Очевидец блокады Ленинграда рассказывает

Свидетельства очевидцев – это наиболее яркий исторический документ. Один из читателей моего блога nstarikov.ru прислал воспоминания о блокадных днях в Ленинграде.

Уверен, что подобные материалы будут интересны самому широкому кругу читателей. Поэтому обладающих уникальными свидетельствами прошедшего времени прошу присылать их для публикации.

«Из воспоминаний Михаила Михайловича Карпинского о ленинградской блокаде

https://nstarikov.ru/wp-content/uploads/2017/02/Карпинский.jpg

Я учился в школе №14, бывшей немецкой «Петершуле». В конце мая 1941 года мы сдали экзамены за 9 класс. Большинство ребят из нашего класса в начале ВОВ находились в Ленинграде. Школа была занята под госпиталь, те мальчики, которые достигли 18-летнего возраста, ушли в народное ополчение или в военные училища. Мне тогда было 16 лет, и я поступил на работу препаратором в химическую лабораторию МПВО /местная противовоздушная оборона/ Дзержинского р-она. Я начал работать с 20 июля, а через 10 дней меня и ещё двух человек из нашей лаборатории забрали в районную противопожарную школу на кратковременные курсы. Мы тушили искусственные пожары, зажигательные бомбы, изучали огнестойкие покрытия и т. п. Через неделю нас выпустили инструкторами противопожарной обороны, выдали мандаты-удостоверения, пропуски по тревоге и закрепили в качестве ответственных за ПВО в определённых домах Дзержинского района.

Мне достались дома на ул. Моховой. Вместе с управхозами я ходил по чердакам и подвалам, составлял акты-предписания, выписывал суперфосфат для покрытия деревянных конструкций чердаков, необходимый инструмент (клещи для захвата зажигательных бомб, топоры, багры и т. п.), песок и одеяла. Так продолжалось до 1-го сентября, когда ко мне обратилась наш завуч с просьбой подготовить школу к занятиям. Госпиталь выехал, и нужно было всё вымыть, расставить парты, столы, стулья, развесить карты, графики и пр.

К этому времени наши родственники с маленькими детьми эвакуировались в Пермь, а папу призвали в действующую армию и назначили начальником химической службы РАБа (Района авиационного базирования) 13-ой Воздушной армии Ленинградского фронта. Штаб «района» был расположен в Старой Ладоге.

Город уже был отрезан от «Большой земли», т. е. кольцо блокады замкнулось. Немцы пытались сходу взять город, но им это не удалось, и началась знаменитая 900-дневная блокада Ленинграда. Первая бомбёжка города была 8 сентября. Бомбили Бадаевские склады – старинные городские склады, в которых были сосредоточены запасы продовольствия для всего города. В тот же вечер я наблюдал из окна нашей комнаты (на ул. Желябова, теперь Большой Конюшенной) в восточной части города колоссальное зарево. Склады горели несколько дней.

Нашу школу за несколько лет до войны почему-то поделили на две части и сделали их самостоятельными, а теперь опять объединили. Многие учителя и ученики были эвакуированы, и народу стало приблизительно вдвое меньше. Десятых классов осталось два вместо пяти. Из мальчиков десятиклассников создали две противопожарные дружины, которые дежурили по суткам через день. Быть старшим одной из дружин поручили мне. В дружинах было по 7-8 человек. Чтобы была заинтересованность, нам выдавали ужин. Сначала это была тарелка каши, стакан чая, конфета и кусок хлеба ~100гр. С течением времени ужин становился всё скромнее и скромнее. После занятий, в день дежурства,

члены дружины располагались в одном из классов на первом этаже. Этот класс был переоборудован под спальню. Вдоль стен стояли металлические пружинные кровати, на каждой из которых были матрасы, одеяла и подушки. Спали не раздеваясь, только снимали ботинки. На полную громкость была включена трансляция; чтобы знать, что радио работает, когда нет программы, передавался звук работающего метронома. По радио сообщали о воздушной тревоге, об отбое воздушной тревоги, о начале и конце обстрела, о переносе обстрела в другой р-он и т. п.

При сообщении о начале воздушной тревоги, если мы спали, то вскакивали с кроватей и мчались на чердак. На чердаке во время бомбёжек находиться было не очень приятно. Во-первых – слышимость взрывов бомб была значительно лучше, чем на первом этаже или в бомбоубежище, во-вторых – дождь осколков от зенитных снарядов, который лупил по металлической крыше, как по барабану, тоже не улучшал настроение. Ну, и никто не мог исключить вероятность попадания в здание фугасной бомбы, а это естественно влекло смерть находящимся на крыше. Бомбили почти каждую ночь и по нескольку раз.

Однажды, когда мы 3-й или 4-й раз за ночь вынуждены были находиться на чердаке, у кого-то из ребят сдали нервы, и началась паника. Все вдруг захотели сбежать в бомбоубежище. Мне, как старшему группы, пришлось их успокаивать не обычным способом, а который мне тогда пришёл в голову. Я схватил багор, встал у выхода с чердака и закричал, что проткну любого, кто попытается сбежать и оставить школу на произвол судьбы, обозвал их дезертирами, пригрозил, что всем расскажу, как они сдрейфили и хотели спасти свою шкуру. Не знаю, что подействовало, но паника прекратилась, и дежурство мы закончили благополучно.

В середине нашей спальни стоял большой стол, за котором мы ужинали, читали и писали, играли в карты и в домино. Первое время мы дежурили при электричестве, затем при керосиновой лампе. Приблизительно через месяц электричество отключили и оставили лишь для самых важных объектов – военных заводов, хлебопекарен, госпиталей и радиостанций.

Голод начался с похолоданием в начале октября. В те времена ни газа, ни парового отопления не было. Были примусы и керосинки, но керосин продавали последний раз, по-моему, в конце сентября. Отопление было печное, топили печи в основном дровами, либо углём или брикетами. Дрова быстро кончились, т. к. нашу дровяную кладовку в подвале обокрали. Единственный способ приготовления пищи стал принадлежать «буржуйке», она же и отапливала помещение. «Буржуйка» это металлическая маленькая, с метр высотой печка на небольших ножках. Топилась она дровами, бумагой, щепками, в общем, чем придётся. От неё отводилась труба, которая заканчивалась в дымоходе стационарной печки. На этой печурке можно было приготовить чай, сварить кашу или суп, поджарить хлеб. Достала «буржуйку» мама у нашего управхоза, когда она согласилась быть старшей по чердаку нашего флигеля, выходящего фасадом на ул. Желябова. Мамина команда состояла из трёх женщин и одного мужчины.

Для экономии тепла и взаимопомощи, оставшиеся в нашей квартире жили в двух смежных комнатах, выходивших окнами во двор. Во-первых, комнаты находились вблизи парадной лестницы, по которой легче было подыматься, во-вторых, они были окружены капитальными стенами и в-третьих, учитывая что артобстрел производился с юга, в окна не мог попасть снаряд. В маленькой десятиметровой комнате, на большой двуспальной кровати спали дядя Мишута и тётя Вера; я, когда ночевал дома, спал в этой же комнате на

раскладушке. В большой комнате, в которой днём собирались все вместе, спали мама, её подруга, Анна Андреевна Куклина (певица и очень славная женщина), Елизавета Александровна Ананьина, муж которой умер за несколько лет до войны, и дядя Алёша.

По тревоге мама и Аннушка (Анна Андреевна) поднимались на чердак. Если во время тревоги я был дома, и это было днём или вечером, я тоже ходил на чердак, если ночью – продолжал спать. Елизавета Александровна и дядя Алёша шли в бомбоубежище, а тётя Вера и дядя Мишута оставались дома, им было слишком тяжело каждый раз спускаться в бомбоубежище, которое находилось под чёрной лестницей, и особенно подниматься по ней на 4-ый этаж. В те дни между членами нашего домашнего коллектива общественные обязанности были чётко распределены. Я занимался снабжением водой и топливом. Ходил с вёдрами за водой на Неву, т. к. р. Мойка была грязная, добывал дрова, для чего с саночками, топором и ножовкой ходил на Серафимовское кладбище, в разрушенные дома, в парк в районе Зоологического сада и в другие места…

Однажды ребята из моего объединённого класса, которые до войны учились в школе, выходившей фасадом на ул. Софьи Перовской (Малая Конюшенная), пригласили в свою компанию. Устраивалась вечеринка с угощением в квартире Томашевских. Не помню, как мы тогда развлекались, но хорошо запомнил большую кастрюлю, которую принесла старшая сестра Томашевского Зоя и как мы получили по большой тарелке супа с хряпой. Вся компания была поражена! Самое поразительное, что в супе было много мяса! Потом нам объяснили, что это было мясо кошки. По виду, это мясо было похоже на кроличье, да и по вкусу — тоже, только может быть немного более сладковатое. Когда я пришёл домой и заявил, что сыт, все были страшно удивлены, а когда объяснил в чём дело, оказались шокированы, но продолжалось это недолго.

Полученный опыт я решил использовать на благо семьи и на следующий день организовал охотничью группу из трёх мальчиков, с которыми отправился на промысел. Наша экипировка состояла из рюкзаков и перчаток, необходимых для ловли кошек и их транспортировки домой. За конец октября и ноябрь я принёс домой 11 кошек, которых мы все коллективно съели. Самое тяжёлое и неприятное было это убить и снять шкуру. Выполнял это дело я в ванной комнате, после чего уединялся на час – полтора, чтобы успокоиться. Я очень переживал и после выполнения этой процедуры становился раздражительным, руки тряслись, на глазах навёртывались слёзы. Мама неоднократно пыталась меня успокаивать, но я предпочитал оставаться один.

Дальнейшие обязанности по приготовлению кошек для еды выполняли мама и Аннушка. Питались мы, если можно так выразиться о нашей еде, все вместе. Только хлеб ел каждый свой. Все мы имели иждивенческие карточки кроме дяди Алёши, который имел сначала карточку служащего, а потом, поступив на работу ночным сторожем, — рабочую. Из наших женщин работоспособными были только мама и Аннушка. Они отоваривали хлебные карточки на всех, готовили еду, кипятили чай, выносили отходы, занимались уборкой, а во время бомбёжек дежурили на чердаке. Кипяток на буржуйке был постоянно, а чай только утром и вечером.

Зима выдалась на редкость холодной, температура воздуха иногда доходила до -40 С.

С одной стороны это было хорошо, появилась ледовая дорога через Ладожское озеро – «Дорога жизни» как её прозвали. С другой – ослабленные голодом люди замерзали в квартирах и на улице, пили горячую воду и опухали от излишнего количества воды.     Благодаря «буржуйке» температура в большой комнате была, в зависимости от расстояния от печки, от +10 до +5 С, поэтому находились мы постоянно в зимних пальто, умывались один раз в сутки слегка подогретой водой. Иногда, когда была оказия, папа присылал нам хлеб и концентраты каш и супов, но это было всего 3 или 4 раза, а поделив это на всех, каждому доставалось слишком мало. Ради справедливости нужно сказать, что мне всегда доставалось больше, это меня смущало, но мама и Аннушка меня убеждали, что мне, как растущему организму еда более необходима, чем остальным. Я этому охотно верил.

Однажды, возвращаясь после очередного похода за дровами на Петроградскую сторону, я поскользнулся и упал рядом со своими саночками и, поскольку я очень устал, то решил немного полежать и отдохнуть. Это произошло рядом с Биржевым мостом и вдруг ко мне подходят двое военных и начинают меня поднимать. Я их уверял, что и сам могу встать и прилёг, чтобы отдохнуть, но они меня всё-таки поставили на ноги и я вынужден был опять тащить саночки с дровами дальше. Теперь-то я им благодарен, потому что если бы я задремал, то наверно уже не проснулся бы.

В ноябре, когда «иждивенцам» стали давать 125г. хлеба, да ещё смешанного с дурандой или отрубями, занятия в школе прекратились. Для дежурств задействовали 9-ые классы, а из десятых, тех, кто мог ещё работать, направили на оборонные работы на Среднюю Рогатку. Мы там копали противотанковый ров, это было в районе парников теперешней фирмы «Лето». Вызвано это было тем, что как-то несколько немецких танков прорвались к Мясокомбинату, что на Московском шоссе и хотя их уничтожили, это могло произойти вновь и в более широком масштабе. Работа была очень тяжёлая и опасная, поэтому из 3-х человек нашего класса через 2 дня я остался один. Ежедневно, помимо морального удовлетворения от того, что мы защищаем свой город, мы получали после работы и материальное поощрение в виде миски дрожжевого супа, сухаря и кружки полусладкого чая. С собой на работу я носил заплечный мешок (сидор), в котором лежали миска, кружка, ложка и ножик. Ножик был необходим для добывания «хряпы» из-под снега на прошлогодних капустных полях.

Почти каждый день немцы вели артиллерийские обстрелы места, где мы копали ров. После начала обстрела мы бросались бежать к городу. Сзади рва, метрах в 100, военные устанавливали столбы и натягивали колючую проволоку, и я однажды не попал в проход и напоролся на проволоку. Как я через неё перебрался не помню, но тот страх, который я испытал, когда застрял на проволоке и не мог лечь на землю, а снаряды рвутся всё ближе и ближе, я помню до сих пор. Немцы педантично начинали обстрел либо в 13, либо в 14 часов и когда мы бежали, переносили огонь вслед за нами. Работало нас человек 200 и наверное столько же заключённых под охраной сотрудников НКВД. Почему-то убитых и раненых среди нас было всегда меньше, чем среди заключённых. На следующий день у нас откуда-то становилось известно, какие вчера были потери. Эти цифры были небольшие, в общей сложности не более 10-15 человек. Я, как и большинство работающих, был уверен, что меня не убьют, хотя однажды во время обстрела меня контузило. Произошло это так: когда я убегал от очередного обстрела, я увидел, что впереди меня стала вспухать земля, и я интуитивно бросился на землю, в это время раздался взрыв, послышался визг осколков и на меня посыпались комья земли. После этого я на некоторое время оглох, и у меня кружилась голова. Тогда я даже не пошёл в барак, где нас кормили, а прицепившись к какой-то попутной машине, поехал домой. На следующий день на работу я не пошёл, а отлёживался дома, т. к. голова была как чугунный котёл. В общей сложности проработал я там около 3-х или 4-х недель.

Папа через знакомых и сослуживцев пытался нас с мамой вывезти на «Большую землю». В середине декабря нам сообщили, что мы должны приехать на военный аэродром, где базировались бомбардировщики ТБ-3 (тяжёлый бомбардировщик с 4-мя моторами, с размахом крыльев более 30 метров и скоростью полёта порядка 200 км/час, их называли «Летающие гробы»), на которых хотели вывезти много людей. Аэродром был расположен под Ленинградом, по направлению к Ладожскому озеру и надо было ехать к нему на поезде. Мы распрощались со всеми домашними. К этому времени дядя Мишута уже не вставал с кровати, а дядя Алёша был весь опухший и мы считали, что видим их в последний раз. Собрали наиболее ценное, тёплые шерстяные вещи, бельё, документы, разложили их в два заплечных мешка и отправились на аэродром. Поезд был битком набит народом и, оказалось, что все ехали на аэродром. Когда прибыли на нужную станцию большинство вышло из вагонов и в полной темноте мы пошли на аэродром. Было часов 9 вечера, и вдруг начался воздушный налёт немецких бомбардировщиков. Всё произошло на наших глазах, весь аэродром запылал. Самолёты, ангары, бензозаправщики горели, как огромные бенгальские огни. Народ остановился и все смотрели на эту страшную картину. Нам ещё повезло, что мы не успели добраться до самолётов. Надо было возвращаться обратно. Часов в 11 подошёл последний поезд в Ленинград. Его пришлось брать штурмом. Я залез в вагон одним из первых, скинул рюкзак, занял место, высунулся в окно и стал звать маму. Когда я обернулся, рюкзака уже не было. Было до слёз обидно. Уж как я себя ругал! Мама меня успокаивала, что мы оба живы и это самое главное.

Дома нас встретили каждый по-своему, но все были довольны. Аннушка бурно и искренне радовалась нашему возвращению, дядя Мишута утешал маму, что всё что ни делается – к лучшему.

Однажды Аннушке кто-то сообщил, что дом, где она раньше жила и была прописана на ул. Петра Лаврова (Фурштатская) разбомбили, но её комната разрушена не полностью, поэтому она попросила меня помочь достать, если это возможно, кое-какие вещи. Я взял саночки со своими «дровяными инструментами» (топор, ножёвка и верёвка) и мы с Аннушкой отправились добывать то, что удастся вытащить из комнаты. Дом был разрушен частично, передняя фасадная стена рухнула полностью, но половина этажей ещё держалось и там виднелась обстановка в некоторых комнатах. Комната, в которой жила Аннушка, была узкой и разрушена частично. Правая стена, если смотреть с улицы, завалилась на левую и не упала полностью, потому что опёрлась на дубовый платяной шкаф. Получилось что-то вроде шалаша. Я забрался на второй этаж, где находилась комната по полуразрушенной лестнице и при помощи топора и пилы проделал дыру в двери, которую заклинило и открыть было невозможно, пролез в неё и стал собирать вещи. Аннушка находилась на улице и подсказывала, что и где нужно взять. Дверь шкафа была приоткрыта, и мне удалось вытащить из него практически всё: одежду, бельё, концертное платье, туфли, постельное бельё. Затем я вытащил одеяло с кровати, собрал с пола какие-то мелочи. Во время этой рискованной работы у меня появился азарт и я доставал всё, что можно было достать. Аннушка уговаривала бросить остальное, т. к.

беспокоилась за меня, но мне было жалко оставлять хорошие вещи. Поднимался в комнату и спускался с вещами я три раза. Нагрузив санки так, что на них положить что-либо больше было уже нельзя, мы отправились домой. Нам конечно повезло, что комнату ещё не успели обворовать ночью, вероятно из-за риска сорваться или остаться под обломками, а днём – из-за риска, что могут увидеть и обвинить в мародёрстве. На следующий день мы пошли опять и привезли ноты, книги и ещё какие-то мелочи. Дня через два, во время очередной бомбёжки «Аннушкин дом» рухнул полностью и ей дали в соседнем доме новую комнату, но Аннушка продолжала жить в нашей квартире до снятия блокады и хоронила дядю Мишуту и тётю Веру, которые умерли зимой 42-го года.

В начале 1942г. папе удалось, наконец, вывезти из Ленинграда нас с мамой. Вывозили нас ночью по «Дороге жизни» (по льду Ладожского озера) на бензовозах, которые привозили в Ленинград из Старой Ладоги горючее и возвращались обратно пустые. Мы ехали в колонне этих грузовиков, но я и мама на разных машинах, т. к. рядом с шофёром помещался только один человек. По «закону свинства» моя машина испортилась. Перестал подаваться бензин, вышла из строя, так называемая «лягушка» и мы остались на дороге одни. Шофёр, на машине которого я ехал, был опытным пожилым человеком с большим стажем работы. Он объяснил, что если мы не починим за два часа машину, то нам будет «хана», замёрзнет вода в радиаторе, а затем замёрзнем и мы сами. Единственный выход он видит в том, чтобы поджечь старый промасленный ватник, подложить его под радиатор, чтобы тепло от него помогло при ремонте и не позволило быстро замёрзнуть воде. Мне он поручил светить ручным фонарём-джикалкой и подавать ему инструмент, пока он будет ремонтировать бензонасос. Зажигать открытый огонь на трассе было запрещено, — это демаскировало трассу для немецких самолётов. В этом мы понадеялись на русское авось, – что повезёт, и нам не попадёт ни от наших, ни от немцев. Была метель и страшный холод, а шофёр работал голыми руками. Как ему удалось починить насос, я не знаю, но он его разобрал, что-то сделал, собрал и поставил на место. Машина заработала, и мы в одиночестве медленно поехали дальше, объезжая полыньи, проделанные немецкими бомбами. Ехали очень медленно, т. к. свет от закрашенных синей краской фар не позволял видеть дорогу дальше 5-ти метров, а машин, по которым можно было бы ориентироваться, впереди не было. С опозданием в 2 часа мы прибыли в Старую Ладогу…

Через пару дней нас отправили в г. Череповец, где скопилось много беженцев. Там формировались эшелоны из товарных вагонов, которые почему-то назывались 500-весёлые, для дальнейшей отправки ленинградцев в тыл. С таким эшелоном мы добрались до Ташкента, где я экстерном окончил 10-ый класс и, прибавив себе год, поступил в Харьковское Военное Авиационное училище связи (ХВАУС), эвакуированное в г. Коканд. Нагрузка у курсантов была очень большая: помимо 10 часов занятий и 4-х часов самоподготовки в классах, караульная служба, участие в ночных облавах на басмачей, а по воскресеньям разгрузка вагонов или сбор урожая в колхозах. Далеко не все выдерживали этот тяжёлый режим жизни. Таких списывали в обычные части, заболевших отправляли на гражданку, нарушителей — в штрафные роты на фронт. Мне везло, недаром мама говорила, что я родился в «рубашке». После стажировки на Карельском фронте и сдачи экзаменов меня в составе 30 лейтенантов, выпускников ХВАУСа 1944 года, отправили на кратковременные курсы повышения квалификации в Москву. По их окончании мы, несколько человек продолжили обучение на сверхсекретных американских радиолокационных станциях. Через две недели были сформированы 5 команд по 52 человека, обслуживающих эти уникальные установки, и отправлены на различные фронты. Наша станция, смонтированная на 4-х мощных автомашинах типа «Додж» и на 3-х больших прицепах, была направлена на II Украинский фронт в 5-ю Воздушную армию. В составе этой армии, в Чехословакии мы и встретили 9 мая 1945 года,- День Победы».