Эм Ша Сто Семьдесят Восемь.

Я снова иду мимо таких родных когда то домов. По одной единственной улице нашего заводского посёлка. Вот клуб. Как долго мы ждали его строительства. Наверное лет десять. С первого по десятый класс. Как радовались открытию. Какой был праздник. Какое было счастье и веселье. 

 

Теперь тут автосалон "Рено". Внутри всё разломали, пристроили второй этаж и продают французские бибики.

 

А вот детский садик. Сюда я младшую сестрёнку водил. Тут тоже нарастили стены, вставили большие окна и теперь здесь обувь "Марафон". Сапоги, туфельки, ботиночки.

 

Стадион. Ну это вообще песня. Какие тут были праздники, матчи, соревнования. На Девятое мая нарядные, все в орденах фронтовики, концерты, танцы. На Первое мая, на Седьмое ноября. А на всю зиму заливался каток. Музыка. Свет.

 

Теперь нет стадиона. Есть муравейник из прилепленных друг к дружке многоэтажек.

 

Санаторий-профилакторий, бывший пионер лагерь на берегу озера. Санаторий разломали. Одни развалины, в которых расположился пейнтбольный клуб. Взрослые дяденьки и тётеньки играют в войнушку. А озеро, где мы проводили всё лето, да что там лето. И на льдинах катались, и подводную лодку из бочки и противогаза мастерили, и на лыжах, и на санках зимой. И много много шкур с нас летом слезало, потому что обгорали, на один загар другой загар ложился.

 

Нет и озера. Есть заросшее камышом загаженное болото, где сплошным ковром плавают пластиковые пакеты и бутылки.

 

А вот и завод. Завод был большой пребольшой. Дважды Ордена Ленина. Заслуженный завод. Завод с большой буквы. Ух, сколько на нём народа работало. Утром сплошной поток, как плотные косяки рыбы к проходной спешил, а вечером обратно. И так в три смены, круглосуточно. Днём и ночью. Тысячи и тысячи людей. На служебных автобусах со всех уголков города ехали... Работать.

 

Нет теперь и завода. Есть мёртвые остовы заводских цехов. Поваленные, с торчащей арматурой столбы ворот, и тут и там бугорки разрушенного когда то бетонного забора. В жалких останках когда то грохочущих, пахнущих машинным маслом и наполненных этим же масляным туманом цехах уже растут кусты и молодые деревья. Вот валяется кожух от станка и бирочка. МШ-178. 

 

Постой, постой. Так это же мой станок! Мой..., торце-доводочный! Родной мой. Сколько я на нём колечек перешлифовал. Сколько подшипников потом из них собрали. Миллионы наверное. Мой станок, или кого то из нашей бригады. Это точно! И цех мой бывший.

 

Глажу я вдруг задрожавшей рукой кожух тот ржавый, и в тумане слёз расплывается бирочка эта нехитрая. Прямоугольничек дюралевый... МШ-178... Номер и год... Эх, бригада наша задорная. Молодая, удалая.

 

А может это тёти Верин станок был? Единственная в нашем коллективе женщина трудилась. Мы все парни да мужики молодые, а она одна двух близняшек - школьниц тянула. Сделка у нас была. Сколько заработаешь, столько и получишь. Хоть работа и грязная, и тяжёлая, а триста-четыреста р, когда холодильник двести пятьдесят стоил, это деньги были. Хорошие деньги. Вот она и старалась, вкалывала. А какие она пироги пекла, да соленья-варенья разные таскала. Нас оболтусов всё подкармливала. Близняшки её школу с отличием закончили, в институт документы отдали. Как тётя Вера радовалась, и мы вместе с ней.

 

Лето. Жара. Девчонки на городской пляж за Волгу уехали. И пропали. Думали утонули. Нашли через неделю на заброшенной турбазе. Тогда, в начале девяностых много таких по берегам стояло. В щитовом домике, заваленные горелыми матрасами. Их изнасиловали, истыкали ножами, переломали кости и оставили. Обоих сестрёнок-близняшек. Дочек-отличниц тёти Вериных. Так и не нашли кто это сделал. Да и кто искать то будет?

 

А тётя Вера, Веруня наша, с ума сошла. Целыми днями то смеётся, то плачет непрерывно. Плачет наверное когда в себя приходит, а смеётся, когда разум от горя отключается. Так и умерла в психиатрической клинике через два года. Сердце не выдержало горючих слёз и горючего смеха.

 

Да... Станочек ты станочек. Эм Ша 178. Помню пришёл к нам в бригаду пацанчик один. Сразу после школы. Мы то уже отслужили. Взросляки были, как тогда называли. А он сразу после десятилетки. Мелкий такой шкет, носик как клювик, сам рыжий и весь в конопушках. Да ещё явился в ярко-жёлтой майке, прямо как цыплёнок. Ну тут же и получил прозвище Цыпа. Так и звали все, хоть он поначалу и обижался. Меньше года отработал, а там и в армию призвался.

 

В Афган Цыпа попал. Водил свой камаз по серпантину. Караван за караваном. И горел, и в засады попадал, отстреливался. Даже в рукопашную ходил. Привёз оттуда шрамы, контузию и орден. И снова к нам, в родную бригаду. Когда нам зарплату платить перестали, вроде и продукцию гоним, и машины с подшипниками за ворота уходят. А зарплаты не видать. Спроса говорят нет на наши подшипники. Потерпите пока. У Цыпы терпение закончилось где то через полгода. Женился он к тому времени, дочка агукать начала. Через какие то невиданные связи удалось ему устроиться на бензовоз горючку возить на заправки. "Поляну" тогда нам накрыл, светился весь от надежды. Ну всё, проблемы позади. Теперь заживём!

 

Повесился Цыпа через неделю своей новой работы. Прямо за старым гаражом, в овражке. Записку у него в кармане нашли. Навесили на Цыпу несколько тонн бензина и тут же поставили на "счётчик". Квартиру требовали отдать. Герой Афгана, орденоносец, он думал семью свою защитить. Думал, не будет его, тогда и семью в покое оставят. Вот только не успели похоронить, как квартиру отобрали. И гараж. И даже старенькую родительскую "копейку". Жена у Цыпы детдомовская была. Пошла вместе с дочкой по стране счастья искать. Не знаю, нашла ли?

 

Эх..., вон ворона что то в клюве потащила за руины. Что же здесь было? А... Так тут Тура работал. Десантник наш воинственный. Он в бригаде один такой был. ВДВ. ..Никто кроме нас. ...Десантура... Вскоре прозвище сократили и осталось только Тура. Фигура шахматная. Помешан был на каратэ и ножевом бое. Тогда это была экзотика. Пол завода собиралось смотреть, как он кирпичи кулаками колет да ножи вертит.

 

Как умер Тура я не знаю. Он тогда на АвтоВаз уехал. С какими то братками связался. Сейчас на кладбище целые аллеи огромных гранитных монументов. Здоровые, молодые, красивые мужики с монументов тех смотрят. И Тура там стоит. В полный рост. В чёрном пиджаке, глаза смеются и рот до ушей в улыбке растянулся. Правая рука с кулаком сжатым поднята. Будто вот вот из глубин чёрного гранита крикнет, - "Десантура! Никто кроме нас..." А на плите надпись выбита, - "Туре от Братвы. Спи крепко. Земля тебе пухом".

 

Да... А вот Гриньке Форшу вроде бы повезло сначала. Резкий он был парень. Наполовину хохол, наполовину немец. Мы иногда его в сердцах Фрицем обзывали. А он сразу в глаз. Сумел эмигрировать Гриня в Германию. Устроился там, несколько писем даже прислал. Как мол хорошо укреплюсь, сразу и вас всех к себе вытащу.

 

Где то через год турки его зарезали. Не те турки, которые в Турции, а те, которые в Германии. Местные одним словом турки, немецкие. Хоть Гриня и резким парнем был, а турки резче оказались. Не сошлись с ним характером. Сошлись ножами.

 

Пашка Ус. Усы у него были как у Будённого. Мастер всё орал, - "Распустил усы.. Вот затянет твою красоту в станок, башку то оторвёт на хрен!!! Сам тогда отвечать будешь!"... И как можно без башки потом ответить? 

 

Паша самым старым из нас был. Уже за тридцать. И самым богатым на детей. Двое у него тогда было. Решил он уехать на рыбные промыслы. На сезон. Вот только ни в какой Владивосток он не доехал. В поезде всю их компанию подпоили каким то пойлом, и очутился Паша на Кавказе рабом. Семья его думала бросил он всех. Обманул и бросил. Пристроился где то под тёплый бок и в ус не дует. А он раб.

 

Через пять лет милиция к Пашкиной жене пришла. Несколько доходяг из рабства освободили, а в сейфе у рабовладельцев паспорта лежали. Больше сотни. И Пашкин там был. Так что, где кости его лежат никто не знает. Может в яме какой, может в пропасти, а может сожгли и пепел развеяли.

 

Самым закадычным дружком моим был Андрюха Морячок. БЧ. Это он мой наставник. Это он меня всему научил. И как круги менять, и сателлиты правильно ставить, и колечки в них раскладывать. Станок понимать научил. И заботиться о нём. И ухаживать. Прямо как за барышней. Тут помоем, там пригладим, здесь подмажем. На Балтийском он три года палубу миноносцу клешами мерял. Я сначала думал БЧ это корабль его так называется, а оказывается БЧ, - это боевая часть означает. Любой разговор морячок сводил к морю, своему миноносцу и БЧ. БЧ номер такой то... А потом рассказ на полдня. Так его и прозвали коротко, - БЧ.

 

Он самым настырным оказался в своём терпении ожидания зарплаты. Больше года прошло, жена с сыной его поедом едят. А он всё своё. "Я работяга, а не спекулянт. Я балтийский матрос. Я рабочий. Я всю жизнь торгашам всяким морды от ракушек чистил, и чистить буду. Иди сама тряпками торгуй, а я на рынок не ходок. Дадут зарплату, потерпеть просто надо". Так как супруга его от кухни и холодильника отделила, БЧ приспособился дичь добывать. Силки на балконе расставит, крошек накрошет и голубей ловит. Суп у него из голубей, картошка с голубями, голуби жареные, голуби тушёные. 

 

Кто же думал, что голуби больные бывают? Заболел БЧ. Сильно заболел. Думал перетерпит. Само пройдёт. Не прошло. Умер Андрюха Морячок. А могилка у него заброшенная. Памятник  из крошки развалился весь. Холмик бурьяном зарос. На ржавой оградке только колышется на ветру выгоревшая до белизны привязанная ленточка от бескозырки.

 

Самым необычным в нашей бригаде был Счетовод. Я всё допытывался вначале своей трудовой карьеры, - почему да почему он счетовод? На что мне философски отвечали, - дадут зарплату, сам увидишь. И правда. Оказывается в получку и аванс Счетовод не работает. Он свою зарплату считает. Школу Счетовод заканчивал специальную. Специальную не в смысле математическую или для хулиганов. А школу для "тугодумов". Есть оказывается такая. Учат там писать, читать и считать. А ещё работать. Счетовод хорошо работал. А считал плохо. Купюры он любил мелкие и чтобы их много было. Вот ему в кассе такие и давали. Считал он в специальной тетради в столбик. Один р прибавить три р равно четыре р. Четыре р прибавить один р будет пять р. И так все три сотни. Ответ с рассчётным листом у него никогда не сходился, он всё перечёркивал и начинал сначала. И так весь день.

 

А ещё Счетовод в курилке всегда жаловался на налог за бездетность. Сам он не курил, а сидел и рассуждал. Как мол он может родить детей, если он не женатый. За что налог? Вот если бы у него была жена, а детей не было, тогда и налог надо брать. А у него же нет жены, так откуда возьмутся дети? Несправедливо с него налог берут. И вообще, быть холостяком, это его право. И с мамой ему лучше чем с женой. Так он всем говорил.

 

Счетовод обожал плясать и петь частушки. Как он у меня на свадьбе зажигал. А как загибал забористо. Вроде бы не матом частушка, а пробирало крепче трёхэтажного. 

 

Я сначала думал что Счетовод жадный. Ан нет. Просто у каждого человека свой бубенчик в голове звенит. У него был свой бубенчик-колокольчик. Звякнет у него что то. Он раз, и на всю бригаду тортов накупит, колбасы, конфет, пива, водки. Совместит вместе самые несовместимые продукты. В лесу на полянке расположимся. Счетовод за всеми ухаживает, потчует. А сам не ест и не пьёт. Смотрит на всех и улыбается. 

 

И деньги к нему все приходили занимать. Причём поголовно все. Из других цехов, чужие совсем. Ходят между станков, Счетовода ищут. "Ты чтоль Счетовод? Слушай, выручи...Дай червонец до зарплаты". И Счетовод давал. И самое удивительное, - отдавали.

 

Сожгли Счетовода... Вместе со старенькой мамой и сожгли. Жили они в избушке-развалюшке. Земли сотки четыре было. Огородик крошечный и сирень. Заросли сирени. Махровая, белая и фиолетовая. Пышная, бахромчатая какая то, с окантовочками ресничками. Необычная сирень. Как начнёт цвести, Счетовод её всем раздаёт, к себе зазывает, в охапки раскладывает, одаряет пышностью пахучей. А у самого глаза радостью светятся. Хвалиться перед мамой, - "Мам, хорошо я делаю? Хорошо? Правильно?" Домишко их утлый на бойком месте стоял. Тогда мода на решётки пошла. Да что там мода, боялись просто. Воровства боялись, грабежей, убийств. Вот они с мамой тоже себе решётки на окна поставили. А им дверь ломиком подпёрли, бензином облили и сожгли. А вскоре на пепелище стройка развернулась.

 

Теперь там замок-дворец за высоким глухим забором. Тонированные лимузины заезжают. Важный наверное кто то живёт. А сирени нет. Всё в асфальт закатали.

 

Да... Так чей же это станок был? Этот самый ЭМ ША 178. Может всё таки мой? Меня тогда все Комиссаром звали. Всех я куда то тащил, агитировал, требовал, добивался справедливости. Своей конечно справедливости. Той, которую сам справедливою считал. Помните как у Николая Островского, - "Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно..."

 

Господи... Почему же так больно?

 

Мрачные развалины когда то Великого Завода. Завода с Большой Буквы. Мёртвые глазницы окон. Чёрные провалы дверей. Горы битого кирпича переплелись с хищным оскалом ржавой арматуры. 

 

Памятник Перестройке... 

 

Вот оно заветное место. Место, где надо проводить Гайдаровский форум. Только здесь. Вон у той, как будто приподнятой взрывом балки поставить трибуну. Среди разрушенных стен разместить президиум. Поставить ряды кресел прямо на вывернутые внутренности моего когда то родного цеха. Участники, гости, экономисты, министры, учёные. Говорите, делитесь планами, убеждайте, мечтайте. Гайдаровский Форум... А мы с вами поспорим. Поспорим, поубеждаем в своей правоте, в своей правде. Мы будем сидеть прямо вот здесь, на этой бетонной плите от забора. Всей бригадой. Боевой, задорной бригадой Ударников Социалистического Труда. 

 

Мысленно я с ними со всеми советуюсь, спрашиваю их мнение. Теперь с ними можно только мысленно... А как иначе?... Ведь они все мёртвые. Все мёртвые. Один я остался живой.

 

А войны не было... Не было войны.... Все мёртвые.... Только я...живой.

 

Олег Козлов. Самара.