Из записок князя Щербатова

Многое я понял после поездки в Россию в 1991 году. Этот год стал для меня судьбоносным. Я в первый раз поехал в Россию по приглашению Б. Н. Ельцина, занимавшего тогда пост председателя Верховного Совета РСФСР, на организованный им конгресс соотечественников.

Покинув страну 14 ноября 1920 года, я решился на встречу с родиной лишь в августе 1991. 19-го числа мы вылетели из нью-йоркского аэропорта «Кеннеди» группой, представлявшей русскую диаспору за рубежом. Со мной летело несколько знакомых и друзей: Аркадий Небольсин с племянником Петром Хлебниковым, Тамара Мак-Кихан, Ирина Дворжицкая-Сан-Филиппо с супругом, Катя Форд и присоединившиеся к нам русские из Флориды.

Когда начали приземляться, меня вдруг охватило странное волнение: то ли от радости встречи с оставленной так давно страной детства, то ли от страха разрушить непредсказуемой реальностью вынашиваемый десятилетиями дорогой образ.

Но уже после проверки документов я почувствовал себя уверенно. Молодой таможенник взял в руки мой американский паспорт, и я буквально впился взглядом в его лицо, следя за малейшим движением мускулов. Оно оставалось непроницаемым. В тот момент я еще ожидал каких-нибудь проблем.

Наконец офицер рассмеялся:
— Что это у вас написано? Алексис князь Щербатов?
— Да, а что вам не нравится? Вы не знаете моей фамилии?
— Слышал, но был уверен, что в Америке не сохраняются титулы.
— А я сохранил.
Молодой человек развеселился и с искренним интересом спросил:
— А давно не были в России?
— Почти семьдесят один год.
— Ого! Добро пожаловать, желаю всего хорошего.

И на душе потеплело.

История с именем в американском паспорте получилась в мою пользу исключительно благодаря моей настойчивости. Когда в начале 40 годов я пришел в службу эмиграции, меня предупредили, что законы США не признают титулов, потому в документ не вносятся. «Позвольте, но это же часть моего имени», — возразил я. Эмиграционный чиновник надолго задумался, но сообща мы нашли компромисс: слово князь будет вписано средним именем. «Славно», — порадовался я. В Америке такое возможно, гражданин страны по желанию может вписать между именем и фамилией второе имя — любимого дедушки, брата, соседа. Так я сохранил свой титул.

Досмотр багажа закончился довольно быстро, и мы тотчас отправились в гостиницу «Россия», громоздкую, не очень уютную, но, в общем, неплохую. Чего гостинице не хватало, так это чистоты: такое количество тараканов я видел только в Турции.

Оставив чемоданы в номерах, члены нашей группы вскоре встретились в вестибюле и сразу узнали новость: пока мы летели, в стране начался переворот, Горбачев с женой, отдыхавшие в Крыму, в Форосе, недалеко от дворца российских императоров, взяты под стражу. Дворец этот начал возводиться, я знаю, в эпоху Александра II и был закончен Александром III, расположен в красивейшем месте с огромными плантациями виноградников.

Отдых там, я думаю, был по-царски хорош. Не зря потом цитировали Раису Максимовну: «Надеюсь, с нами не произойдет ничего подобного, как с царской семьей?» Все обошлось. Для нас сравнение генсека с императором звучало по меньшей мере странно, но трогательно.

Неожиданно начавшийся накануне нашего приезда переворот так же неожиданно завершился на следующий день. Из всей этой истории у меня осталось только сочувствие к маршалу Ахромееву, человеку порядочному и достойному, который в безвыходной ситуации предпочел застрелиться. Я познакомился с ним, когда он приезжал с визитом в Америку. Благородный русский офицер, скорее национал-большевик, чем коммунист и, бесспорно, большой патриот. Да и жизнью распорядился, как поступали офицеры царской армии в критических случаях.

Вечером того же дня всех прибывших на автобусах повезли в зал имени Чайковского на концерт. Встречавшиеся на пути нашего продвижения москвичи дружелюбно помахивали вслед.

На следующий день, после посещения Думы, мы вместе с Тамарой Мак-Кихан и прилетевшим специально из Брюсселя на Конгресс сыном моего двоюродного брата, Николаем Апраксиным, поехали в Кремль. До отъезда из России в Москве я не бывал, и мне подумалось, что будет разумным начать знакомство со столицей с Кремля. Когда мы проезжали по улицам, я старался уловить дух этого города, и впечатление он на меня произвел немного холодного, делового, суетящегося, но красивого.

Интересно, как выглядела Москва во времена моего предка, жившего в доме на Петровке 38, Алексея Григорьевича Щербатова (1796–1817), в честь которого я назван Алексеем. Он, генерал от инфантерии, герой войны 1812 года, Георгиевский кавалер II и III степеней, московский губернатор и мэр Москвы, заложил первый камень при строительстве храма Христа Спасителя.

Того, что был разрушен Сталиным в 1935–1936 годах и недавно восстановлен. Не скрою, что новость эта меня порадовала. Может быть, начнется в России серьезный процесс «зализывания ран», выздоровления. И начаться он должен, как и положено, с головы, я имею в виду Москву.

Я знал, что немало князей Щербатовых стояло на страже государства Московского:
— «Василий Григорьевич (1576–1611), воевода, объезжий голова (прошу прощения за невольную игру слов) в Москве от Никитской по Неглинную».
— «Лука Осипович (1589–1633), придворный воевода; при отсутствии государя оставался в Москве при охране, участвовал в церемониях приема и отпуска послов. Подписался на грамоте избрания в цари Бориса Годунова (1598 год). За что получил много подмосковных имений, как и его брат, Иван».
— «Иван Осипович, воевода. С 1601 года был объезжим головой по Москве, в Новом Каменном городе, за Неглинной, от Москвы реки по Никитскую».
И позднее:
— «Александр Александрович, (род. 1776 г.), отставной поручик, статский советник, заведовал в Москве дворцами и другими зданиями;
— «Николай Александрович (род. 1800 г.), московский уездный предводитель дворянства, был московским губернатором».
— «Александр Алексеевич (1829–1902) служил в Кирасирском полку, московский городской голова, попечитель московского приюта имени Софии Щербатовой. Почетный гражданин города Москвы, в честь него 2-я городская больница переименована его именем”.
Еще больше представителей семьи Барятинских служило Московскому государству. Интересно, что пока я проезжал по улицам, память угодливо пролистывала страницы старых родословных книг:
— «Петр Романович Барятинский оборонял Москву еще в 1615 году;
— в 1735 году Иван Федорович Барятинский (род. 1687 г.) генерал-аншеф, сенатор при Анне Иоанновне, был генерал-губернатором Москвы;
— в 1637 году Григорий Петрович Барятинский при обороне Москвы ведал частью ее от Сретенской улицы по Яузу, был головой у городских дворян».

Память об этом хранят лишь пожелтевшие страницы родословных книг Власьева. Уверен, что в самой Москве нет ни мемориальных досок, ни названий улиц — маленькая деталь «утерянного прошлого». С чувством обиды за Россию припомнились слова А. С. Пушкина: “Неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности”.

Что касается Кремля, то в 1628 году в объезде этой части Москвы состоял воеводой боярин, Иван Михайлович Барятинский. Я почувствовал, что Кремль сохранил атмосферу старой Руси: каждый камень словно дышал ее историей, и все мне здесь было очень близким.

Пройдясь по церквям, в том числе по Архангельскому собору, где мне так и не показали мощи моего предка со стороны обоих родителей, святого Михаила Черниговского, мы вышли на улицу. Возле кремлевских стен стояли танки. На одном из них восседал молоденький солдат.

Я подошел ближе и поинтересовался:
— Что вы тут делаете?
Окинув меня невыразительным взглядом, солдат бросил:
— Не твое дело.
— Похоже, что так…

Сказать, что меня огорчило это вялое хамство, нет. Я воспринял его как одну из иллюстраций к социалистическому образу жизни. Для меня самым интересным был даже не Конгресс: что толку от советского официоза, о котором я наслышан и начитан достаточно, а живое, уличное, внепрограммное общение с людьми, представлявшими СССР.

Не получив никаких разъяснений от прохожих, равно как и от милиции, мы поспешили в гостиницу, где все уже всё знали: результатом путча стала победа сторонников Б. Н. Ельцина, что в дальнейшем привело к отстранению от власти Горбачева. «Не трудно догадаться какие колоссальные западные средства были брошены на эти изменения.

Я думаю, что если на Февральскую революцию Америка, Англия и Германия выделили несколько сот миллионов долларов, то здесь суммы должны быть значительно солиднее», — отреагировал я на новость, чем, кажется, вызвал некоторое замешательство среди членов группы и случайных слушателей, находившихся в вестибюле гостиницы.

Отдаю должное организаторам Конгресса: никаких запретов или ограничений в выборе контактов для нас не было. Каждый день представители зарубежных делегаций, прибывшие из разных стран Западной Европы и Америки, имели возможность общаться с советскими людьми любого социального уровня, интересов и профессий.

Результатом этого явились мои многочисленные знакомства: от Шмакова, главы советских профсоюзов, до художника Глазунова, пригласившего нас на прием в свою студию, и от которого я с благодарностью принял офсетную копию его картины «Вечная Россия».

Не думаю, что все встречи проходили бы так легко без помощи тепло принимавшего нас и постоянно решавшего массу организационных вопросов, очень милого, интеллигентного и умного Михаила, внука Алексея Толстого, автора «Хождения по мукам» и «Петра I». Кроме Михаила Толстого, сопредседателями оргкомитета Конгресса числились другие значительные фигуры: Гавриил Попов, мэр Москвы, Анатолий Собчак, мэр Ленинграда, Юрий Афанасьев, возглавлявший фонд «Демократическая Россия», Владимир Лукин, председатель Комитета по международным делам. Интересной была и программа конференции, особенно обмен мнениями на встречах с социологами, психологами, историками, специалистами по искусству за «круглыми столами».

Помимо этого нас ждали культурные мероприятия и религиозные богослужения. С замечательной речью обратился к собравшимся Б. Н. Ельцин: «Политический курс, который мы проводим в жизнь, — это курс на возрождение всего лучшего, что было утрачено после Октября 1917 года, на возрождение того, что делало Россию Россией». Заманчиво и, как будто, искренне звучали его призывы к тесному сотрудничеству, к обновлению общей отчизны.

«Круглые столы» отличались удивительным многообразием, и порой нелегко было сделать выбор, если они проходили одновременно по разным адресам. Меня, конечно, больше занимали темы «Возрождение российской генеалогии», «Русское наследие: разделенные архивы», «Права человека и российское законодательство», «Русская идея и возрождение», и, разумеется, все, что касалось истории России.

Мне повезло познакомиться с героем афганской войны, полковником Виктором Алкснисом, внуком латышского стрелка, спасшего в 1917 Ленина и большевиков, когда анархисты атаковали их поезд между Петроградом и Москвой на стации «Дно». И второй раз латышские стрелки помогли Ленину в июле 1918 года во время мятежа социал-революционеров.

Забавно, что прошлое нас не только не разделяло, но как будто сплотило. Алкснис — сравнительно молодой человек, лет сорока, тем не менее, общаться с ним было приятно и легко, словно мы давно знакомы, так часто сходились наши мысли и мнения.

Я думаю, это оттого, что мы оба были русскими патриотами, стояли за восстановление Российской державы. Он, кстати, подтвердил мое мнение о переброшенной массе долларов для проведения переворота. Все последующие дни я старался занять место за столом рядом с ним.

На третий день к нам присоединился еще один американец русского происхождения, профессор истории по фамилии Пайпс. И мы с ним несколько поспорили по вопросу, касавшемуся Украины. Он утверждал, что необходим раздел СССР, и начать нужно с Украины, дав ей независимость. На что я возразил: “Все земли от Буга до Терека, то есть Кубани, были имперскими, вместе с Одессой названными Новороссией”.

Пришлось прочитать небольшую лекцию по украинскому вопросу, оказавшемуся мало кому известным.

“Автономная республика Новороссия занимала территорию от Днестра до Кубани, включая Крымский полуостров, Азовское море и северную Таврию. Все эти территории Россия получила после двух войн с Турцией. Первый мир был подписан в городе Кучук-Кайнарджи в 1774 году Потемкиным, второй в Яссах, уже после его смерти в 1791. Крым присоединили к Новороссии под именем Тавриды в 1783. Тогда же было установлено наместничество Новой России, и первым наместником назначили князя Потемкина-Таврического.

Все самые большие города Новороссии основаны в эпоху Екатерины Великой. Одесса “родилась” 27 мая 1795 года, когда испанец, состоявший на русской службе, адмирал Хосе де Рибас заложил первый камень около татаро-турецкого села Хаджибей.

Свое имя город получил от сарматского селения “Одессус”, существовавшего с 3 века до Р. Х. Герцог де Ришелье, градоначальник Одессы и губернатор Новороссийского края, и князь Воронцов, наместник Новороссии, построили и развили этот город. Герцог отбыл во Францию после возвращения на престол Бурбонов, заняв пост первого министра короля Людовика XVIII.

Князя Воронцова похоронили в Преображенском соборе, воздвигнутом в Одессе в 1795 году. А в 1920 году его кости из разбитой гробницы были выброшены на улицу большевистской чернью. Херсон основан князем Потемкиным-Таврическим в 1778 году. Прах князя покоится в херсонском соборе Святой Екатерины.

Город Николаев, раскинувшийся на берегу Буга, также основал князь Потемкин в 1789 году. Севастополь появился при Екатерине II в 1783 году на месте татарской деревушки Ахтиар около развалин античного города Херсонеса, являвшегося базой Черноморского флота.

Республика Новороссия считала себя русскоязычной, своим флагом — Андреевский флаг, что всегда развевался и над черноморской флотилией. Новороссия исторически не связана с Украиной 15, 16 веков, но тесно связана с Россией в течение последних двухсот пятидесяти лет и также имеет полное право на автономию и независимость.

Появление ее территории — это заслуга Потемкина, Суворова, Румянцева. Замечу, кроме того, что последний главнокомандующий русской армии, генерал Врангель, покидая Крым в ноябре 1920 года, встал на колени, перекрестился и поцеловал русскую (крымскую) землю”.

Я так вдохновенно убеждал Пайпса, что не обратил внимания, когда наш стол окружили заинтересовавшиеся предметом столь эмоциональной речи слушатели и журналисты. Мне захотелось уйти от дальнейших разговоров, что я и попытался сделать, но услышал брошенную в спину фразу: “Вы не любите Украину или украинцев?”

Глупейшая реплика тотчас вернула меня, и я продолжил: “Украина — это родина моих предков. Мы как-то рассуждали на эту же тему с неким господином Добрянским. Он занимается в США финансированием украинского “Руха”. Сам он из галичан, выходец с Западной Украины. Я ему сказал, что если кого-то и считать украинцем, то меня, а не его. Он стал смеяться.

У меня до сих пор хранится свидетельство за № 622, выданное 21 сентября 1912 года, утвержденное и подписанное представителями Харьковского Дворянского Депутатского Собрания, удостоверяющее право князя Алексея Павловича Щербатова на потомственное дворянство.

Его, между прочим, никто не отменял. Мое предложение обменяться родословными Добрянского удивило. Мне не трудно доказать, что происхожу от киевских и черниговских князей, которые всегда назывались русскими. Я не сомневался, что господин Добрянский не знает своей родословной дальше ста лет, а фамилия его скорее похожа на польскую. Смеяться он перестал, но, кажется, обиделся”.

Последние фразы я обращал к Алкснису, которого, по-моему, все это забавляло, он согласно кивал, зато упрямый Пайпс не только откровенно раздражался, но то репликой, то мимикой отображал отрицание мною сказанного. В результате я закончил свое нечаянное выступление, апеллируя именно к нему: “Я преподавал достаточно долго в университете и, похоже, знаю русскую историю лучше, чем вы”. Он, что называется, рассвирепел, и наши стычки повторялись еще не раз.

Да, мне не нравились его высказывания, направленные против России. Утверждение Пайпса, что в России при царском режиме, до Февральской революции не было демократии, заставило меня найти аргументы против его умозаключений, ибо я считал, что после освобождения крестьян, последние двадцать пять лет страна была даже более демократичной, чем Америка.

Меня поддержали присутствовавший за столом бельгиец и Алкснис. Я знал, что обиженный Пайпс атаковал меня лично и даже “лягнул”:
— Уверен, что вы много знаете, но что можно сказать о вашем непрестижном институте — “Фарлей-Диккенсон”?
— Это, конечно, не Йель, но профессура наша весьма знаменитая.

Пайпс не сдавался. И когда в одно из заседаний к нам подсел русский профессор истории, хороший специалист, я продолжил тему, рассчитывая на его поддержку. Но он еще больше потряс меня своей антипатией к России.

С Пайпсом, хорошо говорившим по-русски, безусловно, знающим предмет и, на мой взгляд, лишь преподающим историю под искаженным углом, новый сосед быстро нашел общий язык. Мне окончательно наскучили словесные с ними баталии, и я позволил им вести диалог, перейдя к другой группе.

Действительно, настойчивость Пайпса меня настораживала, возбуждала неясное еще подозрение, что украинская тема лишь часть общего: отделится Украина и потянет за собой раздробление единого целого. Поэтому вопрос этот казался мне принципиальным.

Увы, мои попытки поправить историю не имели успеха, Советский Союз рассыпался как карточный домик. «Напрасно я принимал всё так близко к сердцу и откровенничал с людьми, мало что желавшими поменять в стране, которая навсегда осталась для меня самой дорогой», — подумалось в какой-то момент.

Зато с Алкснисом я мог говорить открыто и доверительно. В частности, об окончательно сложившемся у меня мнении насчет совещания в Шатагуа, где, как мне кажется, исподволь подготавливался развал СССР путем внедрения в коммунистическую форму правления демократии, по типу американской, когда все единодушно кричали о русской ее модификации, приватизации, правда, с поправкой на гласность. Приватизация сработала без проволочек, гласность же где-то аукнулась и затухла.

Ну и к чему мы пришли? К разбазариванию России? Перестройка превратилась в полное разрушение страны. Демократизация России — чистой воды балаган. От коммунизма к демократии путь длинный и нелегкий, одним объявлением ее и сменой вывесок установить демократию невозможно. Да и что такое демократия, кто даст ясное определение этому понятию?

Его нет. Квинтэссенцией демократии принято считать наличие основных свобод — совести, печати, незыблемость частной собственности. Но то же самое может самостоятельно существовать вне демократической формы правления. Гарантированные законы — первое условие перемен, в которых нуждается Россия. С падением советской власти, даже те малоэффективные и однобокие законы, что слабо работали до перестройки, перестали действовать. Как мы знаем, отсутствие законодательной базы в дальнейшем привело к расцвету мафии, скрепившей общими интересами личного обогащения криминальные низы с верхними эшелонами власти.

Всю экономику затянуло теневой паутиной, и результатом объявленной демократии стали крупномасштабное воровство и заказные убийства. Удивительно, что иностранка – императрица Екатерина Великая, хорошо понимала в чем нуждается Россия: “…надо, чтобы правительство было таково, чтобы один гражданин не мог бояться другого, но чтобы все боялись ЗАКОНА ”.

Вообще, Россия, в которой я оказался через столько лет, напоминала мне Китай 19 века: богатая, культурная, цивилизованная страна, которую растаскивали, разрывали на части все, кто мог приложить к этому руку.

Алкснис, словно предчувствуя грядущие негативные перемены, вскоре после переворота, разочаровавшись в Ельцине, уехал в Латвию, хотя, кажется, Горбачева, не перестававшего жить лозунгами: «Коммунизм — это империя, Коммунизм нас окрыляет» и тому подобное, ценил еще меньше.

Он предпочитал увидеть в стране твердое военное правительство, поэтому в начале поддержал Руцкого, вышедшего из переделки в роли курского губернатора, но и там у него оказались проблемы. Когда я встретился с Руцким в Москве, он показался мне человеком интересным и, я думал, у него достаточно шансов возглавить российское правительство.

Самое худшее, что инсценировка противоборства “за” и “против” кандидатуры Ельцина привела к бессмысленной гибели людей. После случившегося в неразберихе внутренней приватизации, высеялись, так называемые, олигархи, разграбившие окончательно все, что можно, появились первые большие состояния, которые смогли сколотить, как подсуетившиеся американцы, так и местные ловкачи: Рич, Березовский, Гусинский, Быков, Абрамович.

Впрочем, что толку от сотрясания воздуха: мы говорим, а они действуют. Я чувствовал, что меня затягивает в нескончаемые, ни к чему не приводящие, эмоционально выматывающие дебаты и начал терять интерес к происходящему.

Приятным разнообразием стал поход в Кремль на первую после семидесяти лет молчания обедню в заново освещенном Успенском соборе, которую отслужил московский патриарх. Сам факт, что это стало возможным в стране разоренных церквей, произвел на меня неизгладимое впечатление. Поверилось, что Православие в России с трудом, но выжило. Незадолго до этого отметили тысячелетие христианства на Руси. Это тоже показалось мне хорошим знаком.

В приподнятом настроении я вернулся в гостиничный номер. Но не успел расположиться для короткого отдыха, как услышал стук в дверь.

Вошедшая дама, представившись секретарем Штрауса, произнесла официальным тоном:
— Посол советует вам возвращаться в Америку. Ситуация в стране не спокойная, может случиться непредвиденное.
— Ничего не произойдет. Все, что могло случиться, уже случилось. Вы это знаете не хуже меня.

Она развернулась и вышла. Видимо кто-то передал ему мои высказывания по поводу переворота и всего с ним связанного.

В самом деле, вечерами все наши разговоры крутились вокруг неясного будущего России. Я открыто делился своим знанием прошлого: “Если помните, то Америка, Англия и Германия, давшие деньги на русскую революцию, получили их обратно от советского правительства. Всё выплачено неофициально, преимущественно в виде ресурсов.

Я знал Якова Шиффа, американского еврея из Вены, одного из директоров “Кун, Люб и Ко” банка, который мне говорил, что банк вернул свои двести миллионов за пять лет. А вот так я впервые услышал о Якове Шиффе.

У меня были хорошие отношения с Борисом Шубом, жившим в Америке вместе с отцом, известным меньшевиком, Давидом Шубом. Давид вспоминал, как еще в 1906 году на одном из собраний революционеров — выходцев из России — обсуждалась тема — “поддержка революции”.

Он рассказывал: “Вдруг посредине заседания вбегает человек и кричит: “Ура! Ура! Яков Шифф дал двадцать пять миллионов долларов”. Не для кого теперь не является секретом, на эту тему написано немало книг, что деньги на революцию начали поступать из Нью-Йорка еще с конца 19-го века. Документы, касающиеся сделок по выплате долгов, должны храниться в архивах, с которыми, к сожалению, не поработаешь. Также никому пока не удавалось попасть в архивы банка “Кун, Люб и Ко”.

О некоторых тонкостях финансовых операций того периода мне известно от А. Ф. Керенского. Он, помнится, среди прочего говорил, что значительная часть предназначенных для революции средств переводилась через шведский банк, расположенный на границе с Финляндией.

Все увереннее связывая случившееся со встречей в Шатагуа, я старался узнать побольше деталей подготовки переворота. И за несколько дней кое-что для себя прояснил: американцы, ЦРУ провели деньги через своего посла в России, Роберта Штрауса, использовав его связи, чтобы подкупить военных: Таманскую и Дзержинскую десантные дивизии, которые должны были перейти на сторону Ельцина. Большие деньги получили сын маршала Шапошникова, военный министр Грачев. У Шапошникова сейчас имение на юге Франции, дом в Швейцарии.

Я слышал от Джорджа Бейли, моего давнего друга, много лет проработавшего в ЦРУ, что выделенная на СССР сумма составляла больше одного миллиарда долларов. Не многие знали, что в 1991 году в аэропорт Шереметьево специальные самолеты под видом дипломатического груза доставляли деньги, их раздавали упаковками десяти–, двадцати–, пятидесятикупюровыми банкнотами правительственным руководителям и военным.

Эти люди в дальнейшем смогли участвовать в приватизации. На сегодня это известный факт. Штраус имел хорошие контакты с обеих сторон, у него в помощниках в качестве советников ходили представители Гарвардского университета, сами воспользовавшиеся ситуацией нестабильности в СССР.

Они совершили ряд финансовых махинаций, которые, как известно, сейчас рассматриваются в американском суде. Штраус, кроме того, вызвал в Москву на роль советника Фрица Эрмарта, встреченного мной в Шатагуа. Многие называли его тенью Збигнева Бжезинского, всегда лепившего образ Советского Союза, как оголтелого агрессора и монстра.

В обмен на перестроечные деньги из России по низким ценам экспортировались цветные, черные, редкие металлы, золото, серебро, лес. Значит, какую-то часть иностранных «инвестиций» заинтересованные лица смогли получить обратно.

У меня самого сложилась такая картина. Американцы, опасаясь войны, пришли к убеждению, что изменить что-либо кардинально внутри Советского Союза, скажем, путем свержения коммунистической власти, невозможно из-за большого числа поклонников коммунистической партии и ее идей.

После проведенного анализа, решили, что можно ввести перестройку с привлекательными идеями демократии, гласности, дать заработать в финансовом плане военным, в плане авторитета — коммунистам, объявившим демократию. Партийные лидеры, разумеется, хотели иметь гарантии, что смогут сохранить за собой ранее полученные привилегии, поэтому им, как и военным, заплатили большие деньги, при этом почти полностью оставили в руках властные рычаги.

Так спокойно пришла в страну перестройка, никак не задевшая глубинные процессы в политике и экономике СССР.

Первая встреча представителей двух стран, состоявшаяся в Юрмале показала американцам, что с некоторыми советскими людьми можно легко “договориться”, вторая, с присутствовавшими на ней военными и агентами разведслужб, явилась пробным шаром для будущего взаимодействия. В перевороте участвовали бывшие делегаты конференции в Шатагуа: генерал Червов помогал распределять деньги среди военных, один из директоров “Бэнкс Траст Компании” Джон Кристалл, как мне стало известно, провел поступившие от ЦРУ суммы через свой банк.

Оказалось, что если советским чиновникам дать хорошие взятки, то разрушить Советский Союз не составит труда. Все было рассчитано верно. При этом благодаря совместным конференциям, использованию средств массовой информации, усилиям американских и советских представителей самого разного уровня вырабатывалось общественное мнение, делалось психологическое «вливание» в умы советских людей и мирового сообщества о необходимости введения этой самой демократии.

Сначала предполагалось действовать через Горбачева, но вскоре стало ясно, что он оставался символом коммунизма, а времени на перестройку советского мышления было недостаточно. Заменить президента страны оказалось гораздо легче. Инсценировка переворота произошла “неожиданно” в пользу с шумом вышедшего из компартии в 1990 году Бориса Ельцина. Согласно собранных мной сведений, все примерно так и происходило.

Через два дня после путча я отважился в одиночку прогуляться по Москве, посмотреть, чем дышит столица в новом демократическом качестве.

Возле гостиницы встретил группу молодых, лет тридцати-сорока, людей, спросил:
— Куда это вы так дружно направляетесь?
— Идем на Лубянку, снимать статую Дзержинского.
— Можно к вам присоединиться?
— Конечно.

Мы подошли к площади, когда на ней уже толпилось несколько тысяч человек. Издали увидели, как статую, опоясанную петлями тросов, стягивали с пьедестала. Все, и я в том числе, с удовольствием наблюдали за процессом, с разных сторон раздавались ликующие голоса. Впечатляющая атмосфера. Я огляделся. Возле лубянской тюрьмы выстроились пулеметы.

Оценив обстановку, бросил рядом стоящей группе:
— Только не громите Лубянку, будут стрелять.
— Они не посмеют.
— Не будьте глупцами.
И сразу послышался окрик:
— Не приближаться, отойти на двадцать шагов, будем стрелять.

Время ничего не изменило: чекисты по-прежнему, любыми средствами защищали свое гнездо. Памятник Железному Феликсу, наконец, рухнул, все постепенно разошлись. Не спеша и я направился в гостиницу в надежде, что почти постоянно дежурившие журналисты к этому часу покинут вестибюль. Но я ошибся. Тогда, решив, что после посещения, которым меня удостоила посланница Штрауса, терять мне уже нечего, согласился ответить на вопросы подошедшему ко мне молодому репортеру.

Это интервью мало отличалось от последнего, которое я дал в Петербурге журналисту Сергею Зеленскому. Когда Сергей вручил мне печатный текст нашей беседы, я был вполне удовлетворен содержанием своих мыслей и формой его изложения.

Помимо украинской темы, переворота и демократии, мы поговорили о возможных формах правления в России: “Я бы поддержал монархию конституционного типа. Надо лишь найти монарха. Это проблема. Наследник престола Владимир Кириллович Романов, умный, порядочный, кстати, вашим демократам очень бы понравился, самый подходящий для демократии монарх.

Он не откажется. Но его возраст… он старше меня на восемь лет. Кто будет следующий? Демократия западного типа губит Россию не меньше, чем коммунизм. Может быть, надежда на федеральное государство нового типа — русский имперский союз? Но, чтобы русские были во главе как наиболее стабилизирующий, примиряющий национальный элемент.

Может быть, империя и федерация, это не традиционное сочетание, будет жизненным? Надо пробовать”. Кажется, Москвой я надышался.

В промежутке между работой конференции мы небольшой группой съездили на два дня в Ленинград, который вскоре должен был сменить, в очередной раз, свое название, теперь на Санкт-Петербург.

Исполнилась моя мечта: я побывал в городе детства.

***

Источник.