Русский и европеец

Россия – страна неограниченных духовных возможностей. Русский больше склонен к внутреннему совершенствованию, чем к внешнему успеху. И в этом он ближе опять таки к индусам и китайцам. Он стремится к добродетели, а европеец к деловитости. Деловитость ведет к успеху в мире фактов, но она разъединяет душу и разрушает внутреннюю свободу. Тот, кто обращается к добродетели, тот рвет с реальностью. Он становится на сторону духовного порядка, чья защита связана с тяжелыми потерями в мире полезности, но этим спасается внутренний человек.

Русский же мало ценит мир; он ни к чему не привязан крепко. Он не направлен на действительность и недостаточно для нее приспособлен. Его не покидает чувство, что на земле он – лишь гость. Поэтому, земля меньше властвует над ним, ему легче уберечься от ее соблазнов и сохранить свободу души…

В своей расовой гордости, европеец презирает восточную расу. Причисляя себя к разряду господствующих людей, он считает славян за рабов. Но на чьей стороне свобода? Европеец подчиняется земным законам и позволяет им себя поработить. Русскому же, и вообще славянам, свойственно стремление к свободе, не только свободе от ига иностранного народа, но и свободе от оков всего преходящего и бренного.

Именно потому, что русский глубинными истоками связан с вечностью – он может беззаботно предаваться силам момента. Европейский человек, направляющий все свои силы и внимание на земное, живет, планируя в грядущих днях и «сегодня» ускользает у него между пальцев. Его одурачивает фантом будущего. Русский же получает бесконечно больше от жизни. Для того, чтобы безмятежно наслаждаться настоящим, надо чувствовать свою связь с вечным…

Русский доверяет сверхчувственным силам, изнутри пронизывающим все происходящее. Его основное переживание – изначальное доверие, пра-доверие. Европеец занимает противоположную позицию. С его точечным чувством связан в качестве преобладающего душевного настроения – изначальный страх, пра-страх.

Для него надежно существует только свое собственное Я. Он – метафизический пессимист, озабоченный лишь тем, чтобы справиться с окружающей его эмпирической действительностью. Он не доверяет основе вещей. Он не верит твердо в сверхземные силы, осмысленно организующие бытие. Он переживает мир, как хаос, только через человека получающего смысл и оправдание. Его всегда мучает боязнь, что мир порвет удила, как только с него будет снята без отдыха творящая рука. Это несчастный человек. Гораздо более несчастный, чем русский.

Европеец противостоит судьбе, как врагу, с которым он борется не на жизнь, а на смерть. Для него трагична не судьба сама по себе, а поражение в борьбе с ней. Русский же един со своей судьбой. Он ей не противостоит. Как античный грек – он ее исполняет и выносит – смиренно доверчивый, а не высокомерно сопротивляющийся. Между прометеевским и русским переживанием судьбы зияет то же противоречие, которое разделяет трагедии Шекспира от трагедий Софокла: здесь одинокая борьба против судьбы, там – космическая связанность с судьбой. И здесь русские оказываются по соседству с греками….

Когда русский свободен, он поддается своим влечениям из слепого стремления к свободе, из презрения к мирскому. Прометеевский же человек добивается высшей степени доступной ему свободы лишь через напряжение своей воли. Когда стремление к сверхчувственному умолкает, русский слишком легко дает себя завлечь в бурю страстей, в которой уже нет свободы. Так создается картина, часто отмечаемая при сравнении русских с европейцами: русский в своих вершинах может достичь высот, недоступных ни одному из европейцев, но в среднем русский часто способен опуститься ниже той линии, на которой держится средний европеец.

Русский свободен, ибо он полон смирения. В то время, как европеец стремится оправдаться и казаться большим, чем он сеть на самом деле, русский не только открыто признается в своих ошибках и слабостях, но даже их преувеличивает. По отношению к своей личности, он честнее европейца.

Среди европейцев бедный никогда не смотрит на богатого без зависти, среди русских богатый часто смотрит на бедного со стыдом. В русском живо чувство, что собственность владеет нами, а не мы ей, что владение означает принадлежность чему-то, что в богатстве задыхается духовная свобода.

Нигде не страдает нищий так глубоко, как в Европе. Здесь он страдает не только от недостатка или нужды, но еще больше от необходимости их скрывать. Среди русских бедность может свободно, без краски стыда показываться наружу.

У русских понятие собственности менее резко выражено, чем у римлян и европейцев, у них граница между твоим и моим проведена не так отчетливо, как у последних. Поэтому, русский, как человек души, оказал меньшее сопротивление социализации мира вещей, чем предметный человек. Но по тем же причинам он противится коллективизации души.

Запад – это культура запаса: товаров, ценностей, методов. Русская же культура – это культура расточения: вещей и людей. Русский не сомневается в неисчерпаемости мира. Так, изначальный страх сопровождается сознанием недостатка, а изначальное доверие сознанием изобилия…

Европеец ищет порядка во всем – в самообладании, в господстве рассудка над влечениями, он ищет его в государственном устройстве, в господстве авторитета над гражданами. Русский же ищет противоположное. Душевно он склонен к безмятежности вплоть до инертности, государственно к отсутствию норм вплоть до анархии. Русский дает жизни цвести и развиваться во всей ее полноте, европеец же накладывает на нее оковы. Он засовывает ее в смирительную рубашку законов. Современный европеец, так же как и античные римляне, живет в культуре норм, русский же – без норм, как и весь Восток.

В философии Кантом отмечается победа нормирующей воли. Не один из западных мыслителей так не чужд русским, как Кант. Борьба против него и критика его учения является постоянной темой русской философии. От Канта через Гегеля ведет прямая дорога к тоталитарному государству современности, ибо оно есть ни что иное, как тотальность нормирования, коллективная попытка искоренить изначальный страх.

Перенесение интереса от религии, философии и искусства к политике, промышленности и технике, в конечном счете, объясняется растущим чувством изначального страха. Организация общества становится целью политики, господство над природой – целью техники, продукция и запас – целью промышленности. За всеми этими тремя важнейшими родами деятельности современного западного европейца маячит дух заботы.

Потребность в нормах делает западные народы способными к удивительным организациям. Русский придерживается обратного мнения, что человеческое регулирование вредно. Западной любви к нормам у него соответствует поразительная «нормобоязнь». Русские не могут организовывать, ибо они этого не хотят. Презирает русский и власть. Она его пугает, как ведущая к соблазнам. Властвующие стоят ближе к греху, чем подчиненные. Если Запад говорит: лучше смерть, чем рабство, то русский говорит: лучше раб, чем грешник. Рабство отнимает внешнюю свободу, грех же разрушает всякую свободу.

Русские являют собой полярную противоположность римской культуре норм, за которой покоится прометеевская цивилизация. Им не достает правосознания… Они пренебрегают смыслом земных законов. Поэтому русский и недооценивает нравственную ценность государства и делает себе из него пугало. Современный европеец переоценивает его, исходя из обратных основных положений, и превращает его в идола. Проблема русских заключается в том, что они не нашли еще государственную идею и государственную форму, соответствующую их сущности. Какой парадокс заключается в том, что народ, чья миссия заключается в возрождении внутренней свободы, выносил в течение столетий государственную форму деспотизма и еще выносит! Тем не менее, следует надеяться, что русские и в политике достигнут более свободных форм человеческого водительства, И здесь скажут свое новое слово о свободе…

Целью людей, гонимых изначальным страхом, является повсюду господство; господство и над собственной личностью: самообладание, то есть власть рассудка над влечениями. Совсем иным является душевное настроение русских, не самообладание, а самопожертвование, не напряженность, а безмятежность.
Плановая натура европейцев приспособлена к иному роду мышления, чем увлекающаяся натура русских. Европейцы ставят себе задачи, которые могут лежать и вне их наклонностей. Их мышление целевое.

Русский изливает свое внутреннее содержание в окружающий мир вне зависимости от того, как он с ним справится. Его мышление выразительное.
Целевое мышление есть мыслительная форма властного человека. Выразительное же – мыслительная форма отдающей себя души. Чувство доминирует над мыслью. Таково мышление поэтов. Духовноразвитый русский по существу своему поэт. Русская философия с ее глубокими взглядами заключена в творения, принадлежащие по своей форме к разряду литературы (по мнению Бердяева, величайшим русским философом является Достоевский). Человек выразительного мышления думает не заключениями, а символами. Истины являются для него не абсолютными величинами, а образами абсолютного, притчами, поэмами. Восточное мышление всегда было таким.

Целевому человеку соответствует этика императива, выразительному мышлению – этика импульса. Западный человек нравственен, ибо он им должен быть, русский же иным не может быть.

Императивная этика связывает прометеевскую культуру с римской и европейской, отталкивание от подобной морали связывает русских с индусами и китайцами…
Подлинным плодом изначального страха является методика, при помощи которой прометеевский человек осторожно прощупывает себе дорогу в неизвестное. Этому прямо противоположна русская фантастика: богатство вдохновения, смелость видений, противоречия, причуды, не масса материала, а изобилие мотивов, не множество знания, а глубина жизни. Русский – романтик даже вне поэзии…

Своими двумя дарованиями, которыми ни один народ не обладает в той же степени: способностью к языкам и мимическим талантам русский обязан самоотверженности своей души. Актерское дарование русских не выдерживает никаких сравнений. Западный актер не может забыть свое Я. Он и в игре такой же эгоист, как и в жизни, он хочет выставить только себя.

Исходя из своего точечного чувства западный человек обладает лишь специализирующим видением, русский же, исходя из своего чувства всеобщности, обладает видением универсальным. Первый, свое основное переживание противоположности «Я» и мира, переносит и на всю картину мира. Он не видит органической всеобщности жизни (Киреевский), а только лишь единицы, пункты, в лучшем случае – сумму пунктов. Перед властным взором боязливо планирующего человека вселенная распадается на бездушные друг другу враждебные части: перед любящими взорами самоотверженного человека та же вселенная сливается в одно гармоническое целое. К власти можно придти только через разделение, к целому только через самоотвержение. Духовная сущность европейца – анализ, этическая – компромисс и примирение. Человек точечного чувства видит лишь осколки, несовершенное, и ищущее своего оформителя. Человек всеобщего чувства ощущает совершенное, перед которым он смиренно преклоняется.

Универсальность, однако, не есть нечто количественное. Она не состоит в том, чтобы знать возможно больше, а в том, чтобы видеть вещи согласованно. Универсальный человек не все знает, но зато знает самое существенное…
Западный человек есть человек части, человек социальности. Он виртуозный знаток в узкой духовной области, в соседней области он уже безграмотен. Русский – человек универсального видения, со всеми его достоинствами и недостатками. Он видит целое и от него часто ускользают отдельные особенности. Русские не могут делить, они не могут удовольствоваться частью. Они хотят все получить сразу, а если этого не возможно, они не делают ничего и не имеют ничего. В области духовного творчества русские страдают от невозможности загнать всю обозримую цельность в узкие ограничительные рамки частного познания. Их духовное творчество всегда носит характер фрагмента. Русские проявляют себя в очерках, в случайных писаниях или в поэзии…

Изначальный страх является тайным мотором прометеевский активности. Изначальное доверие – предпосылка русской созерцательности. Опасность для европейцев заключается в том, что они не могут ждать, опасность русских в том, что они ждут слишком много. Пра-страх делает слишком поспешным, пар-доверие – слишком медлительным… Там не достает терпения, здесь – решимости. Русские и европейцы обладают совершенно различным чувством времени. Западно – европейский атом, вечно гонимый смертельным «слишком поздно», мчится по своему коротенькому жизненному пути с хронометром в руке. «Время – деньги» – гласит немецкая поговорка.

Страх перед потерей, убытком и концом превращает европейского человека в скопидома. Он также неохотно отдает деньги, как и сердце. Он добивается собственности также, как и знания; упорным трудолюбием, суммируя кусочек за кусочком. Русский же в науке ждет вдохновения, а в хозяйстве – случая. Бережливость он ощущает не как добродетель, а как порок.

Из страсти к собиранию, из боязливого скопления запасов произошел европейский капитализм, которого в России никогда не было. Если в России когда-либо собирались благодаря игре, наследству или другим случайностям, какие-либо большие капиталы, – то самое позднее, уже следующее поколение заботилось о том, чтобы они вновь растратились и исчезли.
Бережливость есть страх, также как и скупость. Это свойственно старости, юность же расточительна.

* * *
Русский переживает мир исходя не из «Я» и не из «Ты», а из «Мы» *. Противоположение личности не является для него чем-то основным. Со стихийной живостью он ощущает прежде всего неразделимое целое, в котором находятся все люди. Поэтому, «он один из всех европейцев обладает непосредственным отношением к душе своего ближнего (Кайзерлинг «Дневник путешественника»).

Западно – европеец думает о ком-либо другом, сравнивая его с самим собой. Из этой мании сравнения с необходимостью вытекают два качества, которые очень часто отличают его от русского: чванство и зависть. Если у него нет возможности показать свои собственные преимущества и успехи, то он хвастается своим происхождением, своей профессией, квартирой, партией, своими друзьями или путешествиями, а по отношению к иностранцам своей нацией и ее великими людьми.

Во взаимоотношениях людей друг с другом европейская замкнутость соответствует себялюбию, а чувство всеобщности – чувству братства. Когда европеец смотрит на себе подобного, им тот час же и невольно овладевает ощущение: это мой враг *. Каждый за себя и каждый сам по себе бог, а потому каждый друг против друга и все против Бога – такова сущность и характер европейского общежития.

Когда европейцы вместе находятся в ресторане, то каждый оплачивает свой счет. Русский находит раскладку смешной и называет ее «немецким счетом».
Сколь братским является обычай называть друг друга не титулами и званиями, а по имени и отчеству. Это признак подлинного и внутреннего демократизма…
Социальные взаимоотношения русских между собой… исходят из свойственной им основной космической позиции. Это есть этическое выражение чувств всеобщности. Оно ошибочно воспринимается европейцами, как низшая по отношению к западным жизненным формам, стадия, ибо они меряют чужое им чувство всеобщности на западный аршин. В эту ошибку впадает и немалое количество русских, не могущих преодолеть пессимистической оценки своего народа *.

Сущность русского чувства братства исходит не из того, что люди в одинаковой степени чем-то владеют, и не из того, что они равны, а из одинакового уважения к ним…

Русское отталкивание от власти есть мощное противоядие против римских идей Цезаря и Империи, которые разъедают народы Европы и самих русских.
Русское чувство братства настолько сильно, что распространяется и на грешников. Вид чужой вины напоминает русскому о его собственной вине, а не как некогда еврейским фарисеям – о собственном превосходстве. Русский глубоко ощущает: все мы в какой-то степени грешники. Европеец же разделяет: ты виновен, а я нет. В России преступника больше сожалеют, нежели проклинают. Русский не впадает столь легко в обычную для Запада отвратительную привычку думать лишь о своем самооправдании, отклоняя от себя вину и отвергая упреки. Русский часто даже чувствует потребность в признании своей вины.

Братское чувство русских, открывая пути к вершинам человечества, одновременно ставит их и перед пропастью опасности. То, что на высшей ступени граничит с нравственным совершенством, то на низшей ступени опускается ниже среднего уровня.

В одном случае чувство личной ответственности обострено до крайности, в другом – заглушено. В одном случае говорится: каждый ответственен за всех и за все, а в другом: никто не ответственен ни за кого и ни за что. Тут царство всеобщего соучастия в вине, там – всеобщей безответственности. Так случается, что в моральном отношении русские вершины далеко превосходят европейские высоты, а средний русский * во многих отношениях не может удержаться на среднем европейском уровне…

Социальная жизнь Европы подчиняется другим законам, чем русская. Западный человек также не может обойтись без себе подобных, – ему нужны сотрудники, партнеры, слушатели, почитатели. Но не в ближних ищет он роста своего «Я», а в вещах, идеях, понятиях. Европеец не будучи способен жить в ближних, живет, тем не менее, в общих целях. Он предметный человек, в то время как русский – душевный человек.

Европейцев объединяет общий предмет, русских объединяет человечность, предметность придает надежность и сознание долга. Западный человек служит предмету, он исполняет долг. Русский служит непосредственно людям, но не из сознания долга, а из чувства братства. Европа есть царство предметности. Россия есть Родина души…

К русскому чувствуешь симпатию, как только с ним лично познакомишься. Европеец импонирует постольку, поскольку ты с ним знаком лишь по его творениям.

Русское чувство братства не следует смешивать со стадным чувством. Русский не является человеком массы, он высоко ценит свободу человеческой личности. Но его понятие личности не совпадает с западно-европейским, созданным на подобие образцов Рима и Ренессанса. Идеалом личности на Западе является сверхчеловек, а на Востоке – всечеловек. Сверхчеловек стремится ввысь из жажды власти, всечеловек идет вширь из чувства любви. Сверхчеловек имеет направленность вверх прометеевской культуры, всечеловек – тенденцию вширь русской души…

Не европеец, а русский занимает ту основную позицию, с которой человек может оправдать свое извечное назначение. Русский направлен на абсолютное, на чувство всеобщности, на мессианскую душу. Поэтому и утверждаем мы с полной решительностью, – в основных вопросах бытия европеец должен брать себе в пример русского, а не наоборот. Если он хочет вернуться к вечным целям человека, он должен исповедывать русско-восточную оценку мира. В этом смысле Достоевский требовал, чтобы каждый человек стал прежде всего русским.
Представим себе еще раз: англичанин хочет видеть мир как фабрику, француз – как салон, немец – как казарму, а русский – как церковь.

Англичанин жаждет прибыли, француз – славы, немец – власти, русский же жертвы. Англичанин ждет от ближнего выгоды, француз хочет ему импонировать, немец – им командовать, и лишь русский не хочет ничего. Он не хочет ближнего превращать в средство. В этом суть русской идеи братства, и в этом заключается Евангелие будущего. В нем заключается великая нравственная сила, направленная против латинских идей человека и государства насилия.

Русский всечеловек, как носитель нового солидаризма – единственный, кто может освободить человечество от индивидуализма сверхчеловека и коллективизма массового человека. Автономной личности, идеалу ренессанса он противопоставляет душу, связанную с Богом и со вселенной, а насильственному объединению людей – свободное сообщество таких душ. Так творит он одновременно и новое понятие и новый идеал личности и свободы.

«Европа и душа востока» Вальтер Шубарт