы и русские выяснили, что в их столь разных мирах различается почти всё.
Япония без тротуаров и рынков

Даже дрова японцы пилили не так, как привыкли русские люди. Если у нас для этой цели обычно пользовались большой двуручной пилой, положив бревно на деревянные подставки-«козлы» и работая вдвоём, то японская манера пилки дров поначалу вызывала у русских людей, приехавших на юг Сахалина, немалое удивление. «Берёт японец однорукую, маленькую японскую пилу, — вспоминал один из очевидцев, — садится у лежащего бревна на землю, на подвязанную сзади к поясу подушечку из собачьей шкуры, и начинает пилить, медленно подёргивая пилу только на себя. Думаешь, сколько же он может, работая так, напилить дров? А вечером смотришь и диву даёшься — испилено около десятка толстых четырёхметровых брёвен…»

Не меньше первых советских посетителей «префектуры Карафуто» удивлял и домашний быт японцев — на острове с морозными зимами они жили исключительно в традиционных для субтропической Японии лёгких домиках без отопления. Русские люди, привычные к основательным бревенчатым избам с каменными печами, прозвали такие японские жилища «фанерными». Обогревались эти домики лишь маленькими переносными печками, трубы которых высовывались прямо в окна. Зато каждый домик побогаче имел ухоженный и красивый сад с маленьким прудом и камнями в традиционном японском стиле.

Как вспоминал оказавшийся в 1945 году на юге Сахалина лейтенант Николай Козлов:

«Если многие из японцев никогда не спали на кроватях, не сидели на стульях, не держали в руках ножа и вилки и считали это нормой, то для русских отсутствие всего этого непереносимо. На японской части острова нищета соседствовала с роскошью, неграмотность — с высокой культурой. Здесь уживалось великолепие храмов, искусство лака, фарфора и керамики — с бедностью, которая глядела изо всех щелей».

Удивляли возвратившихся на юг Сахалина русских и очень узкие улицы во всех японских городах и посёлках с полным отсутствием тротуаров. Японский губернатор объяснил это новому советскому начальству тем, что вся земля в городах частная и очень дорогая, оттого у городских муниципалитетов просто не хватает денег, чтобы выкупать пространство для тротуаров. Поэтому весной 1946 года первым градостроительным мероприятием советской власти в столице бывшего Карафуто станет обустройство тротуаров на центральных улицах.

Не меньше удивляло русских людей и то, что на земле «капиталистической» Японии рынок отсутствует в принципе. До 1945 года «Страна восходящего солнца» при всех успехах в развитии промышленности и техники по сути оставалась феодальным государством с милитаризированной до предела экономикой. И только приход на юг Сахалина сталинского социализма открыл здесь первые рынки для свободной торговли продуктами питания. До этого японские крестьяне работали под полным контролем японского государства — весь выращенный урожай они были обязаны полностью сдавать нескольких фирмам-монополиям, даже семена для сева они потом выкупали у этих фирм. Ещё с 30-х годов в Японии была запрещена любая частная торговля всеми продуктами питания, кроме морской капусты, мелкой рыбы и водки-сакэ.

Организованная Крюковым городская управа в Тойохаре

Поэтому приход на юг Сахалина советской власти осенью 1945 года ознаменовался невиданным здесь ранее экономическим либерализмом — крестьянам разрешили оставлять себе половину урожая и свободно продавать его. Советским комендантам приказали организовать во всех японских городах и посёлках базары для торговли.

Как вспоминал лейтенант Николай Козлов, с августа 1945 года находившийся со своей воинской частью в городе Тойохара (ныне Южно-Сахалинск), столице бывшей префектуры Карафуто: «Японцы, которым во время войны было запрещено торговать, встретили сообщение о свободе торговли с большой радостью. Торговали всем: деревянными сандалиями, кимоно, палочками для еды, брикетами для отопления комнат, мелкими керамическими изделиями, картинами, японскими божками, бумажными фонариками, зонтами, веерами…»

А вот как вспоминал только что открытый рынок советский глава Южного Сахалина, начальник Гражданского управления Дмитрий Крюков: «Шум, крики, говор на японском и русском языках. Кто с разговорником в руках, кто всякими жестами объясняется. Но торг идёт. Много бродит любопытных, особенно хорошо одетых женщин. Надо сказать, женщины более общительны и приветливы. Немало среди них настоящих красавиц… Здесь не только торговля, но, видимо, и выбор невест».

В тот день начальник Южного Сахалина не догадывался, что с японскими невестами и русскими женихами у новых властей ещё будет немало хлопот. Осенью 1945 года совместная жизнь японцев и русских только начиналась…
Без гейш, долгов и поклонов

Если русских людей, оказавшихся в 1945 году на юге Сахалина, удивлялаяпонская жизнь, то, в свою очередь, японцы немало удивлялись русским. Первое, что вызывало неподдельное изумление, — это возможность не кланяться начальству и то, что советский «губернатор» Дмитрий Крюков свободно передвигается по городам и деревням без всякой свиты. Удивляло японцев не отсутствие охраны, а сам факт, что наивысший начальник ходит, как простые смертные. Ранее любой губернатор префектуры Карафуто жил подобно небожителю, окружённый почти средневековыми церемониями.

Правда, сам Дмитрий Крюков в личном дневнике вскоре отметит и неожиданные последствия отмены обязательных поклонов и телесных наказаний:

«Раньше их заставлял всё делать староста и бил за неповиновение, а когда они увидели, что русские не бьют, страх у них исчез, а это сказалось на общей дисциплине японского населения…»

Простой лейтенант Николай Козлов в своих мемуарах опишет и реакцию сахалинских японцев на закрытие публичных домов: «Я узнал, что в городе Тойохара есть семь домов любви. Наши власти стали приказом закрывать их. Хозяева заволновались, но сделать ничего не могли. С виду это были ничем не приметные дома, отличались разве что бумажными фонариками. В приёмной скульптурное изображение жабы, по стенам фотографии. Если девушка занята, фото повёрнуто внутрь. Эти дома в городе были закрыты без шума. Девушек трудоустроили. А вот с домом любви на шахте Каваками (Южно-Сахалинская) получилась осечка. После закрытия японские шахтёры объявили сидячую забастовку. Уголь в город перестал поступать. Пришлось ехать туда мэру города Егорову. Все его доводы на японцев не подействовали. Пришлось уступить…»

И всё же советские власти довольно активно и успешно интегрировали сахалинских японцев в жизнь СССР. Всего через пять месяцев после капитуляции Японской империи, 2 февраля 1946 года появилось постановление высших властей Советского Союза: «Образовать на территории Южного Сахалина и Курильских островов Южно-Сахалинскую область с центром в городе Тойохара с включением её в состав Хабаровского края РСФСР».

Работницы лесопильного завода Касивабара (Северо-Курильск), 1946 год

С 1 марта 1946 года в новой Южно-Сахалинской области официально вводилось советское трудовое законодательство. На японских и корейских рабочих и служащих новой области распространялись все льготы, предусмотренные для лиц, работающих в районах Крайнего Севера.

Несложно представить реакцию простых обитателей бывшей «префектуры Карафуто» — ранее их рабочий день длился 11−12 часов, женщины официально получали зарплату в два раза меньше, чем работники-мужчины тех же специальностей. Зарплаты корейцев на Южном Сахалине так же по прежним законам самурайской империи были на 10% меньше японских, рабочий день местных корейцев составлял 14−16 часов. Советская власть ввела для мужчин и женщин всех наций единые нормы оплаты труда, 8-часовой рабочий день и в два раза увеличила число выходных дней — их в месяц стало четыре, вместо прежних двух. Впервые было введено и сохранение выплаты части заработной платы на время болезни работника.

В том же феврале 1946 года на Южном Сахалине провели и местную денежную реформу. За десять суток изъяли всю прежнюю японскую валюту, обменяв её на рубли по курсу 5 иен за один советский рубль. Любопытно, что начальник «Гражданского управления» Дмитрий Крюков сумел сделать этот обмен очень выгодной финансовой операцией — но выгодной не для себя, а для всего населения южной части Сахалина. Сданными жителями миллионами купюр забили целый самолёт и отправили его в китайскую Маньчжурию, где иены всё ещё охотно принимались на рынках. В итоге отменённые на Сахалине деньги превратились в несколько десятков пароходов, гружёных большим количеством риса, сои и проса. «Это были запасы для японского населения на два года», — вспоминал позднее Крюков.

У денежной реформы оказалось ещё одно последствие, выгодное для большинства небогатых японцев Южного Сахалина — обменяв все иены на советские рубли, Дмитрий Крюков 1 апреля 1946 года подписал приказ «о прекращении взимания налогов и сборов на основе японского законодательства и о сложении всех недоимок». Отныне все существовавшие на юге острова японские банки становились частью Госбанка СССР, а сахалинским японцами прощались все прежние долги по налогам и кредитам.
Поклон товарищу Сталину

Все реформы на юге Сахалина не могли проводиться без одобрения высшей власти СССР и самого верховного правителя — Сталина. Поэтому в начале 1946 году Дмитрию Крюкову пришлось побывать в Кремле на «аудиенции» у хозяина страны. Именно этот почти монархический термин — «аудиенция» — употребляет Крюков, вспоминая в мемуарах встречу со Сталиным и заместителем председателя правительства Микояном. К сожалению полное описание их разговора не сохранилось — в этом месте из рукописи Крюкова вырваны две страницы. Уничтожил ли их сам автор, или кто-то иной — неизвестно…

Заседание Сахалинского Обкома, в центре за столом — Дмитрий Крюков

До нас дошёл лишь маленький кусочек, описывающий завершение состоявшегося в Кремле разговора Крюкова со Сталиным о судьбах Южного Сахалина: «…начал мне опять задавать вопросы о том, какие у нас богатства. Я показал по карте, где нефтеносные и угольные районы, где идёт добыча леса, где находятся бумкомбинаты. Назвал предполагаемые запасы нефти, угля и леса. На вопрос, какой там климат, сказал: „Жить там можно“. Микоян вставил: „Он живёт там четырнадцать лет“. Микоян имел в виду мою работу на севере острова. Я продолжил: „Природа богаче, чем в Крыму, даже дикий виноград растёт, и очень много на склонах гор бамбука и стелющегося кедра. Климат на побережье влажный, а внутри острова континентальный. Выращивать там можно все сельхозкультуры средней полосы России“. Выслушав меня, Сталин сказал: „Ваша задача — быстрее наладить там всё хозяйство и хорошо принять переселенцев. Да, они уже подъезжают?“ Я ответил: „Уже несколько тысяч человек прибыло“. Сталин: „Где вы их размещаете?“ Я сказал: „С согласия японцев, подселяем на свободную площадь“. Сталин взглянул на Микояна, но ничего не сказал. Затем произнёс: „Если где заскрипит, обращайтесь к товарищу Микояну. К японцам относитесь лояльнее, — и, помолчав, добавил: — Возможно, будем дружить с ними“».

Для Дмитрия Крюкова это была первая и последняя личная встреча с вождём СССР. Естественно он волновался, и прощаясь со Сталиным, вдруг, сделал то чего и сам не мог ожидать…

На Южном Сахалине глава «Гражданского управления» активно боролся с традиционными японскими поклонами — советские люди считали их пережитком средневековья. Но за время, проведённое на японской части острова, Крюков так привык, что подданные токийского императора постоянно кланяются высокому начальству, что от волнения, выходя из кремлёвского кабинета, сам вдруг инстинктивно, подобно японцу, поклонился верховному вождю СССР. Сегодня мы можем только гадать, как воспринял этот неожиданный ритуал «товарищ Сталин».

«Только в приёмной, — вспоминает Крюков, — я почувствовал, что от волнения весь вспотел и ничего не заметил в его кабинете, кроме стола. Бывает же!» Из Кремля начальника Южного Сахалина провожал один из личных охранников советского вождя. «Дорогой в машине он сказал, чтобы о вызове к Сталину я не распространялся. И я понял, что надо молчать. И молчал около тридцати лет», — запишет на излёте жизни Дмитрий Николаевич Крюков.
«Пригласил нас чай пить и угостил даже русской водкой…»

Как тщательно подсчитала новая власть, на 1 июля 1946 года южную половину Сахалина населяли 275 449 японцев, 23 498 корейцев, 406 айнов, 288 орочонов, 96 русских «старопоселенцев» (так назвали тех, кто постоянно жил здесь ещё при японском владычестве), 81 эвенк, 27 китайцев и 24 нивха. С весны того года в новую «Южно-Сахалинскую область РСФСР» стали переселяться советские граждане с материка.

Объявление на занятом советскими солдатами доме в Тойохаре, 1946 год

До конца 1946 года на Южный Сахалин переселились почти четыре тысячи семей из России и других республик Советского Союза. Как вспоминал Дмитрий Крюков: «Простой японский народ почти два года жил под одной крышей с прибывающими русскими переселенцами. Помню случай: в Хонто (ныне город Невельск — DV) зашёл с переводчиком к японцу, в доме которого жила семья нашего командира, спросил: „Не обижают ли вас жильцы?“ Жена хозяина ответила: „У них дети, и у нас дети. Его жена Отся (видимо, Оля) приносит сахар или конфеты. Отся помогает, а в праздник приглашает нас к себе в комнату пить чай, а дети играют вместе“. Таких фактов были тысячи…»

А вот что рассказывал об отношения с русскими простой рабочий завода агар-агара из посёлка Томари в письме к родным в Японию: «Ко мне поселился один офицер с женой и мальчиком. Мы очень его боялись. Сами знаете, наши офицеры с нами не разговаривали и даже не подходили. Им пинок дать тебе под зад ничего не стоило. А сколько раз они нас оскорбляли бранью. Всё терпели. Думали, какое же несчастье Бог послал на нас, ведь русский офицер ещё злее наших. Что же будет? Не поверите! Мы в этом советском офицере обрели хорошего друга. Мы нашим детям строго запретили заходить к ним в комнату и подходить к мальчику. Раз я работаю на дворе, и возле меня моя дочка играет. Офицер подошёл ко мне и помог, а потом взял мою дочку на руки, унёс в свою комнату и дал ей печенья и конфет, вывел её со своим мальчиком и говорит: вот и играйте здесь вместе, и принёс им игрушки; обращается ко мне:

а вы, папаша, что же никогда не заходите ко мне? Заходите, вы же наш хозяин. Я? Какой я хозяин, разве можно нам и ребятам заходить к вам? Он засмеялся и в воскресенье пригласил нас чай пить, и угостил даже русской водкой…"

Лейтенант Николай Козлов описал в мемуарах, как в городе Тойохара, ныне Южно-Сахалинске, жил в доме японки по имени Туко, немного знавшей русский язык: «Хозяйка оказалась учительницей местной гимназии. Мне бросилась в глаза её пикантная внешность, ухоженность и общительность. Хозяйка миловидна, на голове копна тёмных, жёстких волос, сплетённых в причудливую причёску. На лице и в её чёрных глазах ни удивления, ни страха…

Помню, как на следующее утро после переезда снова встретились с хозяйкой.

— Владимир Толстой! — представился один из нас.

— Торстой? Очень хоросо, внука граф Торстой? Война и мир, Анна Каренина, о, я знай. Очень хорошо! Граф Торстой…»

Жильцам так и не удалось убедить японскую учительницу, что перед ней не родственник великого русского писателя, и не граф. Как воспоминал лейтенант Козлов, с тех пор, увидев однофамильца Льва Толстого, она низко кланялась и говорила: «Граф Толстой! Здравствуйте! Хоросо!»

Портрет русской и японской семей, живших в одном доме

Спустя десятилетия Николай Козлов так вспоминал об отношениях, сложившихся между русскими и японскими семьями: «Недалеко от нас поселилась семья Сергея Суспицина. Жена, две дочери. А в другом — мой фронтовой друг Павел Габисов с женой Таисией Николаевной и сыновьями. Тогда мы все сдружились. Любили посидеть у Туко и поговорить с ней. Вместе с японскими семьями, у которых мы жили, ходили в кино, в парк, фотографировались на память…»

Действительно, в кинотеатрах Южного Сахалина в первые годы после войны для японских и русских зрителей показывали вперемешку советские и прежние японские фильмы. Причём советские кинокартины шли без перевода — для местных японцев краткое содержание каждого нового фильма из СССР заранее печаталось в газете «Син синмэй». Эту газету, название которой переводится с японского как «Новая жизнь», осенью 1945 года стали издавать в городе Тойохара (Южно-Сахалинске).

Главную японскую газету СССР редактировали Муто Тацухико и Ямаути Мансиро, два бывших сотрудника «Карафуто смибун» — «Карафутского вестника», официального издания императорской префектуры, существовавшего до августа 1945 года. Газета «Новая жизнь» выходила раз в два дня тиражом в 30 тысяч экземпляров и быстро стала для местных японцев главным источником новостей и сведений о действительно новой жизни в составе другой страны. Японские журналисты быстро перестроились, сознательно копируя советские газеты — на страницах «Син синмэй», например, регулярно печатали фотопортреты японских передовиков производства, лучших учителей и врачей.
«Он учит её русскому, а она его японскому языку…»

Изучение документов и материалов о том времени вызывает удивление — настолько быстро японцы встраивались в жизнь сталинского СССР. Уже 1 мая 1946 года бывшие подданные императора массовыми демонстрациями под портретами Ленина и Сталина отмечали советский праздник. Причём японцы не только были массовкой, несущей лозунги на двух языках, но и активно выступали с трибун.

Первомайская демонстрация в Тойохаре, 1946 год

Не меньшее удивление вызывает судьба буддийских и синтоистских храмов Южного Сахалина в первые послевоенные годы. Активно интегрируя местных японцев в жизнь СССР, новые советские власти не пренебрегли и религиозным фактором. Начальник «Гражданского управления Южного Сахалина» Дмитрий Крюков описал в мемуарах, как вместе со своим заместителем Александром Емельяновым они впервые посетили крупнейший храм бывшей «Префектуры Карафуто», брошенный священниками, испугавшимися прихода новой власти.

«Зашли в главный храм в Тойохаре, что рядом с парком, — вспоминает Крюков. — Смотрим, на полу валяется бумага, статуэтки Будды. Разыскали священников, представились, спросили, почему к ним не заходят люди. Они удивились. Старший заявил: „Нам известно, что в Советской стране религия запрещена, священников сажают в тюрьму!“ Емельянов с возмущением ответил: „Да, у нас церковь отделена от государства. Выполнение религиозных обрядов необязательно, но кто хочет веровать в бога, тот верует… Так что наведите порядок в храме и отправляйте в нём свою службу и религиозные обряды для тех, кто будет посещать храм“. Один из священников спросил: „А на что мы будем жить? Раньше получали зарплату от государства и плату за обряды, теперь нам никто не хочет платить“. Этот разговор заставил нас задуматься. Ведь священнослужителей очень много. У населения они пользуются большим авторитетом. Не имея средств к существованию, могут вести провокационную работу против нас. Установили им заработную плату, дали продовольственный паёк…»

Советские офицеры с мирными жителями города Сикука (Поронайск), 1945 год

В итоге получилась парадоксальная ситуация, когда настоятели буддийских и синтоистских храмов стали получать зарплату от государства, в котором господствовала атеистическая идеология. Впрочем, на Южном Сахалине советским властям пришлось в те годы столкнуться и с вопросом, даже более деликатным, чем религиозные верования — личными отношениями мужчин и женщин разных национальностей и рас.

Естественно, что совместное проживание бок о бок нередко приводило людей к русско-японским романам. Но в то время сталинское правительство СССР запретило браки с иностранными гражданами — сделано это было из-за катастрофических потерь мужского населения в ходе страшной мировой войны и наличия миллионов мужчин, молодых и неженатых, в армии за пределами страны. Хотя Южный Сахалин и был официально объявлен частью Советского Союза, но статус местных японцев оставался в первые годы неясным и неопределённым — числясь «свободными гражданами» и живя по советским законам, официального гражданства СССР они не имели. Поэтому новые власти Южного Сахалина русско-японские браки не регистрировали, а для военных близкие отношения с японскими женщинами были прямо запрещены.

Всё это породило немало личных драм. Даже мемуары «начальника Гражданского управления» Крюкова, изложенные весьма сухим и далёким от литературных красот языком, спустя десятилетия передают весь накал страстей.

«Как мы ни запрещали солдатам и офицерам, да и гражданскому населению, вступать в интимные связи с японскими девушками, всё же сила любви сильнее приказа, — вспоминал Крюков.

— Как-то под вечер мы с Пуркаевым (командующий Дальневосточным военным округом — DV) ехали на машине. Смотрим, на скамеечке под окном японского домика сидит наш боец с японской девушкой, тесно прижавшись друг к другу. Она так мило обняла его, а он гладит её руки…"

Командующий округом Максим Пуркаев собирался наказать солдата, но гражданский руководитель Южного Сахалина уговорил генерала закрыть глаза на такое нарушение приказа. «Иной случай, — вспоминает Дмитрий Крюков, — был на Углегорской шахте. Приехал туда из Донбасса замечательный парень, коммунист. Вскоре он стал стахановцем, одним из лучших шахтёров. Затем бригада выдвинула его бригадиром. Он не сходил с Доски почёта. И вот он, как говорится, по уши влюбился в очень красивую девушку-японку, работавшую на этой же шахте, и они негласно поженились. Узнав, что японка перебралась к нему, местная парторганизация предложила ему прекратить связь и разойтись. Он и она заявили: умрём, но не расстанемся. Тогда его исключили из партии. Мне надо было утвердить это решение и отобрать у него партбилет. Я вызвал его и секретаря. Узнал, что он работает ещё лучше, девушка тоже стала одной из передовых работниц. Он учит её русскому, а она его японскому языку. Он заявил: „Что хотите, то и делайте, но не расстанусь с нею. Вся радость жизни — в ней, она в доску наш человек, а знали бы, какая трудолюбивая, какая хорошая хозяйка!“ Я смотрю на него и думаю: „Ведь у них и дети будут красивые“. Но объясняю, почему запрещены встречи и браки с японскими девушками. Всё же мы не стали исключать его из партии, посоветовали: пусть она напишет ходатайство о приёме в советское подданство, а он приложит своё заявление. Мы понимали: надежд мало…»

«Теперь я работаю восемь часов, а не двенадцать…»

К 1947 году на Южном Сахалине уже вполне функционировал социализм по-японски. Все крупнейшие предприятия были объединены в государственные тресты: например, активно работали «Сахалинуголь» и «Сахалинлесдрев», поставлявшие свою продукцию на материк. Для сильно пострадавшей в годы войны рыболовецкой промышленности Южного Сахалина и Курил привезли трофейное оборудование из Германии. Работали и 24 японских колхоза, возникло даже 5 пионерских лагерей для японских школьников. В столице Южно-Сахалинской области в январе 1947 года был открыт Драматический театр — при полном аншлаге японские артисты демонстрировали спектакль по советской пьесе «Любовь Яровая», действие которой происходит в Крыму в годы гражданской войны…

На рыбном комбинате в Невельске бок о бок работали русские и японки. 1947 год

Социалистические и коммунистические идеи тогда, действительно, оказались популярны в японском народе. И не только на юге Сахалина, где их диктовала новая власть, но и в самой Японии. Достаточно упомянуть, что к лету 1945 года в «Стране восходящего солнца» насчитывалось всего два десятка членов местной компартии, все они сидели в тюрьмах за свои убеждения — но не прошло и трёх лет после капитуляции Японии и легализации местной компартии, как она насчитывала уже 200 тысяч членов и на выборах выиграла десятую часть депутатских мест в японском парламенте.

Популярности социалистических идей среди японцев во многом способствовал именно пример Южного Сахалина. Военные власти США, оккупировавшие тогда Японские острова, первые годы мало заботились о местной экономике — в стране свирепствовали послевоенная разруха, голод, массовая безработица и гиперинфляция. Иена обесценилась в 53 раза. На этом фоне Южный Сахалин выглядел островком спокойствия и относительного благополучия.

Японка в советском магазине (ранее на Сахалине не было базаров и магазинов), 1946 год

В итоге спустя год по окончании мировой войны японцы побежали на советскую территорию, к своим сахалинским друзьям и родичам. Только за октябрь 1946 года советские пограничники задержали 253 японца, пытавшихся попасть с Хоккайдо на Южный Сахалин. Как вспоминал Дмитрий Крюков: «За ноябрь, при неполной проверке, в Тойохару прибыло из Японии более пятисот человек. Жившая недалеко от нас женщина-врач привезла мужа, тоже врача, и двух детей, израсходовав на это две тысячи иен. Как-то ко мне явился на приём один японский мэр и стал просить разрешения съездить на Хоккайдо, заверяя, что привезёт оттуда к весне до тысячи рыбаков и 9 рыбацких судов. Я спросил: „Почему так точно?“ Он ответил, что может и больше, но об этих уже договорился через верных людей и имеет от них письма. Он так искренне просил, что я сказал ему: „К сожалению, вашу просьбу удовлетворить не могу. В Японии хозяева американцы…“»

Советские власти усилили погранохрану и перехватили массу писем, в которых сахалинские японцы звали к себе друзей и родных. Священник Отосио из Тойохары (Южно-Сахалинска) писал родным:

«Не волнуйтесь, Бог нашёл нас. Когда русские полонили, мы волновались за нашу судьбу, как будет в дальнейшем с жизнью, с питанием, с религией. Оказалось, всем японцам дали работу, питание даже лучше, чем было. Советские органы не чинят нам никаких помех в жизни, не вмешиваются в дела храмов, заставляют совершать обряды. И вряд ли вы поверите, они нам установили плату за службу, и её хватает, чтобы питаться».

Начальник цеха бумажной фабрики в Сисука (ныне город Поронайск) Аракава Нобори писал брату: «Я продолжаю работать начальником цеха, при выполнении плана получаю надбавку до 50 процентов в месяц. Мне вполне хватает прокормить жену и моих детей. Они живы, здоровы, живут благополучно. Дети учатся в школе. Нас регулярно снабжают продовольствием и топливом. В случае болезни за пропущенные дни выплачивается зарплата». Рабочий бумажной фабрики в Отиай (ныне город Долинск) Мидзуками Масао писал родным на японские острова: «То, что рассказывали нам о русских, и то, в чём я убедился, живя с ними, отличается, как небо от земли. Русские добросердечные люди. Теперь я работаю восемь часов, а не двенадцать, а зарабатываю больше. Думал, что здесь после войны нам плохо будет, а стало лучше…»
«У меня большое желание остаться жить с вами…»

Вероятно, когда в январе 1946 года Сталин на встрече с руководителем Южного Сахалина говорил о «дружбе» с японцами («Относитесь лояльнее — возможно, будем дружить с ними…»), в Кремле рассматривали возможность сохранения японского анклава на острове. Но в течение того же года, по мере нарастания «холодной войны» между СССР и США, высшее руководство Советского Союза приняло решение не экспериментировать с новой национальной автономией на дальневосточных границах.

Массовая репатриация японцев с Сахалина, 1947

Одновременно, за депортацию всех подданных Страны восходящего солнца обратно в Японию выступали и власти США, контролировавшие тогда метрополию бывшей самурайской империи. Американские оккупационные власти были обеспокоены распространением коммунистических идей среди японцев и не желали видеть под боком успешный пример «японского социализма» на соседнем Сахалине. Поэтому уже в конце 1946 года власти США и СССР быстро договорились о депортации сахалинских японцев на родину — даже разгоравшаяся «холодная война» не помешала бывшим союзникам достичь согласия в этом деле.

Советские власти согласились выслать японское население, а американские предоставляли корабли для их перевозки с Сахалина на Хоккайдо. Так большая геополитика вновь круто изменила судьбу сахалинских японцев, уже вполне прижившихся при сталинском социализме.

2 января 1947 года Указом Президиума Верховного Совета СССР «японская» Южно-Сахалинская область объединялась с Сахалинской областью (давно существовавшей на севере острова). При этом столица новой объединённой области переносилась в Южно-Сахалинск, бывший японский город Тойохара. На остров приезжали тысячи переселенцев из России и других республик СССР. Японскому населению приказали готовиться к репатриации на историческую родину.

В те дни выходившая в Южно-Сахалинске газета «Красное знамя» опубликовала стихи Сергея Феоктистова, поэта и военного лётчика, воевавшего в 1945 году с японцами, о смене хозяев сахалинской и курильской земли:

Вчера лишь слезли с парохода

Они на эти острова

И вот проснулись до восхода

И засучили рукава.

В ладони дружно поплевали,

Перекурили у горы.

И заиграли, засверкали

Их огневые топоры.

Четыре взмаха — точных, верных,

И он рассыпался, смотри,

Японский домик из фанеры,

Бумагой латанный внутри.

И оба улыбнулись разом,

Дивясь оказии такой,

И младший — русый, сероглазый,

Шутливый плотник костромской —

Сказал, фанеру разбирая:

— У нас скворечники прочней.

И как в них жили самураи?

Смешные вкусы у людей.

А старший, что лицом построже,

В разгаре весь, в веснушках весь:

— Чудак, ужаль понять не можешь,

Они чужими были здесь.

И оба ловко катят брёвна

На сруб, что пахнет, как вино.

И так старательно, любовно

Они кладут к бревну бревно…

И вот встают они парадом,

Как в дивной сказке терема:

Сосновые, с резным фасадом,

С крылечком, с русским палисадом

Все пятистенные дома.

Их окна, светлые, прямые,

С улыбкой смотрят в облака.

Здесь утверждается Россия

Не на года, а на века.

Для японцев места здесь больше не оставалось, их ждала оккупированная американцами историческая родина. «Я ожидал, что посыплются массовые просьбы о внеочередном выезде в Японию, — вспоминал спустя десятилетия Дмитрий Крюков. — Однако заявлений почти не было. Вернее, были, но иного характера. Сотни японцев, особенно крестьяне, просили принять их в советское подданство целыми сёлами. Многие приходили ко мне с такими просьбами. Но я знал: никто из них не будет принят, хотя советовал направлять ходатайство в Министерство иностранных дел…»

Японцы не хотели покидать наконец-то наладившееся относительное благополучие и боялись возвращаться на родные острова, где тогда свирепствовала послевоенная разруха, инфляция и безработица.

Многих привлекали условия сталинского социализма по сравнению с почти средневековыми нравами прежней Японии. Оставшаяся после войны одна с двумя детьми японка по имени Кудо принесла русскому начальству заявление: «В Японии с давних пор женщина не имеет прав, а здесь я получаю зарплату наравне с мужчинами, и у меня большое желание остаться жить с вами…»

Но большая политика была неумолима. Массовая репатриация началась весной 1947 года и уже к 1 августа Сахалин принудительно покинули 124 308 человек — почти половина местных японцев. Всем уезжающим разрешалось брать с собой до 100 кг личных вещей и до 1000 рублей
«…разве русскому нельзя жениться на японке?»

Тем временем русско-японская любовь случилась даже в ближайшем окружении главного начальника Южного Сахалина. Как вспоминал Дмитрий Крюков: «Мой шофёр Иван, все его звали Ваня, добросовестный, исполнительный, немного простоватый, весёлый парень, отлично исполнял свои обязанности. У него был сменщик японец. Жил он недалеко от нас в небольшой квартире с женой, двумя детьми и сестрой. Японца звали Тосик. Работая вместе, Иван и Тосик подружились. Японец часто приглашал Ивана в гости, вся семья к нему привязалась, а между сестрой Тосика и Иваном возникла любовь. Как-то в пути Иван сказал мне, что решил жениться на японке. Я покачал головой. Тогда он спросил: „Что, разве русскому нельзя жениться на японке?“ Я ответил: „В принципе, можно. Но её надо принять в советское подданство, а это… правительство запретило“. Иван сник. Я сказал ему, что такие случаи уже были, ничего хорошего не вышло…»

Японские дети в Северо-Курильске, 1946 год

Далее в рукописи Крюкова очень простым, незатейливым языком излагаются перипетии сердечной драмы, где в итоге возник настоящий любовный четырёхугольник (даже не треугольник), где фигурируют шофёр Иван, сержант Саша и две девушки — японка и русская. Одним словом, в истории сахалинского «социализма по-японски» хватит материала и на политический триллер, и на серию любовных романов…

Депортация японцев с Сахалина на родину продолжалась. Показательно, что местные советские власти не раз обращались к высшему руководству страны с просьбами приостановить или замедлить выселение — в сельском хозяйстве и промышленности Сахалина нужны были рабочие руки, а дисциплинированные и неприхотливые японцы работали хорошо. В итоге, несмотря на то, что к 1949 году депортировали 272 335 человек, на Сахалине, по подсчётам органов госбезопасности, осталось 2682 японца, так или иначе сумевших получить советское гражданство. Они и их потомки покинут остров только при Брежневе.

Дмитрий Крюков, спустя десятилетия вспоминая о репатриации сахалинских японцев, закончит рассказ о ней такой историей: «Ночью нашему соседу на крыльцо положили ребёнка. Он был завернутый в три одеяла и одет в три пары шёлкового белья, с золотым медальоном на груди и письмом от матери. Она писала:

«Ребёнок — вся моя жизнь, и я здесь никогда бы не рассталась с сыном. Я — японка, отец — русский офицер. Я должна уезжать в Японию. Нам обоим не дадут там жить. Я не могу причинить ему такие страдания, оставаться мне тоже нельзя, прошу, спасите сына».

Ребёночка тут же взяли в больницу. Японские врачи стали усиленно добиваться, чтобы ребёнка отдали им, они его воспитают. Мальчик был хорош, в облике его было больше русского, и мы его японцам не отдали, переправили в хабаровский детдом. Там его усыновил один наш командир, и он с женой души в нём не чаяли. Что произошло с матерью и отцом, я не узнал…"