„Если бы правительство было сколько-нибудь умно, оно поняло бы свой сегодняшний долг” (1914 г.)

1914 год

Август

2, суббота

Сегодня опубликовано первое воззвание Верховного главнокомандующего.

«Поляки!

Пробил час, когда заветная мечта ваших отцов и дедов может осуществиться.

Полтора века тому назад живое тело Польши было растерзано на куски, но не умерла душа ее. Она жила надеждой, [23] что наступит час воскресения польского народа, братского примирения его с Великой Россией.

Русские войска несут вам благую весть этого примирения.

Пусть сотрутся границы, разрезавшие на части польский народ. Да воссоединится он воедино под скипетром русского царя.

Под скипетром этим возродится Польша, свободная в своей вере, в языке, в самоуправлении.

Одного ждет от вас Россия — такого же уважения к правам тех народностей, с которыми связала вас история.

С открытым сердцем, с братски протянутой рукой идет к вам навстречу Великая Россия. Она верит, что не заржавел меч, разивший врагов при Грюнвальде.

От берегов Тихого океана до северных морей движутся русские рати.

Заря новой жизни занимается для вас.

Да воссияет в этой заре знамение креста — символ страдания и воскресения народов.

Верховный главнокомандующий, генер.-адъютант Николай.

1 (14) августа 1914 г.».

Вексель выдан большой; правда, бланк на нем не поставлен, однако платить в свое время надо… Искренность векселедателя и сочувствие царя-бланконадписателя и правящих сфер вызывает общее сомнение.

6, среда

Недоверие к первому векселю, очевидно, побудило в. кн. Николая Николаевича выдать второй и этим показать, что первый принят правительством как обязательство.

Воззвание Верховного главнокомандующего к русскому народу.

«Братья!

Творится суд Божий.

Терпеливо, с христианским смирением в течение веков томился русский народ под чужеземным игом, но ни лестью, ни гонением нельзя было сломить в нем чаяний свободы. [24]

Как бурный поток рвет камни, чтобы слиться с морем, так нет силы, которая остановила бы русский народ в его порыве к объединению.

Да не будет больше подъяремной Руси. Достояние Владимира Святого, земля Ярослава Осмомысла, князей Даниила и Романа, сбросив иго, да водрузит стяг единой, великой, нераздельной России.

Да свершится промысел Божий, благословивший дело великих собирателей земли русской.

Да поможет Господь царственному своему помазаннику императору Николаю Александровичу всея России завершить дело великого князя Ивана Калиты.

А ты, многострадальная братская Русь, встань на сретение русской рати.

Освобождаемые русские братья!

Всем вам найдется место на лоне матери России. Не обижая мирных людей, какой бы они ни были народности, не полагая своего счастья в притеснении иноземцев, как это делали швабы, обратите меч свой на врага, а сердца свои — к Богу с молитвой за Россию, за русского царя.

Верховный главнокомандующий, генер.-адъютант Николай».

5 августа 1914 г.

Отношение общества к этому документу недоверчивое, не все убеждены в искреннем нежелании захватить чужую территорию… Что-то не по-романовски. Чувствуется подлая игра и притом за спиной главнокомандующего.

11, понедельник

Война идет своим ужасным полным ходом. Настроение всюду одно: партии затихли, но и шовинизма нет; все как один. Если первые дни крайние левые держались в стороне, осуждали многое, происходившее на периферии народной жизни, то скоро они поняли глубину народного движения и присоединились к нему с горячностью чувства и честностью мысли.

Да, мы переживаем громадный исторический момент своего [25]бытия, и его трудно будет понять тому, кто о нем будет только читать, не пережив лично. Благо и счастье России — девиз, который сейчас объединяет всех. Каждый почувствовал себя прежде всего русским.

Все решили отложить внутреннюю борьбу, поняв, что в такой момент — место усилиям только одной общей борьбы. Если бы правительство было сколько-нибудь умно, оно поняло бы свой сегодняшний долг. Сейчас все, содеянное десятилетиями, охотно и навсегда, со слезами было бы прощено и забыто; все отошло бы в прошлое, за которое не хотелось бы мстить.

Дав народу твердые элементарные гражданско-политические гарантии, из России можно было бы выковать такого гиганта, который заставил бы преклониться весь мир! Но разве в правительстве есть для этого люди? Разве кто-нибудь из них понимает, какую исповедь все они должны были бы принести на той же Дворцовой площади… Они не в состоянии понять ни своей роли, ни переживаемого великого момента Верхи правительственных кругов просто поражены преображением общества и готовы допустить, что… пожалуй, левые партии — не враги родины…

Это все, на что их хватает, да и то далеко не всех. Вот когда всякому слепому стало ясно, что вся эта гнусная камарилья ни при каких обстоятельствах не в состоянии повести страну к лучшему, что самодержавие — проклятие, которое Россия будет нести, пока верит в сердце «отца». Когда она увидит, что это изверг, проклятие будет сброшено, и тогда… тогда Россия станет единственной в мире страной, которая никогда не помирится на меньшем, чем полное забвение о всяком едином лице, будь он президент демократической республики.

13, среда

Вечером получил призывной лист. Исполню свой долг до конца, честно и без компромиссов, как исполняет его народ.

Верный своему решению, отправился в управление воинского начальника. Там чиновник Николаев предложил мне в очереди на выбор несколько воинских частей в разных городах Петербургского округа. Я просил его самого назначить мне одну из них. «Как желаете. Тогда вот город Новая Ладога, [26] 312-я пешая дружина». — «Хорошо»… Итак, я — штабс-капитан 312-й пешей Петроградской дружины. Больше ничего не известно, ничего не ясно.

18, понедельник

Вечером, после сборов и окончательного устройства дел, выехал по Николаевской дороге на станцию Званка, чтобы оттуда отправиться на лошадях в неведомый городишко. Прощание с женой и детьми было тяжело: их материальное положение очень меня беспокоит. Морально вся семья солидарна со мной, мы все как один.

19, вторник

Прибыл в Новую Ладогу. Маленький захудалый провинциальный городок, где куры на счету у местного городового. Явился в уже начинавшую формироваться дружину; в канцелярии застал двух офицеров за раздачею ротам, которыми они командовали по две, шинелей и прочего.

Вскоре пришел командир дружины Константин Иванович Педашенко, бывший правитель дел Геологического комитета. Я назначен командиром 3-й роты; сразу принялся за дело. Познакомился с дружинным адъютантом, прапорщиком А. В. Винбергом, небезызвестным петербургским присяжным поверенным, в недавнем прошлом не утвержденным градоначальником в должности члена городской управы.

22, пятница

Выступили в направлении на Петербург; куда — неизвестно; можно думать, что в Тапс по Балтийской железной дороге.

24, воскресенье

Прибыли в Ревель и расположились в казармах Беломорского полка, где пока и обосновываемся. Ничего не устроено, все надо создавать самим.

Подробности службы в дружине не могут быть интересны для широкого общества, значительная часть которого сама прошла всю подобную будничную жизнь, а потому я и не буду [27] останавливаться на них, точно так же как на характеристике товарищей-офицеров.

Заурядное служебное положение не делает их ответственными за службу в ополчении, о котором в военных верхах ровно никто не подумал еще в мирное время. По-видимому, и органы военного министерства склонны были разделять общее убеждение всех числившихся в ополчении, что они пойдут в дело одновременно с бабами, вооруженными вилами и косами.

Ровно ничего не было подготовлено, ровно ни о чем никто не позаботился, и экстренный, небывалый призыв ополчения был еще одним экзаменом для наших военных бюрократов и их канцелярий. Каждый из нас, призванных отставных офицеров, был творцом своей роты, своей дружины, учился сам у себя, редко — у товарища, делал что и как мог, и, повторяю, не ответствен ни за один промах и дефект — все это дело рук мирных кабинетов военного министра и начальника генерального штаба.

О наших нижних чинах надо сказать прежде всего со стороны их общего взгляда на свою внезапную военную службу. Убеждение, что перечисление из запаса в ополчение есть уже в сущности чистая отставка, царило в народе всегда, и никто никогда не позаботился разрушить эту прочную, перешедшую десятками лет в нечто реальное иллюзию.

Прежде всего народ был удивлен призывом ополчения и удивлен глубоко. Так с вопросом на лице он и явился не только к воинскому начальнику, но и в воинские части. Если спрашиваешь «крестоносца»: «Ты рядовой?», он неизменно отвечает: «Никак нет, ратник». — «Ну да, рядовой или унтер-офицер?» — «Никак нет, ратник»…

И это ратничество глубоко запало в его сознание. Офицеры тоже разделяли его, но значительно слабее и поэтому скорее отделались от прежнего предрассудка.

Самые исполнительные и надежные люди, которые являлись действительными помощниками офицеров по организации рот в дружинах ополчения, были всегда убеждены в том, что так фигурально выражал мой приятель фельдфебель Иван Александров: «Какие мы солдаты, ваше высокоблагородие! Разве только для тылу — бревна носить да хлеб печь». [28]

Борьба с этим сознанием стоила нам немало нервов, энергии и упорства А она и морально была совершенно обязательна, потому что каждый из нас знал, что некоторые ополченские части пошли в бой сейчас же после своего сформирования, больше того — иногда в период формирования. Надо было готовить людей к возможному близкому боевому будущему, ободрить их, вселить в них совершенно другое убеждение.

Молодой элемент ополчения, т. е. зачисленные в него по льготам и семейному положению, в понимании своей роли не отставали от «стариков». Они считали себя освобожденными от всякой военной службы навсегда. И «старики», и молодые сначала думали, что их призвали только на несколько месяцев… Месяцы проходили, их не распускали по домам. Работа в дружинах шла, известия о больших потерях давали основание предполагать, что роспуска вовсе не будет. Но никто из них не был еще способен на боевое дело.

Наш народ, как известно, своеобразно толкует бороду и семью. Кто оброс бородой или обзавелся детьми, тот уже «старик», человек, которому дай Бог справиться со своим личным хозяйством, что, разумеется, и фактически верно. Солдаты — молодежь лет 21–27, не старше. Страх за жизнь жены, детей покрывает в «старике» сознание долга перед родиной в пролитии последней капли крови.

И жизнь во многом оправдывает это убеждение — каждый из них знает, что такое нужда, что такое оставленная семья.

В этом отношении по прошествии нескольких месяцев войны большую услугу оказал «паек». Получение его на местах успокоило ополченцев, они с большей верой относились к будущему своих семей.

Положение отставных офицеров было крайне трудно. Каждый из нас понимал, к чему нас обязывал долг, но никто ни от кого не мог получить указаний о современных приемах обучения и тактике боя, хотя бы чисто пехотного. Все, что теоретически проходилось нами 10–20 лет назад, было так же годно к переносу в дружины, как обучение во времена Крымской кампании.

Военное дело 1905–1914 гг. круто [29] свернуло с прежнего пути, далеко ушло вперед, и мы все остались с растерянным видом. Работали дома ночами, днем непременно учились. Но все это была теория, все это было непрочно, наносно, неглубоко. И ни от кого никакой помощи, руководства, совета.

Наша дружина стояла в Ревеле до 5 марта 1915 года, и за полгода никто не дал нам не только никаких указаний по плану занятий и по размерам необходимой для этого программы, но никто даже не выяснил, хотя бы кратко, к чему именно надо было готовиться.

Начальник нашей 58-й бригады государственного ополчения генерал-майор Осипов был совершенно не на месте, ровно ничего не знал, кроме ряда хозяйственных вопросов в пределах крючкотворства с интендантством. Грубое существо, преисполненное петушиной важности своего звания, ушедший в мелочи старых уставов, совершенно не знакомый с уставами последнего времени, крайне мало развитой, надменный — таков был наш гроза-начальник, от которого мы должны были ждать направления.

Комендант ревельский морской крепости императора Петра Великого вице-адмирал Александр Михайлович Герасимов, занятый постройкой крепости и гражданским управлением района, не обращал на нас никакого внимания и тоже не знал, что и когда мы должны будем делать в будущем.

Командиры дружин ревельского гарнизона буквально терялись от его странных вопросов, видели, что он ровно ничего не понимал, старались уяснить себе хотя бы ближайшее будущее Ревеля, но возвращались от него ни с чем…

1915 год

В марте нас перевели из Ревеля на охрану Балтийской железной дороги от Ревеля до Нарвы и от Тапса до Юрьева Тогда мы познали всю хаотичность организации штаба VI армии и его отдела военных сообщений в частности. Ровно никто ничего не обдумал, никаких инструкций, никакого наблюдения, еще меньше — руководства. Все и тогда опять приходилось высасывать из своих отставных пальцев.

Еще 7 августа 1914 года главнокомандующий VI армией приказал: «Начальникам ополченских бригад, немедленно по их сформировании, организовать их применительно к полевым войскам. Каждую ополченскую бригаду составить из трех полков, образовав каждый из двух дружин. О назначенных командирами полков донести в штаб округа»… Но мы узнали об этом приказе год спустя; ни округ, никто не потрудился проверить исполнение приказа, и в Ревеле стояли дружины, о которых в бестолковом штабе VI армии просто забыли.

В июне 58-ю и 68-ю ополченские бригады свели в трехбатальонные полки; наша дружина вместе с 320-й образовала 436-й пехотный полк, вскоре получивший название Новоладожского.

Это слияние нас очень опечалило, так как благодаря командиру 320-й дружины подполковнику Тромповскому и заведующему ее хозяйством бывшему полицейскому капитану Задарновскому дух дружины был очень несимпатичен, [31] а моральная распущенность нижних чинов превосходила все возможное в этом отношении даже в ополчении.

Заключительный пункт последнего приказа по нашей 312-й дружине от 9 июня, написанный мною и по моему совету, был в сущности замаскированным протестом по адресу начальника бригады, соединившего нас в такой конкубинат.

«В заключение последнего приказа моего считаю своим долгом выразить чинам 312-й пешей Петроградской дружины мою сердечную благодарность офицерам, врачам и чиновникам за труды, понесенные ими по формированию дружины, за умелое и отличное воспитание нижних чинов и за командование и управление вверенными им частями; а нижним чинам — за примерное отношение к службе и за добросовестное исполнение своего долга, которое всегда ценилось мною и создало славное имя 312-й пешей Петроградской дружине.

Тверд надеждой, что влитая в 436-й пехотный полк дружина сумеет внести в эту новую часть сложившиеся традиции доброй службы и поможет создать полк, который покажет себя истинно славным в ратном деле».

В мае 1915 года при преследовании появившегося около Тапса на охраняемом моей ротой участке шпионского аэроплана я упал с лошади на сквозном железнодорожном мосту, ударился поясницей о рельс и тогда не обратил на это особенного внимания. Вскоре, однако, я заболел острым воспалением почек. Не подавая рапорта о болезни, я исполнял службу, пользуясь помощью своих младших офицеров.

Вдруг приказом по полку 2 июля я был назначен начальником полковой учебной команды. Хорошо понимая смысл этого лестного назначения, я, однако, очень боялся, что почки не дадут мне возможности исполнить перед полком свой ответственный долг. Полковник очень просил не отказываться. 6 июля я переехал в Ревель и приступил к формированию команды, которое было по плечу только очень опытному офицеру действительной службы.

31 июля весь полк был стянут в Валк. Работа в команде шла очень дружно, требовала громадного напряжения сил и нервов, но давала порядочные результаты. [32]

Здесь я снова должен остановиться на нижних чинах. По опыту своему в прежней действительной офицерской службе в течение 1893–1898 гг. я знал, что из нашего солдата можно сделать что угодно, если только заручиться его полным доверием и уважением за заботливость, справедливость и любовь к людям Строгость и требовательность ему не страшны. Он хорошо переносит их, лишь бы они не мешали ласке и вниманию к его домашним и личным делам и душевным переживаниям.

На этот путь я стал сразу в дружине, не изменил линии своего поведения и в полку. Много надо было работать над собою, чтобы всегда выдерживать это теоретически просто формулируемое отношение к солдату, но если эта внутренняя работа совершена — успех обеспечен.

Солдат вовсе не ищет распущенности; он впадает в нее, если не видит сопротивления начальника. Он также не ищет случая полодырничать. Словом, несет службу вполне добросовестно, если видит целесообразность предъявляемых ему требований и главное — пример самого начальника.

Редкие качества русского человека открываются в лице солдата каждому начальнику, который искренно любит народ и солдата, который честно и любовно относится к своему долгу. Трогательность поистине изумительная выявляется со стороны солдата иногда в таких формах, которые заставляют вас плакать от испытываемых высоких эмоций.

Однако состояние моего здоровья в течение двухмесячного заведования учебной командой не улучшалось; часто вечером я лежал с сильными болями. Делалось ясно, что после стольких лет упорной кабинетной деятельности строевая служба кончится для меня если не катастрофически, то все-таки плохо, и приходилось искать другой, штабной, где бы, будучи полезным по своим знаниям и способностям, я мог быть менее физически утомляем.

Генерал-квартирмейстер штаба Северо-Западного фронта генерал-майор Михаил Саввич Пустовойтенко решил перевести меня к себе для работы в журнале «Наш вестник», издававшемся для армий этого фронта. Между тем в августе 1915 г. Пустовойтенко, по приглашению генерала М В. Алексеева, принял [33] должность генерал-квартирмейстера штаба Верховного главнокомандующего.

Я ждал назначения в «Наш Вестник». 18 сентября пришла телеграмма дежурного генерала VI армии о переводе меня в штаб Верховного» Я не знал, на что иду, но, не задумываясь, решил ехать, так как слишком заманчиво было попасть в центр военной жизни страны, туда, откуда шло все биение пульса нашей жизни.

Почти годичная служба в армии порядочно расхолодила мое настроение в июле 1914 г. Я увидел слишком ясно, что представляла наша армия, насколько нас превосходил противник, как развращалась страна, как нищи мы были военными талантами и как справедливо несли наказание за подданство Романовым и за преступное хвастовство и бахвальство обманувшего страну Сухомлинова.

8 сентября было кануном экзаменов первого выпуска учебной команды. В этот день я дал солдатам полный отдых, а вечером устроил им развлечение, которое удобно было организовать, пользуясь нашим пребыванием в здании немецкого клуба, где была сцена и пр. С участием офицеров солдаты украсили большой зал гирляндами и флагами и вообще горячо приняли к сердцу свой собственный праздник. Вот

ПРОГРАММА

литературно-музыкального вечера по случаю выпускного праздника учебной команды 436-го пехотного Новоладожского полка

8 сентября 1915 г.

Отделение I

1. Народный гимн — исп. вся команда.

2. «За Уралом, за рекой» — исп. хор команды.

3. Собственные сочинения — исп. ряд. Григорьев.

4. «Пожарный марш» — исп. на рояле вольноопред. Данненберг.

5. Русская пляска — исп. ряд. Воробьев.

6. «Хас-Булат удалой» — исп. хор команды.

7. «Василий Шибанов» гр. А. К. Толстого — прочтет поручик Корсак. [34]

Отделение II

8. «Вечерний звон» — исп. хор команды.

9. «У приказных ворот» гр. А. К. Толстого — прочтет прапорщ. Лукьянов.

10. «Коробочка», «По дорожке зимней, скучной» и др. на гармони — исп. ряд. Васильев.

11. «Тары-бары» — исп. хор команды.

12. «Внимая ужасам войны» — прочтет ефр. Кованский.

13. «Барыня», пляска — исп. ефр. Смольников и ряд. Воробьев.

14. «С нами Рузский, с нами генерал» — исп. хор команды.

15. Народный гимн — исп. хор команды.

Подготовка «артистов» велась офицерами команды. После исполнения программы, на которое были приглашены офицеры полка, были уже беспрограммный пляс, веселье, рассказы и прочее. Если к этому прибавить пряники, сласти и пироги, розданные солдатам днем и вечером, то вы поймете, как они были одушевлены, с каким подъемом провели этот необычный день.

9-го был экзамен, прошедший очень успешно.

Когда команда вернулась с поля домой, чтобы завтра с утра разойтись по ротам, я сердечно попрощался с людьми, искренно поблагодарил офицеров за совместную работу и пошел в канцелярию. Через некоторое время фельдфебель доложил мне, что выстроенная команда просит меня к себе. Я, удивленный, пошел Один из вчерашних исполнителей, Кованский, выступил из фронта, вынул из патронной сумки бумажку и прочел мне по ней приветствие, которое привожу, как один из самых драгоценных документов личного архива.

«Ваше Высокоблагородие! По окончании нами учебной команды желаем выразить вам нашу искреннюю благодарность за ваше отеческое отношение и за ваше наставление по отношению службы солдата. И мы всем чувством приняли ваше наставление, которое будет служить нам путем для нашей солдатской жизни.

Почерпнув новые силы за короткое время, придя в роты, мы в свою очередь окажем помощь своим товарищам и научим [35] их тому, что приобрели от вас в это время, и оно должно послужить для лучшего исполнения долга службы, для защиты Родины, в особенности в настоящее тяжелое время, когда вся Россия, как один человек, встала на защиту дорогого отечества И, расставаясь с вами, еще раз благодарим за ваше наставление и просим принять на память от нас неценный подарок».

Его соседи подали мне художественный серебряный портсигар с монограммой «М. Л.» и надписью: «Е. В. Б. Штабс-капитану М. К. Лемке на память от учебной команды 436 пех. Новоладожского полка. 19 9/IX 15».

Надо ли говорить, как я был растроган и взволнован… Затем солдаты повзводно благодарили своих офицеров и тоже поднесли им по серебряному портсигару.

Второе прощание наше носило особенно теплый, задушевный характер.

Разумеется, с точки зрения закона все, начиная с меня, совершили его нарушение, так как офицерам вообще запрещается принятие каких-либо подарков от нижних чинов; но уверен, что ни у кого не хватит смысла обвинять нас. Как было отказать этим людям, отдавшим, может быть, последние гроши, плакавшим при поднесении? Да разве русский человек мог бы понять это подчинение закону иначе, как горькую обиду от гордого, холодного человека?

10 сентября в приказе по полку было объявлено:

«9 сентября комиссия под моим председательством произвела поверочное испытание нижним чинам, окончившим курс полковой учебной команды. Все подвергнутые испытанию выдержали его хорошо, многие отлично и удостоены выдачи установленного законом свидетельства.

Как теоретическая, так и практическая подготовки в объеме положенной программы, а равно и гимнастики, не включенной в программу, показали, что дело обучения и воспитания было поставлено в команде на должную высоту.

От лица службы выражаю свою сердечную благодарность начальнику учебной команды штабс-капитану Лемке и младшим офицерам команды прапорщикам Есиповичу, Лукьянову, Бебришу и Каяку, а также и младшему врачу Станчулову; постоянному [36] же составу команды и всем окончившим ее курс — мое спасибо. Уверен, что они внесут в свои роты твердую дисциплину, порядок и сознательное отношение к службе».

Через несколько дней я стал формировать второй курс учебной команды, в которую не было отбоя от скучавших в ротах развитых солдат. За этой работой меня застала телеграмма из штаба VI армии.

Вечером 20 сентября офицеры полка, в числе 42 человек, давали мне прощальный ужин. До того я был на трех таких ужинах в том же Валке и потому немного тяготился обстановкой предстоявших наполовину неискренних проводов, когда часть присутствующих думает больше о долге приличия, чем сожалеет об уходящем. Но я был сердечно обрадован тем, что наблюдал и слушал.

Командир полка полковник Сергей Михайлович Леонтьев искренно был опечален моим переводом; за последнее время он привык обращаться ко мне за советами по массе дел и находил во мне отклик по долгу службы, далекий от каких-либо личных видов. Таков смысл его речи. Вслед за ним говорили другие. Ценно было, что говорили многие из тех, с кем я вовсе не был близок. Все они отметили самое для меня дорогое: я был хорошим товарищем и хотя часто негодовал, сердился, нервничал и желчничал, но всегда не за себя, всегда из-за службы и ее долга Это общее содержание речей, произнесенных со слезами.

Но что меня тронуло еще больше — это горячий панегирик со стороны молодежи, приветствовавшей во мне своего воспитателя и учителя тому, как надо любить солдата и народ, из которого он вышел. Моя служебная строгость была оценена младшими так, как я и сам понимал ее. Двое прапорщиков, С. и А., рыдали в истерике, клялись мне, что первый бросит пить, а второй — распутничать и оба покажут, что они действительно помнят мои немногие отрывочные с ними беседы.

Характерно, что А. я почти не знал, но извлек его из рук дурной компании и, жалея его молодость (18 лет), взял к себе во вторую команду, в которой провел всего три дня. Был период за ужином, когда многие плакали и рыдали; то же было, конечно, и со мной. Старший врач Ш., остряк, плохо говоривший по-русски, отметил, что мои [37]проводы открыли ему глаза на русского офицера; он понял, что можно не пьянствовать с офицерами, не играть с ними в карты и не развратничать, а все-таки пользоваться их общим и притом глубоким уважением и любовью.

Вот что на другой день было отдано в полковом приказе, которого я уже не застал:

«С грустью расстаюсь со штабс-капитаном Лемке. Выдающийся педагог, прекрасный строевой офицер, глубокий знаток солдата, его жизни и интересов, он вкладывал в дело обучения нижних чинов все свои физические и нравственные силы. Недавно законченный под руководством штабс-капитана Лемке курс полковой учебной команды показал и плоды его деятельности.

Прекрасные знания учеников, привитая им способность быстро ориентироваться в вопросах и задачах, бодрый и ясный взгляд на службу и долг ее были живым аттестатом штабс-капитану Лемке. Считаю своим приятным долгом принести от лица службы столь выдающемуся офицеру мою искреннюю благодарность и пожелания сил и бодрости на новом месте служения».

21 сентября я уехал из Валка, сердечно провожаемый многими офицерами.

Сохраняю краткое содержание всех этих личных записей исключительно для лучшей обрисовки ополченского офицерства и доказательства, как оно ценило серьезную работу на благо страны, хотя бы и в очень маленьком масштабе.

Прибыв в Петроград, я отправился, конечно, в Главный штаб узнать, где же, собственно, находится место моей новой службы — Ставка Верховного. Писарь при дежурном по приемной комнате офицере авторитетно и громогласно доложил мне, что Ставка в Смоленске, а на мое замечание, что мне надо более авторитетное указание, рекомендовал отправиться в военно-топографический отдел, где и спросить полковника генерального штаба Жукова Последний сказал, что мне надо ехать в Могилев-губернский. Это же подтвердила жена М. С. Пустовойтенко. Замечу, что хотя Ставка никогда не была в Смоленске, но тогда почти весь Петроград называл именно его, и мало кто знал о Могилеве. [38]

24 сентября я выехал, по Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороге. В вагоне были все офицеры. Выяснившееся в разговоре место моей службы вызывало у них некоторую зависть, и мне оказывалось какое-то незаслуженное почтение.

***

Из книги М.К. Лемке „250 дней в Царской Ставке”.