Очерки живого русского языка. С.Л.Рябцева

Русскому языку сейчас нелегко. Как и нам, его носителям, попавшим в капкан «рыночных отношений» и книжные водовороты «соросовских учебников», книг и журналов. Этот ускоренно формируемый ныне «новый порядок» требует и нового русского языка, который все меньше бы походил на русский: разве можно идти в светлое капиталистическое будущее с таким некапиталистическим языком?

См. также статью С.Л.Рябцевой Почему в школе не любят русский язык?

Спасти наш уникальный по заряду духовности, исторической и человеческой памяти язык от нашествия варварской идеологии потребительского общества с его примитивными запросами — главная задача, императив очень честной и умной книги с «говорящим» названием «Очерки живого русского языка», заставляющим вспомнить знаменитого В. Даля и его «Толковый словарь». Но, в отличие от В. Даля, как впрочем, и от нынешних лингвистов, теоретиков и практиков, автор книги С.Л. Рябцева начинает не с общих мест или «инструкций к пользованию», а с «ведущей роли русского языка в новую эпоху». В главе с одноименным названием автор так и заявляет: «Русский язык — язык ПРАВДЫ (здесь и далее выделено автором. — Е. П.). Лгать на нем невозможно. Он был засорен немалым количеством ненужных иноязычных слов, чтоб было, на чем лгать». В чем же состоит эта высшая правда с заглавных букв, по мнению автора? В том, подчеркивает она, что именно сейчас, в эпоху разгула потребительства, как никогда актуален «человек духовный», который должен наконец-то вскрыть ложь «цивилизованного человечества», его скепсис по поводу существования нематериального мира. «Якобы духа — нет, живем один раз, жизнь несправедлива, судьба человека зависит от случайностей», — перечисляет набор жизненных стереотипов западного человека автор. Но именно язык и именно русский как раз и дан человечеству, считает С.Л. Рябцева, чтобы покончить с этим самообманом человечества, по-новому (что также означает, и «по-старому») взглянуть на слово.

И здесь автор книги как-то неброско (книга вообще лишена намека на модную ныне глянцево-рекламную крикливость) высказывает очень важную, можно сказать, основополагающую мысль: изначальный смысл слова можно понять и извлечь, если знать, что «так называемого переносного смысла не существует вообще». Это, казалось бы, такое простое, почти «детское» суждение определяет всю логику и построение книги. Оно действительно нестандартно, так как автор обращается далее не к грамматике, а к проблеме перевода. И не какого-то стандартного, кочующего из словаря в словарь, а нравственно значимого, познавательного. При этом происходит «страшное»: С.Л. Рябцева ниспровергает «духовный строй» английского языка, то есть посягает на святыню нынешнего массового сознания, сопоставляя русский с английским, не в пользу последнего. Начав с известного тезиса, что «точный перевод с языка на язык сделать невозможно в принципе» из-за «разных ступеней эволюции, разных представлений и понятий», особенно духовных, автор переходит к «крамоле». «И уже тем более невозможен точный перевод на английский язык, так как народ, который выработал этот язык, идет путем капитализма («капитал»: сарital, лат. — «уголовное преступление».) — в течение многих столетий. капитализм существует за чужой счет, следовательно, деградирует. А еще А.С. Шишков в XVIII веке доказал, что в переводе с эволюционного языка на инволюционный безследно утрачивается именно духовный, высший смысл понятий».

Ну, думает просвещенный читатель, если в популярной лингвистической книге появилось имя ретрограда А. Шишкова (помните школьное: «шишковисты» — карамзинисты»?) и написание «безследно», жди чего нибудь надуто-забавного, вроде шишковистских «мокроступов» и лингвистического экзорцизма (изгнания бесов) из родного языка. Однако автор трезва, серьезна и доказательна здесь как никто из рати нынешних практикующих филологов, ориентированных на «массовую», «интерактивную» филологию. То есть имеют взгляды, где в языке утверждается первенство произношения и орфографии над смыслом и духом живого великорусского языка. И тут С.Л. Рябцевой было бы одиноко, не опирайся она на авторитет подзабытого нынешними «русистами» Ф.И. Буслаева. Именно он, описав внутренние законы языка, доказал, что «орфография не нужна, если изучается этимология: не надо запоминать, как пишется то или иное слово, если знаешь, почему оно пишется именно так». Подзабыли, увы, и о том, что благодаря этому ученому, жившему в благородном ХIХ веке, «в учебных заведениях страны, вплоть до 1917 года изучали этимологию (учебники так и назывались: «Ч. 1. Этимология», «этимос», греч. — «истинный».) Но уже в менее благородном ХХ веке, с самого его начала стали раздаваться голоса, и тоже, к сожалению, авторитетные, поддерживающие противоположную «этимологической» точку зрения — «орфографическое» понимание языка. С рокового 1904 года — создания первой орфографической комиссии при Академии Наук, и началось то, что продолжается и поныне — попытки модернизации языка под знаменем упрощения его якобы сверхсложных (на самом деле мудрых и глубоких) законов существования и написания. По-научному это звучит вроде бы умно — «синхронистическая оценка русского письма», а по-простому — хуже: отказ от этимологии в пользу бездумной зубрежки правил.

Ученые же действовали по другому филологическому правилу: сказав «А», надо говорит и «Б», то есть за отменой традиционных написаний должно было последовать и введение написаний «фонематических». Проще говоря, что (как) слышу, то пишу. И вот хорошо известный студентам-филологам Л.В. Щерба уже предлагает писать: «фход», «оддать», «потпись», «опстановка». В 1912 году другое лингвистическое светило — И. Бодуэн де Куртенэ в книге, адресованной учителям, рекомендует избавиться от «мягкого знака» и писать вот так: «мыш», «ноч», «сидиш», «стричся». Эта ориентация языка с «буквы-мысли» на «звук-речь», как справедливо подчеркивает С.Л. Рябцева, способствует его разрушению, так как фундамент в виде «речи» — весьма зыбок, нестоек, по причине своей «случайности и переменности», подверженности всяческим, в том числе иноземным влияниям, моде.

Вся эта вакханалия надуманных реформ по принципу «облегчения» написания достигла своего апогея в мае 1917 года. Именно тогда временное правительство Керенского официально разрешило приставку «бес-», вольно или невольно соотнеся ее с одинаково звучащим «бесом»-существительным, писавшемся, правда, через «ять», которое было тоже и тогда же отменено. Но автор книги считает, что сделали это «временные» намеренно, допустив в язык «бесов» на законном основании, хоть и в виде приставки. С.Л. Рябцева, однако, и тут совершенно серьезна: «Верующие знали, — пишет она, — именовать — значит, вызывать к проявлению, и потому имя нечисти никогда не называли прямо, а при необходимости пользовались определительными». Так появлялись «кощунственные двусмысленности» в виде слов: «бе(с)зстрашный», «бе(с)зшумный», «бе(с)зполезный», «бе(с)зподобный». Читающим книгу видно, что суеверный, но духовно и научно грамотный автор (приставка «без-», превращенная в «бес-», разрывает смысловую и грамматическую связь с предлогом «без», считает она) до конца принципиальна: везде и всюду тут пишется только приставочная «без-».

А вот вдохновленные приставочными «бес-»ами ученые буквоеды пустились во все тяжкие, и в течение ХХ века чего только ни предлагали: убрать из русского языка «я», «ю», «е» и ввести монстроподобные «йубилей», «ньаньа» (няня), «йэсли» (если) — Е.Д. Поливанов; убрать «й» и «ъ» и везде писать «ь»: «сараь», «раь», «моь», «подьем» — Р. Якобсон; убрать непроизносимые согласные и «щ», вместо которого писать «сч»: «лесница», «чуство», «досчечка» — А.М. Пешковский; свои, не менее одиозные «убрать» предлагали и Н.Н. Дурново,
Л.В. Щерба, Р. Аванесов. «Да и вообще, убрать все! — восклицает автор. И перейти на латинский алфавит», полностью или частично. И писать нечто вроде «преdvараjа» (предваряя) или «каmich» (камыш). Вам это, читатель, ничего не напоминает? Правильно! Подобные вещи сплошь и рядом проделывает иезуитская уличная реклама, которая, кажется, в шутку нет-нет, да и вставит, и обязательно в серёдку русского слова какую-нибудь латинскую буквицу. Одну, а слово уже не русское. Между тем вышеприведенные слова-уродцы предлагались в качестве образца изобретателем латино-русского алфавита из 22 букв неким Н. Засядко еще в 1870 году. Так что крестовый поход на русский язык продолжается, уже имея свою немалую историю.

Чтобы прекратить нашествие чужеродного, надо вернуться к духу, философии и религии родного языка как духовного организма, живого, иерархически устроенного существа, считает С.Л. Рябцева. Подчеркиваем: иерархически, то есть упорядоченно, ибо еще в грамматиках XVII века было мудро сказано: не смешивай «несмесная, во всем тщись святость от поредняго и отпадшего отделяти…». Или: отделять святое от среднего и отпадшего. Отсюда ясно, что знаменитая теория «трех штилей» М. Ломоносова, ставшая удобным предметом насмешек невеж и профанов, имеет глубоко духовный, а не механистическо-примитивный смысл. Ибо человек обязан знать о подлинности существования чего-то высшего, что значит и себя осознавать как «разумное, духовное существо». Автор подхватывает типично ломоносовское слово «восторг» как содержащее «положительное начало», обозначающее вечную тягу человека к лучшему, высшему, справедливому. А также как наглядный пример того, что один корень слова может порождать «возвышенные и обычные слова («ветвенные значения»)»: торг — связь, взаимообмен; торжественность, восторг — обмен энергией с высшим миром, эти слова уже несут высший смысл; слово «торговля» — среднее, а слово «торговка», «торжище» — низкий (обмен с низшим, падшим миром). Таким образом, высокий штиль ведет к Богу, а третий штиль, разъясняет автор, «вырождается в пустословие, ругательство, пошлость. И мы видим, что вне торжественности нет языка».
Как нет литературы и просвещения, обучения школьного и вузовского. С утратой иерархии в языке («трех штилей») и «обучение, — пишет С.Л. Рябцева, — стало отрывочным», состоящим из обрывков неструктурированных понятий, никак и ничем не связанных между собой, кроме случайных ассоциаций». А это, предупреждает автор, уже не познание, а «умственный процесс, характерный для психических больных». Как не вспомнить тут почтенных Ч. Ломброзо и М. Нордау, предупреждавших о чреватости увлечения литераторами, особенно поэтами, наиболее радикальными формами ассоциативной, метафоричной или гиперболической образности. Ведь от гения до помешательства, говорили они, всего лишь один шаг, как от слова-духа до слова-беса всего одна буква. И чтобы окончательно не утратить разум, надо буквально вернуться к азбучным истинам, которые содержатся в Азбуке. Действительно, уча Азбуку, маленький человек, по сути, познавал мир в его реальном и нравственном измерениях. Ибо за каждой буквой стояли и образ, и понятие, и духовно ориентированный смысл: «В» — «веди», «Д» — «добро», «Ж» — «живете», «З» — земля», «М» — «мыслете», «П» — «покой» и т.д. Кроме того, название букв сразу давало и начальное представление о части речи: глагол, существительное, местоимение, наречие (например,: «О» — «он» — местоимение, «З» — «зело» — наречие). Алфавит же, в отличие от азбуки, как горько замечает автор книги, «не обременен смыслом вообще». Больше того, в современных «Букварях» все заметнее тенденции по «нейролингвистическому программированию» школьников-первоклассников. С.Л. Рябцева приводит многочисленные примеры таких вредных «программ». К каждой букве одного из таких «учебников» даны картинки, но с явным негативным подтекстом: к букве «С», например, дано не Солнце, а свинья. В более сложных, «ассоциативных» комбинациях может быть и похлеще, как, например, к цитате из Ю. Тувима нарисованы буквы, падающие с печки, которые «вывихнули ножки, потеряли части, перевернулись — словом, стали инвалидами», — констатирует автор. Такая же «картина» и у Б. Заходера с А. Барто. И во всех стихах и иллюстрациях к ним одна «идея — деструкции».

Но примерами подобной «деструкции» пестрит и современное грамматическое учение, по мнению С.Л. Рябцевой. Анализируя во второй половине книги части речи, автор то и дело находит несообразности, искажения, подмены смысла и логики слов и их форм. Так, она справедливо сожалеет об утрате Звательного и Местного падежей в современном русском языке, который теряет, таким образом, исторические связи с языком древнерусским. При этом автор книги смело называет причины таких неязыковых, по сути, явлений. Изъятие Звательного падежа С.Л. Рябцева трактует как «богоборчество» авторов учебников: слова в этом падеже существуют и сейчас, замечает она (например, «Господи»), но в основном в религиозной литературе или в художественной «прошлых лет, до которых нынешних «практикующим филологам» дела, конечно, нет. Еще более радикально выступает автор против современного учения о местоимении. «Причина всей путаницы и несообразностей» здесь, — пишет С.Л. Рябцева, — в том, что «ученые» привыкли игнорировать то, чего не понимают, а заменять факты, недоступные их учености своими выдумками». То есть вместо выдуманных девяти разрядов местоимений (личные, отрицательные, относительные, неопределенные и т.д.) должны существовать всего три как замещающие соответствующие части речи: 1) местоимения существительные, 2) местоимения прилагательные и 3) местоимения числительные. Характеризуя глагол, автор вновь вспоминает Ф. Буслаева, который писал, что «в языке, как в живом организме, нет неправильностей и исключений, которые, будучи правильно поняты, не подводились бы под общее начало». Поэтому и пресловутые одиннадцать глагольных исключений: «гнать, держать, смотреть, видеть» и т.д. вписываются в общее правило, если определять их окончания не по инфинитиву (неопределенная форма глагола), а по форме третьего лица множественного числа. Например, «они гонят (стоят, II спряжение), следовательно, ты гонишь, он гонит и т.д.; они держат (стоят, II спряжение), следовательно, в остальных формах будет гласная «и», потому что «и» в проверочном слове.
Такая подлинно русская грамматика уже не скучна, потому что ее не надо зубрить, но надо понимать. Потому что язык — единое и живое (исторически, философски, а главное, духовно) целое, а не искусственная конструкция. Потому что язык — это культура, и как всякая культура, несет свет и добро. И еще потому, что «филология», переводит С.Л. Рябцева, согласно духу своей книги, это не узкое «любовь к слову», а наоборот, «слово Любви». И нельзя утратить этот завет любви, завещанный нам предками, создавшими наш великий язык. Ибо без языка нет не только речи и литературы — нет народа.

Ефрем Подбельский

< ![CDATA[]]>Скачать книгу С.Л.Рябцевой Очерки живого русского языка< ![CDATA[]]>