Лев Толстой – Критика православного богослужения.

Богослужение состояло в том, что священник, одевшись в особенную, странную и очень неудобную парчовую одежду, вырезывал и раскладывал кусочки хлеба на блюдце и потом клал их в чашу с вином, произнося, при этом, различные имена и молитвы.

Дьячок же, между тем, не переставая сначала читал, а потом пел, попеременкам с хором из арестантов, разные славянские, сами по себе, мало понятные, а ещё менее понятные — от быстрого чтения и пения, молитвы.

Содержание молитв заключалось, преимущественно, в желании благоденствия государя императора и его семейства. Об этом произносились молитвы много раз, вместе с другими молитвами и отдельно, на коленях.

Кроме того, было прочтено дьячком несколько стихов из Деяний апостолов таким странным, напряжённым голосом, что ничего нельзя было понять, и священником очень внятно было прочтено место из Евангелия Марка, в котором сказано было, как Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и сесть по правую руку своего отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов, и потом — одиннадцати ученикам, и, как велел им проповедовать Евангелие всей твари, причём, объявил, что тот, кто не поверит, погибнет, кто же поверит и будет креститься, будет спасён и, кроме того, будет изгонять бесов, будет излечивать людей от болезни наложением на них рук, будет говорить новыми языками, будет брать змей, и если выпьет яд, то не умрёт, а останется здоровым.

Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что вырезанные священником кусочки и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь бога.

Манипуляции эти состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нём.

Самое же главное действие было то, когда священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это место богослужения было обставлено особенной торжественностью.

— «Изрядно о пресвятей, пречистой и преблагословенней богородице», — громко закричал после этого священник из-за перегородки, и хор торжественно запел, что очень хорошо прославлять родившую Христа без нарушения девства девицу Марию, которая удостоена за это большей чести, чем какие-то херувимы, и большей славы, чем какие-то серафимы.

После этого, считалось, что превращение совершилось, и священник, сняв салфетку с блюдца, разрезал серединный кусочек начетверо и положил его сначала в вино, а потом в рот. Предполагалось, что он съел кусочек тела бога и выпил глоток его крови.

После этого, священник отдёрнул занавеску, отворил в середине двери и, взяв в руки золочёную чашку, вышел с нею в середине двери и пригласил желающих тоже поесть тела и крови бога, находившихся в чашке.

Желающих оказалось несколько детей.

Предварительно опросив детей об их именах, священник, осторожно зачерпывая ложечкой из чашки, совал глубоко в рот каждому из детей поочередно по кусочку хлеба в вине, а дьячок тут же, отирая рты детям, весёлым голосом пел песню о том, что дети едят тело бога и пьют его кровь.

После этого, священник унёс чашку за перегородку и, допив там всю находившуюся в чашке кровь и съев все кусочки тела бога, старательно обсосав усы и вытерев рот и чашку, в самом весёлом расположении духа, поскрипывая тонкими подошвами опойковых сапог, бодрыми шагами вышел из-за перегородки.

 Этим закончилось главное христианское богослужение. Но священник, желая утешить несчастных арестантов, прибавил к обычной службе ещё особенную.

Особенная эта служба состояла в том, что священник, став перед предполагаемым выкованным золочёным изображением (с чёрным лицом и чёрными руками) того самого бога, которого он ел, освещённым десятком восковых свечей, начал странным и фальшивым голосом не то петь, не то говорить следующие слова:

— «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия тя, всех, Иисусе, святых твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»

На этом он приостановился, перевел дух, перекрестился, поклонился в землю, и все сделали то же. Кланялся смотритель, надзиратели, арестанты, и наверху особенно часто забренчали кандалы.

— «Ангелов творче и господи сил, — продолжал он, — Иисусе пречудный, ангелов удивление, Иисусе пресильный, прародителей избавление, Иисусе пресладкий, патриархов величание, Иисусе преславный, царей укрепление, Иисусе преблагий, пророков исполнение, Иисусе предивный, мучеников крепость, Иисусе претихий, монахов радосте, Иисусе премилостивый, пресвитеров сладость, Иисусе премилосердый, постников воздержание, Иисусе пресладостный, преподобных радование, Иисусе пречистый, девственных целомудрие, Иисусе предвечный, грешников спасение, Иисусе, сыне божий, помилуй мя», — добрался он, наконец, до остановки, всё с большим и большим свистом повторяя слово «Иисусе», придержал рукою рясу на шёлковой подкладке и, опустившись на одно колено, поклонился в землю, а хор запел последние слова: «Иисусе, сыне божий, помилуй мя», а арестанты падали и подымались, встряхивая волосами, остававшимися на половине головы, и гремя кандалами, натиравшими им худые ноги.

Так продолжалось очень долго. Сначала шли похвалы, которые кончались словами: «помилуй мя», а потом шли новые похвалы, кончавшиеся словом: «аллилуйя». И арестанты крестились, кланялись, падали на землю.

Сначала арестанты кланялись на каждом перерыве, но потом они стали уже кланяться через раз, а то и через два, и все были очень рады, когда все похвалы окончились и священник, облегчённо вздохнув, закрыл книжечку и ушёл за перегородку.

Оставалось одно последнее действие, состоявшее в том, что священник взял с большого стола лежавший на нём золочёный крест с эмалевыми медальончиками на концах и вышел с ним на середину церкви.

Сначала подошёл к священнику и приложился к кресту смотритель, потом помощник, потом надзиратели, потом, напирая друг на друга и шепотом ругаясь, стали подходить арестанты.

Священник, разговаривая со смотрителем, совал крест и свою руку в рот, а иногда в нос подходившим к нему арестантам, арестанты же, старались поцеловать и крест и руку священника.

Так кончилось христианское богослужение, совершаемое для утешения и назидания заблудших братьев.

Глава 40.

И никому из присутствующих, начиная со священника и смотрителя, и кончая Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого, со свистом, такое бесчисленное число раз, повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание, и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определённым образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришёл разрушить их и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучить, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришёл выпустить пленённых на свободу.

Никому из присутствующих не приходило в голову того, что всё, что совершалось здесь, было величайшим кощунством и насмешкой над тем самым Христом, именем которого всё это делалось.

Никому в голову не приходило того, что золочёный крест с эмалевыми медальончиками на концах, который вынес священник и давал целовать людям, был, ни что иное, как изображение той виселицы, на которой был казнён Христос именно за то, что он запретил то самое, что теперь, его именем, совершалось здесь.

Никому в голову не приходило, что те священники, которые воображают себе, что, в виде хлеба и вина, они едят тело и пьют кровь Христа, действительно едят тело и пьют кровь его, но не в кусочках и в вине, а тем, что не только соблазняют тех «малых сих», с которыми Христос отожествлял себя, но и лишают их величайшего блага и подвергают жесточайшим мучениям, скрывая от людей то возвещение блага, которое он принёс им.

Священник со спокойной совестью делал всё то, что он делал, потому что с детства был воспитан на том, что это — единственная истинная вера, в которую верили все прежде жившие святые люди и теперь верят духовное и светское начальство.

Он верил не в то, что из хлеба сделалось тело, что полезно для души произносить много слов или что он съел действительно кусочек бога, — в это нельзя верить, — а верил в то, что надо верить в эту веру.

Главное же, утверждало его в этой вере то, что за исполнение треб этой веры, он восемнадцать лет уже получал доходы, на которые содержал свою семью, сына в гимназии, дочь в духовном училище.

Также верил и дьячок и ещё твёрже, чем священник, потому что совсем забыл сущность догматов этой веры, а знал только, что, за теплоту, за поминание, за часы, за молебен простой и за молебен с акафистом, за всё есть определенная цена, которую настоящие христиане охотно платят, и потому выкрикивал свои «помилось, помилось», и пел, и читал, что положено, с такой же спокойной уверенностью в необходимости этого, с какой люди продают дрова, муку, картофель.

Начальник же тюрьмы и надзиратели, хотя никогда и не знали и не вникали в то, в чём состоят догматы этой веры и что означало всё то, что совершалось в церкви, — верили, что непременно надо верить в эту веру, потому что высшее начальство и сам царь верят в неё.

Кроме того, хотя и смутно (они никак не могли бы объяснить, как это делается), они чувствовали, что эта вера оправдывала их жестокую службу.

Если бы не было этой веры, им не только труднее, но, пожалуй, и невозможно бы было все свои силы употреблять на то, чтобы мучить людей, как они это теперь делали, с совершенно спокойной совестью.

Смотритель был такой доброй души человек, что он никак не мог бы жить так, если бы не находил поддержки в этой вере.

И потому он стоял неподвижно, прямо, усердно кланялся и крестился, старался умилиться, когда пели «Иже херувимы», а когда стали причащать детей, вышел вперёд и собственноручно поднял мальчика, которого причащали, и подержал его.

Большинство же арестантов, за исключением немногих из них, ясно видевших весь обман, который производился над людьми этой веры, и в душе смеявшихся над нею, большинство верило, что в этих золочёных иконах, свечах, чашах, ризах, крестах, повторениях непонятных слов «Иисусе сладчайший» и «позлилось», заключается таинственная сила, посредством которой, можно приобресть большие удобства в этой и в будущей жизни.

Хотя большинство из них, проделав несколько опытов приобретения удобств в этой жизни, посредством молитв, молебнов, свечей, и не получило их, — молитвы их остались неисполненными, — каждый был твёрдо уверен, что эта неудача — случайная и что это учреждение, одобряемое учёными людьми и митрополитами, есть, всё-таки, учреждение очень важное и которое необходимо, если не для этой, то для будущей жизни.

Также верила и Маслова. Она, как и другие, испытывала, во время богослужения, смешанное чувство благоговения и скуки.

Она стояла сначала в середине толпы за перегородкой и не могла видеть никого, кроме своих товарок; когда же причастницы двинулись вперёд и она выдвинулась вместе с Федосьей, она увидала смотрителя, а за смотрителем и между надзирателями мужичка со светло-белой бородкой и русыми волосами — Федосьиного мужа, который остановившимися глазами глядел на жену.

Маслова, во время акафиста, занялась рассматриванием его и перешёптыванием с Федосьей и крестилась и кланялась, только когда все это делали.

Источник: http://az.lib.ru/t/tolstoj_lew_nikolaewich/