Образцовый хозяин
В 1870–1880-х годах в Батищеве, имении Александра Николаевича Энгельгардта, был проведен эксперимент, в ходе которого проявились чуть ли не все основные проблемы сельского хозяйства пореформенной России. Сейчас, задним числом, кажется, что в «батищевском деле», как называл свой эксперимент сам Энгельгардт, угадывается ее трагическая судьба ближайшего будущего — начала XX века.
Сам экспериментатор был человеком в высшей степени незаурядным; оттиск его яркой личности сохраняло все, к чему он прикладывал руку. Александр Энгельгардт, потомственный дворянин Смоленской губернии, родился в 1832 году. Еще в Михайловском артиллерийском училище, получая военное образование, он заинтересовался химией, прежде всего как наукой практической, утилитарной. Совсем молодым человеком он вместе с профессором Н. Н. Соколовым создал первую в России частную химическую лабораторию и стал издателем первого профессионального химического журнала. Научные труды талантливого самоучки быстро выдвинули его в первые ряды русских ученых-химиков. Кроме того, он преподавал в Петербургском земледельческом институте.
В 1866 году, выйдя в отставку, Энгельгардт целиком переключился на преподавательскую работу, и вскоре к ней прибавились серьезные административные обязанности — он стал деканом Земледельческого института. Судя по воспоминаниям современников, деятельность Энгельгардта как педагога и организатора производила впечатление феерическое. Земледельческий институт, до того весьма скромное учебное заведение, приобрел небывалую популярность: молодежь «хлынула туда неожиданным приливом». Институтская лаборатория, любимое детище декана, считалась лучшей в Петербурге; публичные лекции и опыты, проводимые Энгельгардтом, собирали огромное количество вольнослушателей. В истории института это время — конец 1860-х — так и осталось «эпохой Энгельгардта».
Однако кончилось все печально. В 1870 году Энгельгардт был отстранен от должности и выслан из Петербурга с предоставлением права «самому избрать себе место жительства, за исключением столиц, столичных городов и губерний, где находятся университеты». Не вдаваясь в подробности предъявленных Энгельгардту обвинений, отметим, что его наказали за живое отношение к делу, неприятие формально-канцелярского порядка. Прекрасно понимая специфику студенчества как особой социальной общности, Энгельгардт всячески поддерживал его корпоративный дух. С легкой руки декана и под его деликатным контролем в институте появились созданные на общественных началах касса взаимопомощи, столовая, библиотека. Он покровительствовал и возникшему в институте студенческому клубу, в котором публично обсуждались самые животрепещущие вопросы. Все это шло вразрез с установками правительства, отрицавшего корпоративность студентов в принципе, трактовавшего их исключительно как «учащиеся единицы» и предъявлявшего к педагогам примерно такие же требования, как к городовым: прежде всего — обеспечивать порядок.
То, что пришлось пережить Энгельгардту, иначе как катастрофой не назовешь. Однако сам он воспринял происшедшее как хороший повод для того, чтобы испробовать новый вид деятельности. Позже он признавался: в разгар научной и педагогической работы его все больше тянуло проверить свои силы и знания на практике — в деревне, там, где, по его убеждению, решалась судьба России. И вот такой подарок от властей…
У Энгельгардта имелось Батищево — разоренное имение, незадолго до этих событий полученное им по наследству. Именно его он и избрал своим местом жительства.
Старое заведение
В Батищево его новый владелец прибыл в 1871 году, морозным февральским днем. От безмолвных заснеженных равнин тянуло могильным холодом. Само имение давно стояло в запустении: поля заросли березняком, усадьба наполовину развалилась. Относительно жилым был лишь маленький флигель, где разместился новоявленный помещик. Чуть обжившись на новом месте, он начал вникать в суть стоявших перед ним проблем, изучая «обстановку на местности».
Многое из того, с чем он столкнулся в деревне, Энгельгардт должен был знать чисто теоретически: из газет, из книг. Русская повременная печать 1860–1970-х годов была насыщена публицистикой, посвященной крестьянской реформе и ее последствиям. Занимались этой темой и ученые — как раз в это время стали выходить первые капитальные труды по крестьянскому вопросу*. При всей разноголосице мнений общая картина вырисовывалась печальная: предоставив крестьянам личную свободу, реформа обездолила их в хозяйственном отношении. Причина тому — несоответствие между количеством земли, которое получили крестьяне в результате реформы, и многочисленными поборами, которые за эту землю взимали. Отсюда неизбежное обнищание значительной массы крестьян, столь же неизбежное падение производительности труда и, как следствие, постоянные недороды, хронический голод, повальные эпидемии.
Эту картину подтверждал и сам Энгельгардт. Кроме исследовательского дара в нем обнаружился еще и незаурядный талант писателя. Его «Письма из деревни», публиковавшиеся на протяжении пятнадцати лет, пользовались большой популярностью у современников и до сих пор считаются одним из самых серьезных источников по истории пореформенного крестьянства. Мастерски написанные, «Письма» убедительно подкрепляли основные выводы статистики, приводимой учеными-экономистами: реформа обескровила русскую деревню.
Но к общегражданскому интересу в отношении положения земледельцев, основной производительной силы России, у Энгельгардта примешивался интерес чисто хозяйственный, практический: ему предстояло еще и поднимать Батищево из руин. А неразрывная взаимосвязь крестьянского и помещичьего хозяйства была очевидна. Ведь главным отрицательным результатом реформы 1861 года для помещиков была потеря крепостных, то есть даровой рабочей силы, а главный вопрос, вставший перед ними, — чем и как эту потерю компенсировать. Ясно было, что и теперь без мужика никак не обойтись.
И вот тут-то выяснилось, что реформа была весьма двусмысленной в отношении перспектив помещичьего хозяйства. На первый взгляд этот вопрос решался однозначно. Крестьяне получали личную свободу и часть помещичьей земли, хотя и явно в недостаточном количестве. Помещики сохраняли за собой значительную часть своих земель и, что особенно важно, получили на руки солидную сумму денег — выкупные платежи, которые крестьяне должны были уплатить им, выходя на волю, причем единовременно, без рассрочки. Вот, казалось бы, и компенсация: покупай сельскохозяйственную технику, нанимай батраков, которых неизбежно должно было поставлять разоряющееся крестьянство, — и в путь, в вожделенную Америку хозяйственного благополучия! Однако для этого были нужны Колумбы. Между тем застойное крепостное хозяйство породило соответствующего помещика, абсолютно лишенного энергии, предприимчивости; помещика, который, по словам М. Е. Салтыкова-Щедрина, «рылся около себя как крот, причины причин не докапывался, ничем, что происходило за деревенской околицей, не интересовался, и ежели жилось тепло да сытно, то был доволен и собой, и своим жребием». Во имя этого немудреного бытия в крепостнической среде была выработана надежная и всем доступная по простоте своей система ведения хозяйства: «Считалось выгодным распахивать как можно больше земли под хлеб, хотя, благодаря отсутствию удобрений, урожаи были скудные и давали не больше зерна на зерно. Все-таки это зерно составляло излишек, который можно было продать, а о том, какою ценою доставался тот излишек мужичьему хребту, и думать надобности не было».
Описанный в «Пошехонской старине» тип помещика никуда не делся и после 1861 года. Знакомясь с соседями по имению, Энгельгардт, которого, вообще-то, удивить было трудно, судя по всему, испытал настоящий шок. Коллеги-хозяева, у которых он поначалу пытался разжиться добрым советом или познакомиться с интересным хозяйственным начинанием, поразили его своей полной некомпетентностью: «Не говорю уже о теоретических познаниях, но и практических знаний, вот что удивительно, нет. Ничего нет, понимаете…» Тем не менее эти «хозяева» держались на плаву и в новых условиях, по мнению Энгельгардта, исключительно благодаря «старому заведению». Заведение это состояло в следующем. Своих ресурсов, чтобы хоть как-то свести концы с концами, большинству мужиков просто не хватало: не хватало ни пахотной земли, ни покосов; ближе к весне не хватало хлеба насущного. Предоставить все это мог только сосед-помещик, что он, как правило, и делал весьма охотно: за отработки — на своей пашне, на своем покосе. Это позволяло помещику вести хозяйство дедовским способом, основываясь, как и при крепостном праве, на представлении «обеспеченной растяжимости мужицкого труда»… «Система хозяйства, — писал Энгельгардт, — остается у большинства все та же: сеют, по-прежнему, рожь, на которую нет цен и которую никто не покупает… овес, который у нас родится очень плохо; обрабатывают поля по-старому, нанимая крестьян с их лошадьми и орудиями; косят те же плохие лужки, скот держат, как говорится, для навоза, кормят плохо…»
Колумб из Батищева
http://slavyanskaya-kultura.ru/upload/wysiwyg/c61aaf21329affedf6b78275c634215c.jpgВ усадьбе Энгельгардта
Батищево ничем не отличалось от большинства хозяйств нечерноземной полосы: в имении на 450 десятин земли под пашней было всего 66; на них в трехполье высевали рожь и овес; скот был «навозной породы». Обычными были и доходы, как правило, равные нулю; нередко хозяйство приносило прямой убыток. Начинать Энгельгардту пришлось буквально в чистом поле — в этом отношении эксперимент был близок к лабораторному. Никаких средств, которые можно было бы вложить в разоренное поместье, у него не было.
Сразу после приезда в Батищево перед Энгельгардтом встал вопрос о том, как он сам будет жить, что есть, как одеваться, и вопрос этот он решил быстро и последовательно, исходя как из задач, которые перед собою ставил, так и из тех условий, в которых ему приходилось действовать. Шокируя окрестных помещиков, он «перевел старосту в дом, поручил его жене готовить мне кушанье, взял для прислуги и работ молодого крестьянского парня,
завел всего одну лошадь, стал разъезжать одиночкою, дома никакого не устраивал» — то есть первым делом сократил все непроизводительные расходы до минимума. Весь этот, с барской точки зрения, «аскетизм» не только позволил высвободить средства для хозяйства — он формировал самого хозяина, освобождая его от всего ненужного и лишнего, раскрепощая его дела.
Своеобразным рычагом, позволившим перевернуть застывшее в запустении хозяйство, стал лен. Собственно, не было секретом, что эта техническая культура приносит до 100 рублей валового дохода с десятины; следовательно, при правильной постановке дела может дать 50–60 рублей чистой прибыли. Однако под лен приходилось поднимать запущенные участки земли — облоги; от работника здесь требовались прилежание и сноровка, от орудий — добротность и надежность, от хозяина — постоянные хлопоты. Энгельгардта подобные соображения, естественно, не смутили. «Подлаживаться ко льну» он начал с первого же года, отвел под него две десятины, над которыми трясся, как над малым ребенком, и, хотя посевы сильно побила земляная блоха, получил-таки прямой доход. На следующий год под лен было запущено уже четыре с половиной десятины и т. д.
По мере того как в хозяйстве появлялись деньги, Энгельгардт пускал их в оборот: заводил хороших рабочих лошадей, железные плужки, стал нанимать батраков — то есть переустраивал хозяйство в самых его основах. Распахивая облоги, он вводил в хозяйственный оборот новые земли и все дальше уходил от рутинного трехполья, истощившего и без того небогатую почву. После льна на этих богатых питательными веществами землях отличные урожаи давала рожь; тем временем старопахотные земли отдыхали под травой, клевером, тимофеевкой на радость год от году растущему батищевскому стаду; следовательно помимо молока, масла и прочего постоянно увеличивалось и количество удобрений.
Практически из ничего Энгельгардт сотворил образцовое хозяйство. Это произвело сильнейшее впечатление на тех, кто печалился об оскудении поместного дворянства. Долгожданный Колумб, открывающий помещикам новые пути, наконец-то появился! Именно так характеризовал владельца Батищева консервативный публицист С. Ф. Шарапов, восторженно писавший: «После долгих трудов и усилий разрешен Энгельгардтом вопрос о наилучшей среднерусской системе хозяйства, пригодной для огромного пространства десяти или пятнадцати губерний… Он выяснил научные основы, связал ряд опытов в строгую науку, и эта наука стала азбукою среднерусского землевладельца».
«В России кнехта быть не должно!»
Однако это был далеко не конец истории, которая, вообще-то, вся носит специфически российский характер. Показателен уже тот факт, что обычную по европейским меркам рационализацию запущенного хозяйства нам приходится рассматривать как смелый и чуть ли не уникальный эксперимент. Но еще более показательна реакция самого триумфатора на свой успех.
В частном письме Энгельгардт предельно ясно выразил свое отношение к «образцовому хозяйству»: «Эксплуататорское хозяйство, которое я веду в Батищеве, давно уже перестало меня интересовать. Когда я сел на хозяйство, то оно представляло для меня агрономический интерес, который поддерживал энергию и давал жизнь… Как ни велик, однако, был этот интерес… но все-таки всегда угнетала экономически-социальная сторона дела. …Радостно было смотреть на роскошный клевер, выросший на батищевских полях, но радость отравлялась, когда я видел мужика, обязавшегося скосить этот клевер за деньги, взятые зимою, когда у него не было хлеба. Я любовался на дойную корову, дающую по ведру молока, но не мог в то же время не думать о горькой судьбе доящей эту корову подойщицы».
А во время беседы с А. И. Фаресовым, когда этот публицист-народник под впечатлением всего увиденного в Батищеве высказывал мысль, что, мол, хорошо бы каждому из нас быть «”маленьким Энгельгардтом”, мелким хуторянином с батраками и добрыми к ним отношениями», гостеприимный хозяин буквально взорвался: «Что за вздор “маленький Энгельгардт”! Маленький эксплуататор!» И дальше он излил обиду на публицистов, очевидно, давно его томившую: «Надо было сказать, что при противоположности интересов мужицкого и барского хозяйств… даже Энгельгардт вынужден вести кабальное хозяйство… Вот как надо было написать обо мне, а то, вишь, батраки да сторож Савельич, убирающий мою комнату, смущают совесть петербургского журналиста!»
Подчиняясь логике капитализма в своих хозяйственных делах, Энгельгардт, как видим, не принимал ее духовно. «Образцовое хозяйство» в Батищеве, доказывал он, может существовать только в качестве исключения: основная рабочая сила в нем — безземельные батраки, которые могут стать массовым явлением только в случае повсеместного разорения крестьянства. С точки зрения Энгельгардта, это исход совершенно немыслимый. «В России кнехта нет! — убежденно писал он. — И слава Богу, что нет! И быть не должно!» Таким образом, вопрос об «образцовом хозяйстве» как прообразе русского пореформенного поместья объявлялся закрытым самим его создателем.
Размышления Энгельгардта о будущем сельского хозяйства развивались в ином направлении. Он мечтал о победе хозяйства коллективного, социалистического, по сути. Только оно, по его мнению, способно обеспечить основной массе русского трудового населения счастливое будущее. Энгельгардт был народником… Правда, народником необычным. В отличие от народнической интеллигенции, поголовно считавшей вслед за А. И. Герценом, что «община — зародыш социализма» и что лишь неблагоприятные внешние условия — малоземелье и непосильные платежи — сдерживают в общине рост и утверждение социалистических отношений, Энгельгардт заявил: община в том виде, в каком она существует в России, является не зародышем светлого будущего, а пережитком прошлого. Соглашаясь с общим для прогрессивной литературы того времени тезисом: крестьянство страдает от нехватки земли, выгонов, леса, от переизбытка платежей и т. д., — автор «Писем» отмечал: «…Есть и еще причина бедности земледельцев — это разобщенность в их действиях». Семейные разделы, стремление обособиться в хозяйственном отношении, индивидуализм крестьянина — это, подчеркивает Энгельгардт, не эпизоды деревенской жизни, а тенденция, усиливающаяся с каждым годом, «так что многие работы, которые еще несколько лет тому назад исполнялись сообща, огульно целою деревнею, теперь делаются отдельно каждым двором».
Казалось бы, рассуждая подобным образом, Энгельгардт сам хоронил свои мечты. Отнюдь — он лишь в очередной раз призывал не заблуждаться, не полагаться на некий сакральный «общинный дух». Как всегда, он предлагал работать. По его убеждению, сами крестьяне в принципе понимают, что коллективное хозяйство несравнимо выгоднее индивидуального. Их природный индивидуализм находится в постоянной борьбе со стремлением устроиться разумно, добиться максимальных результатов в своем нелегком труде. Вот здесь и надо было помочь — разбудить то чувство общности, которое дремлет в глубине любой здоровой крестьянской натуры, придать ему новые прогрессивные формы, в этом Энгельгардт видел главную задачу «умственных людей», то есть интеллигенции.
Автор «Писем» был чужд какой бы то ни было идеализации крестьянства. Он приводил массу материала о невежестве, косности крестьян, о предрассудках, разъедающих все стороны их жизни. И все же, говоря о мужицком хозяйстве, он решительно заявляет: «Мужик отлично понимает счет, отлично понимает все хозяйственные расчеты, он — вовсе не простофиля».
Если же крестьяне и относятся недоверчиво к хозяйственным экспериментам пореформенных помещиков, то недоверие их вполне оправданно: в подавляющем большинстве случаев эксперименты эти немногого стоят. В то же время Энгельгардт на собственном опыте убедился, что «крестьяне внимательно следят за тем, что делается у помещика, и если дело действительно идет, установилось прочно, то они очень хорошо оценивают выгодность того или другого нововведения и применяют их, если это возможно по условиям их хозяйства. И тут они куда отзывчивее и понятливее “благородного сословия”». «Все мои нововведения, — писал Энгельгардт, — не имели значения для помещичьего хозяйства, никто из помещиков ничего у меня не перенял». Зато крестьяне окрестных деревень переняли, по его словам, немало: «Мужики… приходят уже иногда просить для подъема земли под лен, железные бороны завелись у многих крестьян; во всей округе развели высокорослый лен от моих семян; рожь стали очищать и начинают понимать, что, когда посеешь костерь, так костерь и народится; телят заводских, которые родятся в то время, когда телятся коровы у крестьян, покупают у меня нарасхват — своих режут, а моих выпаивают на племя. Об клевере и говорить нечего…»
Но если удалось приобщить крестьян к новым для них сельскохозяйственным культурам и орудиям труда, то почему бы не попытаться привить им новые принципы организации труда? Конечно, учителя должны быть достойными. Энгельгардт мечтал о создании интеллигентских общин, состоящих из людей знающих и в то же время в совершенстве овладевших хозяйственными навыками. Именно они, живя и хозяйствуя бок о бок с крестьянами, должны вывести русского земледельца на новый уровень бытия.
Ну а поскольку он презирал любое голословие, то здесь начинается новая история, которая, к сожалению, находится за пределами этой статьи: о «сельскохозяйственной академии», организованной в Батищеве в 1877 году для «тонконогих», как называли интеллигентов за их узкие брючки крестьяне; о группах энтузиастов, которые, пройдя эту академию, разошлись по Руси и пытались выполнить задачи, поставленные перед ними батищевским хозяином. История эта увлекательная, хотя и печальная — не осилили «тонконогие» крестьянского дела. После целого ряда неудач своих учеников охладел к этому грандиозному эксперименту и сам Энгельгардт. С 1883 года он перестает принимать в Батищеве «тонконогих». Характерно его последнее увлечение. В конце жизни он с головой ушел в разработку вопроса об искусственных удобрениях, по-прежнему стремясь хоть как-нибудь — не мытьем, так катаньем — ослабить узел, душивший русскую деревню.
Умер Энгельгардт в январе 1893 года. В последний путь его провожали лишь родные и близкие — Россия к тому времени его уже забыла.
По материалам expert.ru
