Зерна истины: Сельское хозяйство и наука

Западные санкции заставили нас взять курс на импортозамещение. В СМИ много говорится о достижениях в сельском хозяйстве. Но есть и острые проблемы, которые во многом связаны с пренебрежительным отношением к науке, сложившимся за последние десятилетия. Об этом в беседе с заместителем директора Института общей генетики РАН Александром Кудрявцевым.

Александр Михайлович, насколько наше сельское хозяйство зависит от семенного фонда, который мы закупаем за рубежом?

— Большинство сельскохозяйственных культур мы высеваем западными семенами. Собственным семенным фондом мы обеспечены только по пшенице, ржи, овсу. Все овощные культуры мы выращиваем из западных семян. То же самое у нас с подсолнечником, а ведь 30 лет назад наши сорта были лучшие в мире. Только по кукурузе мы начинаем вновь создавать свои гибриды. По семенам сахарной свеклы — полный провал.

— Может быть, ситуация лучше в животноводстве?
В животноводстве еще хуже — мы покупаем за границей породы, которые значатся в паспортах как элитные. А на деле — с этим не раз сталкивались сотрудники нашего института — западные продавцы откровенно признаются: «Конечно, мы не продадим вам элитный скот, он нам самим нужен».

— В таком случаи можем ли мы рассчитывать на полноценное импортозамещение в сельском хозяйстве?

— Сейчас у нас сельское хозяйство развивается только на уровне производителей. В этом сложилась неплохая ситуация, особенно на юге России, для тех, кто умеет работать и настойчиво трудится.
Мы можем рассчитывать на наращивание сбора зерна, но не элитных сортов. Есть понятие генетической чистоты сорта — к нему нельзя, грубо говоря, подмешать семена другого сорта. Вот такое семенное зерно, чья стоимость выше в несколько раз, и составляет рынок элитных семян.
Но, когда мы, используя генетические методы, провели мониторинг пшеницы, то было выявлено, что 20% семян, циркулирующих по стране, не соответствуют критериям семенного зерна. А 30% оказались и вовсе примесью другого сорта.

— В этой области, можно сказать, «непаханое поле» для ученых. Новые сорта, передовые технологии, методы генетики — нас ведь ориентируют именно на это?

— Я бы дал косвенный ответ, приведя два показательных примера. Еще в 1920-ые годы академик ВАСХНИЛ Николай Васильевич Цицин работал по скрещиванию пшеницы с пыреем и получил пшенично-пырейные гибриды. И вот мы имеем сорта, которые практически не отличаются от чистой пшеницы, но обладают уникальными свойствами. Это многолетний злак, который может давать по два урожая в год; данный сорт отличает высокое содержание белка и абсолютная устойчивость ко всем болезням. Работы с этими сортами до сих пор продолжаются в Главном ботаническом саду, но нам никак не удается вывести их на рынок.

Второй пример: мы в нашем институте разработали систему паспортизации семян. На основе генетического анализа зерна любого вида растения можно определить, какой это сорт, какая степень его генетической чистоты. Но 10 лет мы никуда не можем продвинуться с этим. Уже обращались и в Минсельхоз, и в Зерновой союз; нам давали понять, что это не интересно. А подспудно проводилась вполне определенная мысль: «Куда вы лезете? Если вы внедрите свою методику, как же мы будем продавать наше „грязное“ семенное зерно?»

— Получается, что на словах — одно, а на деле — другое? Ваш труд оказался невостребованным?

— Как показывает опыт, в нашем генетическом анализе зерна на сегодня заинтересованы лишь производители пива. Почему? Потому что невозможно получить солод при смешивании разных сортов пивоваренного ячменя. Так, что для пивоваров это представляет практический интерес, и именно от них мы получаем сотни заявок.

— Но, видимо, роль науки не может сводиться только к обслуживанию интересов бизнеса?

— А это уже следующий уровень организации сельского хозяйства — создание и размножения элитных сортов семян, поддержание перспективных пород животных. И это требует стратегического мышления, системного подхода и общей координации. Это должно стать частью государственной политики и дотироваться государством. Например, в области семеноводства должна быть создана государственная система контроля и проверки — не просто одна станция, а сеть станций, как это и было раньше.

— То есть раньше все это было? А что же сейчас?

— С сожалением надо признать, что в наше время семеноводство практически полностью разрушено. А ведь у нас была сильнейшая школа селекционеров. В Советском Союзе селекционеры получали от 1 до 5 копеек с каждого гектара площадей, засеянных зерновыми его сорта, что составляло неплохие авторские отчисления. И хотя раньше люди работали больше «за идею», материальное вознаграждение служило дополнительным стимулом; и у нас были выдающиеся результаты. Современная ситуация в нашей науке просто плачевная. То немного, что удалось сохранить, держится исключительно на энтузиазме отдельных людей. По пшенице есть выдающиеся селекционеры: академик РАСХН Баграт Исменович Сандухадзе, академик Людмила Андреевна Беспалова — ее сортами пользуется вся Кубань, весь наш юг.

— Понятно, что цели импортозамещения, модернизации экономики недостижимы без мощного научного фундамента. Считаете ли Вы, что реформа РАН положительно скажется на развитии науки?

— Скажу откровенно -события последних двух лет добивают нашу науку. Ученых унизили и оскорбили. Сколько грязи было вылито в СМИ — что все в Академии наук коррумпировано, украдено. В действительности ничего этого нет, а есть только подтасовка исключительных, нетипичных случаев. За этой кампанией в СМИ последовали скандалы с демонстрациями. Кому это было надо?
Может быть изначально намерения были добрыми. Видимо, государственные чиновники забеспокоились по поводу того, что Академия наук жила «сама по себе». За два десятилетия, что уж говорить, наша наука — без должного финансирования и государственного внимания — деградировала. Но зачем надо было так спешить с реформой? В итоге такого натворили!
Академия наук пока чудом сохранилась. Но мы видим лишь остатки фундаментальной науки, а прикладных исследований — можно говорить — у нас уже нет. Сейчас ситуация, может быть, даже в чем-то сложнее, чем после Октябрьской революции. Тогда в стране все-таки сохранились научные школы.

— После Октябрьской революции науку также пытались подчинить жесткому контролю со стороны государства. Выдающийся ученый И. К. Тимирязев тогда написал Ленину, что этого делать нельзя, поскольку наука во все века обладала автономией и не может развиваться в иных условиях. Даже во времена инквизиции ученые сами определяли направления своих исследований. И надо сказать, что Ленин тогда поддержал мнение нашего ученого.

— Наука — это наивысший слой развития общества, который сложнее всего формируется; и который, если разрушить, бывает труднее всего восстановить. Только очень высокоразвитое и хорошо функционирующее общество может позволить себе науку и образование. Для восстановления разрушенного нужна государственная политика.
Однако, то, что мы наблюдали последние два года, — это всего лишь очередная неуклюжая попытка сформулировать государственную позицию. Сначала Академии наук сказали: «Вы отойдите в сторону, занимайтесь своими академическими делами». А когда в конце прошлого года понадобилась экспертиза работы ученых, то Академию призвали в качестве экспертного сообщества. Тогда стала очевидна высокая степень некомпетентности новых «управленцев от науки». И, с какой стати, забрав у Академии все институты, они теперь просят дать оценки того, что сами же наделали?

— К чему же сейчас сводится государственное управление наукой?

— Раньше в Академии наук была четко продумана система Отделений по каждому направлению научной деятельности, было научное руководство институтами. Вот учредили Федеральное Агентство Научных Организаций (ФАНО), но оно занимается недвижимостью и финансами. А наукой, получается, никто так и не занимается.
Да, ФАНО работает: оттуда каждый день от него только в один наш институт поступает по два-три запроса. Постоянно просят заполнить то одну, то другую форму. Насколько я помню, у ФАНО 1037 научных институтов; значит, в день они получают свыше 3000 заполненных форм. Кто у них это все обрабатывает? Эта бумажная работа погребет и нас, и их. Или, к примеру, как можно расписать госконтракт, в котором требуется по индикаторам указать поэтапные результаты будущих исследований и к тому же просчитать прибыль?!

— Это очень напоминает проблему, с которой столкнулся Остап Бендер: «Утром деньги — вечером стулья». Как можно заранее просчитать «эффективность» и «прибыльность» научного труда?

— Именно с таким ориентиром — чтобы завтра был результат с нуля — и ведется сейчас финансирование научных работ. «Мы вам выделяем деньги, а вы нам завтра дайте конкретный результат». Вот только еще бизнес в обязательном порядке привлекайте к софинансированию, и тогда «все будет хорошо». Отсюда типичная ситуация последних лет: ученые отчитываются о выполнении проекта, хотя еще не знают, заключен или нет госконтракт. При этом на весь проект, включая выход на «индустриальный результат», дан только один месяц. Понятно, что при таких условиях, может финансироваться только уже имеющаяся разработка. Однако их в нашей науке уже больше не осталось, все исчерпали.

— А насколько применимы к научным исследованиям бизнес-схемы?

— Сейчас много говорят о привлечении в прикладную науку негосударственного финансирования: например, государство дает 70%, а остальные деньги надо просить у бизнесменов. Но при этом бизнес забирает себе все полученные результаты. Зачем это надо государству? И к тому же, бизнесмены чаще всего обходят науку стороной, так как нацелены на получение отдачи от вложений не более чем через 2–3 года.

— Как, на Ваш взгляд, должны строиться нормальные взаимоотношения между государством и научным сообществом?

— Государство должно формулировать стратегические приоритеты. Оно должно четко нацеливать ученых на решение конкретных задач. Например: «Нам нужно производство яблок. Вот, программа с финансированием на 10 лет, набирайте коллектив ученых, работайте, но дайте результат». И тогда государство вправе рассчитывать на результаты научных работ.

Но ведь сейчас так не говорят, а заявляют весьма расплывчато: «Давайте развивать биотехнологии», «Давайте создавать дорожные карты». Эти «дорожные карты» (на которые тратятся огромные средства!) прописывает Высшая школа экономики, которая, опять же, ничего не понимает в том, как развивается наука. Мы постоянно творим какие-то бумаги, отчеты, а результатов мало. И цели не ясные. И средства, выделяемые государством, растаскиваются по бюрократическим инстанциям.

— То есть государство должно напрямую курировать наиболее важные направления науки?

— Да, должны быть государственные кураторы научных направлений. Обратимся к истории: худо-бедно был Берия — государственный чиновник, который с пониманием процесса курировал атомный проект, — и все получилось. У нас таких кураторов сейчас нет. И проблемы науки сводятся не только к финансированию. Сейчас сложилась такая ситуация, что можно даже выделить очень много средств, но это будет бесполезно.

— Это звучит не вдохновляюще, особенно в отношении жизненной важной темы импортозамещения.

— Если говорить об импортозамещении, о развитии новых технологий, — то задумаемся, а кто будет это развивать? В нашей науке серьезная проблема — это кадровые потери. У нас сейчас ученые — в основном люди, которым за 60 и даже за 70 лет, и немного молодежи, которая эпизодически приходит и уходит. Научных сотрудников среднего возраста нет вообще. Кто будет развивать науку, если у нас практически нет людей, способных продолжить это в перспективе?

— Но все-таки многие молодые люди стремятся поступить в аспирантуру…

— Мы воспитываем молодого ученого, а он потом уезжает работать на Запад. А нам говорят: «Давайте решать проблемы молодых ученых». Давайте! Сейчас мы можем рассчитывать только на уникальных людей, которым вообще ничего, кроме науки, не важно. Надо мотивировать молодежь к научному труду. И проблема не только в совсем небольших заработках.
К примеру, жилище — не так много в нашей стране молодых ученых, чтобы нельзя было решить их жилищные проблемы. Пусть даже будет служебное жилье. Но ведь можно сделать так: младший научный сотрудник получал бы однокомнатную квартиру, достигнув хороших результатов и став научным сотрудником — двухкомнатную, старший научный сотрудник — трехкомнатную. А если отработал всю свою жизнь в институте — получай эту квартиру в собственность. Тогда проблема кадров в науке перестанет существовать.

— Все так ясно и понятно. Но кто же «вставляет палки в колеса»? Может быть, это некий саботаж «пятой колонны», направленный на разгром российской науки?

— Сейчас часто говорят о «пятой колоне», но думаю, что это не имеет принципиального значения. В первую очередь, что действительно есть, так это некомпетентность чиновников; а вторым моментом следовало бы назвать алчность. Наверняка, кто-то продвигал все эти реформы, чтобы попросту забрать собственность Академии наук. У РАСХН очень много земель, у РАМН — клиники, у РАН тоже есть своя собственность. За счет этого и можно было поживиться.

С этим и было связано введение нынешнего моратория на операции с собственностью, принадлежащей РАН. Президент РФ понял, что как только растащат собственность Академии, начнется необратимый процесс. Тогда уже вообще все, науки не будет. И восстановить ничего будет нельзя.

— Ситуация очень сложная. Но есть ли в современной истории примеры «взлета» в науке, которые можно было бы использовать в России?

— В Китае создана потрясающая система поддержки науки. Еще 10 лет назад китайцы — совершено точно — имели весьма относительные представления о науке. А уже 5 лет назад все изменилось в результате разумной государственной политики. Китайским ученым, работающим за рубежом, говорят: «Возвращайтесь, вы будете получать столько же, сколько в Америке или Европе».

И люди возвращаются. Важно уже хотя бы то, что в Китае любой ученый получает великолепное жилье, приобретая его в собственность за 10% стоимости. А кроме того, государство вкладывает огромные средства в науку. Нигде в мире нет институтов, оснащенных на таком современном уровне. Может быть, они не умеют еще в полной мере работать на этой технике, но они научатся. Уже сейчас в одном только сельскохозяйственном колледже, расположенном неподалеку от Пекина, учатся 40 тысяч студентов — столько, сколько у нас в МГУ. В этом сочетании науки, образования и экономики — главный эффект «китайского чуда».

— Есть ли шанс у нашей страны встать на путь истинной, а не бумажной модернизации? Или же мы останемся «сырьевым придатком» развитых стран?

— Не думаю, что в настоящее время актуально говорить о «сырьевом придатке». Все-таки мы строим заводы, внедряем технологии, пусть и западные, но производство у нас работает. Другое дело, что пока у нас нет инновационных исследований. Да и науки, как системы, у нас уже нет, или почти нет. Хотя в России огромный творческий потенциал для того, чтобы самим создавать новые, самые современные и передовые разработки. У российского народа «головы устроены» очень хорошо. За счет этого мы пока и спасаемся.

Беседовал Николай ИВАНОВ

Александр Михайлович КУДРЯВЦЕВ
Заместитель директора Института общей генетики имени Н. И. Вавилова Российской Академии наук, заведующий лабораторией генетики растений.
Профессор, доктор биологических наук.