Доклад Изборского клуба — «По ту сторону «красных» и «белых» (часть 2)

Продолжение доклада, посвященного важнейшей проблеме преодоления «гражданской войны» в умах и сердцах наших граждан.

Первая часть доклада Изборского клуба «По ту сторону «красных» и «белых» 

3. Между Сциллой либерализма и Харибдой левачества

Упреждая всевозможные недоумения, мы бы хотели остановиться на самой трактовке понятий «белое» и «красное». Как мы уже отмечали, для нас эти понятия несводимы к терминологии Гражданской войны. Так, мы не считаем «белое» принадлежностью только «белой армии», «белого сопротивления» большевикам. Более того, здесь даже можно вести речь об узурпации белого цвета как одного из символов Белой Империи русских самодержцев теми силами, которые разрушили эту империю. Точно так же для нас «красная традиция», воплощенная в народном строе Советского Союза, в великой победе 1945 года и выстраданных нашим народом достижениях советской сверхдержавы не имеет ничего общего с «левачеством» [5], с красным радикализмом, который был нацелен не на развитие нашей цивилизации, а на ее использование в сомнительной исторической авантюре.

Публикуемые новые данные о событиях Гражданской войны уже сейчас постепенно складываются в картину, которая никак не вписывается ни в «белую», ни в «красную апологетику». Хорошо известно, что белое движение с самого начала было если не радикально антимонархическим, то во всяком случае преимущественно республиканским, по духу и смыслу своему отстаивающим лозунги и идеалы «народной свободы», провозглашенные в феврале 1917 года. В июле 1918 года граф Ф.А. Келлер обратился с письмами к генералам Деникину и Алексееву со словами: «Объявите, что Вы идете за законного Государя, а если его действительно уже нет на свете, то за законного же Его наследника, и за Вами пойдет без колебаний все лучшее, что осталось в России и весь народ, исстрадавшийся по твердой власти». Однако этот и другие подобные призывы не только не встречали сочувствия у руководителей движения, но и решительно отторгались.

Ярославский исследователь С.В.Холяев говорит по этому поводу так: «Белое движение органически связано с августовскими днями1917 г., вошедшими в историю как «корниловский мятеж». Однако лица, вошедшие впоследствии в штаб Добровольческого движения, так или иначе, проявили свои политические устремления задолго до Февраля, сочувствуя тому заговору, который организовывал с конца1916 г. А.И. Гучков, а А.М. Крымов даже входил в круг заговорщиков» («Могли ли белые быть монархистами?» // Власть 2011 № 7). Официальный лозунг т.н. «непредрешенчества» был выдвинут только для того, чтобы не отталкивать монархически настроенных офицеров. «Если бы белогвардейцы догадались выбросить лозунг “Кулацкого Царя”, ‑ мы не удержались бы и двух недель», — признавался Троцкий. Об этом же писал Солоневич в своем труде «Народная монархия».

При этом главными противниками восстановления традиционного порядка были даже не белые генералы, а западные «союзники». «Никто из нас не имел ни малейшего желания реставрировать в России царизм…», — говорил президент США Вудро Вильсон. А созданное в Париже в начале 1919 г. «Русское политическое совещание» (под председательством князя Львова, первого главы Временного правительства), игравшее роль представительства Белых армий, сотрудничавших с Антантой, постоянно требовало от белых генералов провозглашения «глубоко-демократического характера целей, преследуемых русским антибольшевицким движением». В целом белое движение можно назвать лево-либеральным. Это четко определил генерал Я.А.Слащёв, говоривший, что оно представляло собой «смешение кадетствующих и октябриствующих верхов и меньшевистско-эсерствующих низов» [6].

Жесткую оценку белому движению дает такой осведомленный аналитик как В.М.Фалин: «Считаю необходимым раскрыть понятие «гражданской войны». Если строго держаться фактов, всех фактов и только фактов, то, наверное, надо было бы признать, что как таковой гражданской войны в Советской России поначалу не было. Так же, как не было гражданской войны в Испании в 1936—1939 гг. и так же как то, что ныне мы наблюдаем в Африке, на Ближнем и Среднем Востоке. В ту пору на территории Советской России буйствовало 350-360 тыс. интервентов. К ним собирались во второй половине1918 г. добавить еще примерно 600 тыс. штыков. Французы особенно настаивали на расширении внешнего вмешательства. Однако, по зрелом размышлении, против высказался Вильсон и засомневался Ллойд Джордж.

Вот тогда принялись пестовать Колчака и прочих. Адмирал называл сам себя американским конкистадором. Кем же был Колчак в реальности? Сведения об октябрьском перевороте застигли его в Соединенных Штатах. Колчак решил в Россию не возвращаться и подал заявку на зачисление его в британский военно-морской флот. Наставник из Альбиона счел, что адмирал пригодится на другом поприще» («Запад и Россия в XX веке: связь времен»).

Это, конечно, личная точка зрения В.М.Фалина. Но ее по-своему подтверждает и великий князь Александр Михайлович Романов, который так раскрывал произошедшую в ходе Гражданской войны чудовищную перверсию: «Инспирируемое сэром Генрихом Детердингом, или же следуя просто старой программе Дизраэли-Биконсфилда, британское министерство иностранных дел обнаруживало дерзкое намерение нанести России смертельный удар… Они надеялись одним ударом убить и большевиков, и возможность возрождения сильной России. Положение вождей Белого движения стало невозможным. Делая вид, что они не замечают интриг союзников, они призывали… к священной борьбе против Советов… Никто не спорит, Советы убили трех моих родных братьев,но они также спасли Россию от участи вассала союзников. (…) Если то, что вы любили в России, сводилось единственно к вашей семье, то вы никогда не сможете простить Советы. Но если вам суждено прожить свою жизнь, подобно мне желая сохранения империи, будь то под нынешним знаменем или под красным флагом победившей революции ‑ то зачем колебаться? Почему не найти в себе достаточно мужества и не признать достижения тех, кто сменил вас?» («Книга воспоминаний», написанная в 1933 году).

Ниже в своем докладе мы коснемся того, что многие монархисты и сторонники правых движений, видя, как разворачивается ситуация, предпочли поддержать большевиков против «белых» (то есть «февралистов»). Этот казалось бы абсурдный и парадоксальный факт покажется не столь уж абсурдным, если учитывать, что правые хорошо знали, кто такие вожди белого движения и кто за ними стоит. Ведь мир русской образованной элиты был тесен, а сведения о прошлых масонских связях и увлечениях, о зависимости от интервентов, о договорах с иностранными державами и кредитных контрактах, которые подписывали «белые», не оставались в секрете.

При этом, говоря об узурпации символики белого цвета белогвардейскими военачальниками и идеологами, нельзя игнорировать тот факт, что в массе этого движения было множество самоотверженных искренних людей, которые не видели себя ни в качестве марионеток Антанты (или Германии), ни в качестве представителей старых сословий, воюющих за свой классовый интерес. Сотни тысяч офицеров, кадет, казаков, крестьян шли в добровольческую армию и умирали на полях сражений за свою родину. Об этом убедительно пишет в своих воспоминаниях духовник белого движения митрополит Вениамин (Федченков), человек удивительной судьбы, оставивший Россию в 1920 году и вернувшийся в 1948 году в СССР, чтобы служить там в Церкви до самой кончины. «В Белой армии и большой дух жертвенности, не за корысть, не за собственность даже, а за Родину, за Русь вообще, - вспоминал митрополит. - Кто не примет этого объяснения, тот не может понять «белого движения»! Большевики казались губителями России. И честному русскому нужно было бороться против них! История знает, с какой готовностью люди отдавали себя на раны и смерть» («На рубеже двух эпох»).

Однако, для многих были очевидны и прозападные корни «белого движения». По выражению Святослава Рыбаса, во время Гражданской войны раскрылась «трагическая панорама — с одной стороны, мировые революционеры, с другой — западные наемники, а патриотам не оставалось места» («Сталин»).

Что касается красной символики большевиков, то в этом вопросе они были последовательными западниками – взяв знамя якобинцев и революционеров XIX века. По мысли архимандрита Константина (Зайцева), высказанной им в книге «Чудо Русской истории», факт появления красного знамени в ходе волнений во время «крестьянской реформы» 1861 года «не объясним внутренними причинами народной жизни». Он был привнесен в крестьянские массы революционно настроенными интеллигентами. Это, несомненно, так. Так же как несомненно другое: красные стяги, традиционные на Руси, известные с древних времен и осенявшие собою войска Дмитрия Донского на Куликовом поле – не воспринимались русским народом как что-то чуждое. «Красная традиция» в ходе перерождения большевизма в сталинизм, так же как и цвет советского флага, наложились и на «Красную Пасху», и на еще более древние народные архетипы, даже и дохристианской поры [7].

Революционеры сделали так, что «красная» символика стала восприниматься в России неотрывно от идеи социальной справедливости. Однако понимаемое таким образом «красное» начало мощно присутствовало в Российской империи. Возможность его полного осуществления руками русского царя систематически срывалась российскими либералами и радикалами-нигилистами всех мастей, а еще более – олигархической верхушкой, за которой маячили англосаксонские дирижеры. Эта «пятая колонна» расшатала романовскую империю примерно так же, как в XX веке ее наследница в лице либеральной и западнической прослойки внутри советской номенклатуры расшатывала советский строй.

Если обратиться к предыстории 1917 года, мы увидим: либерализм и нигилизм в России были связаны глубокой внутренней связью, выступая как две партии в оппозиции традиционному укладу. Уже так называемые «люди сороковых» в массе своей открыто желали поражения России в Крымской войне, надеясь на крах «николаевского режима». Нотки государственной и национальной измены ясно прозвучали во время польских восстаний 1830 и 1863 гг., когда многие русские дворяне с многовековой родословной поддерживали поляков и становились в оппозицию не только к своему государю, но и к своему народу.

Однако подлинным мотором развития нигилизма и одновременно либерализма в России стала «аристократическая оппозиция» 1860-х — 70-х годов – земельные магнаты, озлобленные на царя из-за отмены крепостного права и требовавшие передачи власти в их руки в качестве «компенсации». Эти «аристократы из Яхт-клуба» проповедовали развитие «дикого» капитализма, свободную куплю-продажу земли, уничтожение крестьянской общины, не скрывая своего презрения к «нецивилизованному» русскому народу. Основные идеи «аристократической оппозиции» в эпоху реформ разделяли многие министры и даже члены династии, доходившие до провозглашения открытых симпатий к восставшей польской шляхте.

Показательно, что в 60-е годы XIX века в России сложилась влиятельная группа конституционалистов, мечтавшая об установлении в России монархии по английскому образцу. И возглавляли ее именно недовольные реформой крепостники. Покровителем этой группы был могущественнейший шеф жандармов граф П.А. Шувалов. У них был свой рупор — газета «Весть». Кроме того, существовало Общество взаимного поземельного кредита, которое неявно ставило перед собой цель ‑ финансировать конституционную партию. Эта партия не сомневалась в своем могуществе и в том, что они рано или поздно будут править Россией, тогда как радикалы-нигилисты рассматривались ими как их «младшие братья», на фоне которых они могут представляться своего рода «русскими тори», консерваторами. Новообразованная адвокатура и вообще «юридическая профессия» была финансово заинтересована в революционерах, т.к. наживалась на их защите, а революционеры были со своей стороны заинтересованы в развитии «юридической профессии».

Однако в России были и подлинные консерваторы, противостоящие ползучей олигархической революции. В том числе и усилиями этих подлинных консерваторов, кого либералы презрительноименовали «красными» (!), потерпели крах их проекты конституции, крестьянская община была сохранена, могущество польской шляхты было сломлено, а ее земли отданы крестьянам. «Трагедия белой гвардии» – так польские националистические историки называют результаты тех мер, которые были предприняты «красной», на их взгляд, династией Романовых. «Красной» – в их устах звучит почти как «азиатской». Последовательные западники-русофобы вроде графа П.А. Валуева ужасались процессу «азиатизации» России в 70-е и особенно 80-е годы XIX века. На самом деле никакой «азиатизации» не было. Россия просто стряхивала с себя наносное и обнажала свою сущность – сущность монархии Белого Царя, воплощающего в жизнь «красную» социальную справедливость, идущего навстречу своему народу «поверх голов» олигархии, как это делали в определенные исторические моменты практически все Романовы, как более «консервативные», так и более «либеральные».

И не было случайностью, не было даже единичным гениальным прозрением, что Константин Леонтьев в последние годы жизни выразил мечту о русском царе, который станет во главе «социалистического движения». Не было случайностью и то, что независимо от Леонтьева проект нового закрепощения всех без исключения сословий и превращения Российской империи в мобилизационное государство высказал в конце 1890-х годов Николай Федоров.

К1881 г. некоторые либеральные газеты уже твердо стояли на позициях плохо скрываемой русофобии – это проявлялось из месяца в месяц, из года в год в каждой реакции либеральной прессы на любой указ правительства, на любое нашумевшее уголовное дело. При этом деятельность радикалов-нигилистов и ниспровергателей в общественном мнении выдавалась за святое жертвенное подвижничество. И в этом огромную роль играли либералы, всячески поддерживающие эту подмену.

В знаменитом пассаже из «Опавших листьев» Василий Розанов пишет о том, что для таких как он, юных провинциалов 70-х – 80-х годов, столичный «нигилизм» представлялся плодом деятельности «бедного студенчества», но при ближайшем рассмотрении оказалось, что нигилизм этот действует в связке с таинственными покровителями. Отсюда разительное по сравнению с бедностью и нищетой публицистов-консерваторов материальное благополучие и даже богатство таких деятелей как миллионер Стасюлевич с собственным каменным домом на Галерной улице, литературный магнат Благосветлов, в кабинет которого вела «дверь из черного дерева с золотой инкрустацией, перед которою стоял слуга-негр», Пантелеев, в палаццо которого собиралось Герценовское общество и т.д. «Я понял, где корыто и где свиньи, и где — терновый венец, и гвозди, и мука. -пишет Василий Васильевич. - Потом эта идиотическая цензура, как кислотой выедающая «православие, самодержавие и народность» из книг; непропуск моей статьи «О монархии», в параллель с покровительством социал-демократическим «Делу», «Русскому богатству» etc. Я вдруг опомнился и понял, что идет в России «кутеж и обман», что в ней встала левая «опричнина», завладевшая всею Россиею и плещущая купоросом в лицо каждому, кто не примкнет «к оппозиции с семгой», к «оппозиции с шампанским», к «оппозиции с Кутлером на 6-ти тысячной пенсии»…

Революция 1905 года, ознаменовавшаяся паломничеством лидеров русской интеллигенции на Запад и открытой поддержкой Японии в войне с Россией, обнажила всю неприглядную суть этого нигилизма с его подобострастием перед чужой культурой и отрицанием собственных государственной символики, служителей порядка, храмов… Начало XX века стало временем, когда фигура «борца за свободу России», открыто контактирующего с правительствами враждебных России государств, из единичного исключения стала правилом.

Однако страна в целом не сочувствовала такому нигилизму и тайно поддерживающему его либерализму. Россия упорно не хотела прикасаться к самой сути западного капитализма. Показательно, что индустриализация в России происходила на фоне довольно-таки незначительной пролетаризации крестьянства. Рабочий класс России составлял примерно 10% населения, однако же Россия находилась на пятом месте по уровню развития промышленности — и на первом месте по его темпам. Российская империя не была «нормальной европейской» страной, хотя разного рода плутократы и двигали ее в этом направлении. Между тем на Западе высокие темпы роста индустрии были обусловлены разорением большинства крестьян и пролетаризацией самого крестьянства. В России же была возможность избежать пролетаризации в больших масштабах. Крепкая русская община «поставляла» в города небольшую часть своих членов, которые просто не желали заниматься земледельческим трудом. И так получалось, что их энергии хватало для успешной индустриализации нашей страны.

В борьбе против суверенной власти либералам позарез нужно было создание «ответственного министерства». Они жаждали поставить правительство и царя Николая II под контроль парламента (Думы), сделав власть полностью зависимой от плутократии. Государь же упорно противился этим попыткам, что, кстати, говорит о наличии у него незаурядной политической воли. Будь царь «тряпкой», как это утверждают многочисленные его недоброжелатели, он с облегчением согласился бы на «ответственное министерство» и безмятежно сидел бы на троне — «царствуя, но не правя». Однако же им был выбран совсем иной, трудный и опасный путь: хранение самодержавия от домогательств международной олигархии [8].

Для сравнения: в тогдашней Германии монарх находился под плотной опекой крупного капитала, приблизив к себе магнатов индустрии, банковского дела и торговли. Русский же царь, хоть и шел на некоторые экономические уступки крупному капиталу, предпочитал держаться от него на удалении. После введения «ответственного министерства» монархия перестала бы быть самодержавной, а стала бы парламентской (что вполне устраивало Запад). Но этого не произошло: император, которого спровоцировали к вступлению в мировую войну, мобилизовал колоссальную армию, которая вопреки паразитизму финансовой олигархии продолжала наступать ‑ и Российскую империю пришлось ломать всем арсеналом антисистемных сил. При этом так называемым союзникам было безразлично, сколько прольется крови: приоритетом было уничтожение конкурента. Георг V имел возможность спасти своего кузена Николая II, но этого не сделал, хотя ранее клялся в дружбе и верности. Ллойд Джордж объяснил это предательство прямым текстом: «Царь – это символ единой могущественной России, именно ему мы обещали передать проливы и Константинополь, и было бы верхом безумия принимать его в Британии…»

Пока либералы совершали государственный переворот во время войны с целью «сменить шофера», как они выражались, а умеренные социалисты требовали «мира без аннексий и контрибуций», то есть попросту хотели сделать все русские жертвы в войне напрасными, исторический приговор тем и другим был уже подписан. Свержение императора выбило почву из-под ног не только «февралистов», но и всей России с республиканскими планами. «Красные» крестьянские массы хлынули из бездны и смели тот противоречивший всему историческому пути России мир, о котором мечтали Гучковы и Керенские, вышвырнутые теперь за рубеж.

В эмиграции многие февралисты раскаялись в предшествующей деятельности. Очень острую форму эту раскаяние приняло у Петра Струве и Василия Маклакова, фактически проклявших свою дореволюционную активность по свержению монархии. Даже Керенский в конце концов обмолвился, что теперь он хотел бы возвращения России к режиму Александра III. Правда, все эти раскаяния были явно запоздалыми и не всегда полными…

Более удачной была игра «пятой колонны» в конце 80-х – начала 90-х годов. Для понимания природы победы сил антисистемы в третью Смуту необходимо понять ее происхождение. Вопреки распространенному представлению о том, что новое либеральное и анархо-нигилистическое инакомыслие, именуемое «диссидентством», родилось в среде репрессированных, наиболее авторитетные и плодовитые интеллектуалы этих направлений вышли «из шинели» советского истэблишмента – из гуманитарных и технических научных кругов.

Первым стимулом к возникновению диссидентства в СССР был политический и личный конфликт между Иосифом Сталиным и Иосипом Броз Тито. Настольными книгами будущих оппозиционных интеллектуалов-«шестидесятников» закономерно становятся книги Милована Джиласа и Абдурахмана Авторханова – выходцев из югославской и советской партийной интеллигенции. Оба этих «классика диссидентства» не были интеллектуально самостоятельны: их критика СССР фактически была «творческим развитием» философов франкфуртской школы, эмигрировавших из Германии в США, а также антиутопий Олдоса Хаксли и Джорджа Оруэлла.

Доверие советских научных и творческих деятелей к союзникам во Второй мировой войне стало «ахиллесовой пятой», которая использовалась по максимуму после советских судебных процессов с этническим оттенком – «дела врачей» и «дела поэтов»: созданный вокруг них миф о «зоологическом антисемитизме Сталина» был удобным инструментом для раскола партийных элит Восточной Европы, которым непосредственно занималось ЦРУ под руководством Аллена Даллеса. В свою очередь, советские специалисты-физики, вовлеченные в Пагуошский процесс, становятся адептами «теории конвергенции», а в дальнейшем – «теории пределов роста» в рамках Римского клуба.

В результате системообразующими ядрами «диссидентства» становятся а) круг специалистов фундаментальных наук, принявших на веру миротворческие устремления якобы настроенного на «разрядку» Запада, б) круг академических историков, профессионально изучавших англо-российские отношения (А.М.Некрич, М.Я.Гефтер и др.), в) круг литераторов, соприкасавшихся с инакомыслящими коллегами из Восточной Европы (Ш.Гейм в ГДР, Э.Гольдштюкер в ЧССР, Д.Лукач в Венгрии) и западными левыми интеллектуалами, г) круг деятелей кино и театра, очарованных эстетикой французского и итальянского экзистенциализма, д) круг деятелей изобразительного и музыкального искусства формалистических направлений, е) круг биологов-генетиков, идейно родственный дарвинистскому эволюционизму и антропологии, ж) круг психологов, вместе с восточноевропейскими коллегами развивающих неофрейдистские концепции.

При этом руководство КПСС почти открыто поддерживало «диссидентов-марксистов» (Р.А.Медведев, Л.В.Карпинский), легально работавших в системе ИНИОН и ряде рассчитанных на зарубежного читателя советских издательств. Кроме того, в диссидентском движении большой удельный вес имели и представители патриотического крыла (И.Р.Шафаревич, В.Н.Осипов, Л.И.Бородин и др.), однако их возможный союз с патриотами внутри советской системы как альтернатива горбачевской перестройке не состоялся.

Диссидентство так или иначе оставалось питательной средой будущей Смуты, но не ее организационным механизмом. В организационном плане будущая Смута и предательство зрело в недрах партийной элиты страны, где в течение долгих лет готовились те «кадры», которые в 80-е годы взяли реванш над чуждой им национально-государственной системой. Ряд аналитиков видит у истоков этого подспудного заговора известного партийного деятеля, идеолога Коминтерна О.В.Куусинена. Именно ему принадлежали основные идеи хрущевской «десталинизации». Именно его опеке и духовному руководству обязан стремительно возвышающийся при Хрущеве Андропов. Это была сплоченная и быстро идущая к власти группа, усилиями которой были вознесены на политический олимп и Горбачев, и Яковлев. В корне их представлений о жизни лежали скрытое западничество и русофобские комплексы [9].

Хотя еще в момент создания в США «Комитета порабощенных народов» (1959) в СССР систематически и целенаправленно выискивались потенциальные активисты сепаратистских движений, только после Хельсинского акта эти усилия оправдываются: «прирученный» академик-ядерщик А.Д.Сахаров становится иконой одновременно карабахских армян, крымских татар и инженеров-евреев, не получающих разрешения на эмиграцию в связи с секретностью (так называемых «отказников»).

Другой плод ложно понятой «конвергенции» ‑ партнерство российских и западных экономистов в рамках Международного института прикладного системного анализа (IIASA) – порождает еще одно «уязвимое сообщество»: возникает круг экономистов, воспитанных на идеях К. Поппера, Л. фон Мизеса и Ф. фон Хайека. В итоге к началу «второй фазы перестройки», стартом которой служит смерть диссидента Марченко, сообщество инакомыслящих творческих интеллектуалов соединяется в единое целое с адептами неолиберализма, формулирующими образ будущего России на основе колониальных сценариев латиноамериканских стран. Стратегия экономических реформ периода постперестройки готовится конкурирующими группами, приближенными соответственно к Движению демократических реформ и аппарату движения «Демократическая Россия». Из двух подходов – самоуправленческого (Шаталин — Явлинский) и институционалистского (Найшуль — Чубайс — Гайдар) Борис Ельцин выбирает второй, предпочитая колониальную диктатуру самоуправляемому хаосу; этот выбор окончательно закрепляется апрельским референдумом и расстрелом парламента (1993).

Уже к осени 1993 года часть диссидентов 1970-х годов перед лицом бедствий родной страны горько раскаиваются в том вкладе, который внесли в ее разрушение, и более того, вливаются в ряды защитников Русской цивилизации. Тогда же в оппозиционном движении, в особенности благодаря усилиям газеты «День» ‑ «Завтра», преодолевается навязанное противопоставление «белых» «красным»; к 1996 году восстановленная Компартия делает окончательный выбор между государственным патриотизмом и навязанной Римским клубом «теорией устойчивого развития». С другой стороны, такие организации, как «Либеральный клуб», Центр либерально-консервативной политики, Московский антифашистский центр, «Мемориал» и др. выражали официальную точку зрения президента Ельцина и правительства. Это касалось как истории, так и современности. В ходе официальной кампании по «десталинизации» фактически отрицанию подвергалась не только советская, но и имперская история России. Все несогласные с такой политикой подвергались шельмованию.

В канун выборов 1996 года вновь наблюдается схождение, казалось бы, полярных начал (Чубайса с Павловским) в стремлении «предотвратить коммунистический реванш», в то время как финансовые структуры, поддержавшие КПРФ, становятся объектами административной расправы. В итоге на втором сроке Ельцина власть в стране фактически вершит «семибанкирщина», что не только ускоряет дерегуляцию экономики и социальную поляризацию, но и сближает интересы олигархов с радикальными сепаратистскими лобби на Северном Кавказе. Это сближение имеет свое соответствие и в деятельности официозных правозащитников, когда уполномоченный по правам человека С.А.Ковалев фактически выступил в защиту терроризма [10].

Поборники особых прав специфических меньшинств, противопоставленных государству и эпатирующих общественное мнение, до сих пор широко представлены в органах государственной власти – от Общественной палаты РФ до Совета при Президенте Российской Федерации по развитию гражданского общества и правам человека. Под их опекой находятся многочисленные общественные структуры, отстаивающие неограниченную свободу вероисповедания (на практике – права сект, в том числе запрещенных в европейских странах), неограниченные детские права (на практике – права детей доносить на родителей и в результате лишаться семьи), сексуальное просвещение (на практике – поощрения беспорядочных половых связей и ограничения рождаемости), толерантность (на практике – исключительные права отдельных этнических меньшинств) и проч.

Двойственность российской государственности, одновременно стремящейся к выходу из «Третьей смуты» и к интеграции в западноевропейский мир, так и не была изжита в первое десятилетие XXI века, что особенно наглядно проявилось в 2008-12 гг. в административном двоевластии («тандеме»), которое дробило и разлагало правящую партию. Уступки перед евроатлантическим сообществом в сфере права (присоединение к 14-му протоколу Европейской конвенции по правам человека, попытки внедрения ювенальной юстиции, декриминализация экономических преступлений), экономического управления (приватизация госкорпораций, введение иностранных независимых директоров), публичной политики (гротескная либерализация избирательного права), военной политики (подписание СНВ-3) на практике оборачивается не укреплением статуса российской элиты в мировых управляющих кругах, а напротив – в наклеивании на эту элиту коррупционных ярлыков, уравнивающих ее с истэблишментами «Третьего мира», к экстралегальному «искусственному отбору» («список Магнитского» и др.) и в конечном счете – к прямой экспроприации как частных, так и корпоративных активов руками полицейских ведомств погрязшей в кризисе Европы. Последним эксцессом двойственности нашего государства, его внутренней расщепленности стало противостояние «болотной» оппозиции и «поклонной» антиоппозиции, в котором цивилизационный характер политической борьбы обнажился до предела[11].

Весь этот опыт свидетельствует о том, что с нашей страной всегда считались, когда она была не просто сильнее в военном отношении, но и самостоятельна в своей политике; когда ее прогресс достигался не только наличием сильной централизованной власти, но и суверенным цивилизационным самосознанием. Раскол на «красных» и «белых», «правых» и «левых» сам по себе, нагнетание их несовместимости само по себе – симптомы ослабления национального иммунитета, слабости национальной власти и воли, податливости общества на внешние игры.

 Продолжение следует …

[5] Понятия «левак», «левачество» трактовались в советских словарях в том духе, что левак прикрывает свою оппортунистическую, соглашательскую сущность радикальной революционностью. На наш взгляд, в этой трактовке заключается глубокий и до сих пор актуальный смысл.

[6] При этом в 1920-е годы «белая» эмиграция значительно поправела, там возникают достаточно сильные монархические организации – такие, например, как Российский имперский союз-орден (РИСО). Это было своего рода отрезвление, закономерный итог переоценки ценностей после революционных бедствий.

[7] Если и правы те конспирологи, которые возводят «красное знамя» к фирменному «щиту» семейства Ротшильдов, то это далеко не все объясняет в нашей «красной традиции». Так же как и отсылка к красным флагам пиратов-флибустьеров отражает лишь культурное сознание Западной Европы. Для русского культурного сознания эмблема Ротшильдов не значила ровным счетом ничего, тогда как стяги Дмитрия Донского были записаны в генетической памяти. Революционеры-идеологи вкладывали в кумачовые полотнища свои «книжные» смыслы, тогда как народ – свои исконные интуиции.

[8] Своего рода теоретиком антиолигархического самодержавия выступил любимый Николаем II писатель, генерал-лейтенант А.Д.Нечволодов,(1864—1938). Более известный как автор исторических трудов, он написал также работы «От разорения — к достатку» (СПб., 1906) и «Русские деньги» (СПб., 1907), в которых обосновал проект предотвращения «ростовщической скупки мира» путем замены в самодержавном государстве золотых денег на бумажные. Деньги предлагалась отвязать от банковских домов и привязать исключительно к суверенному государству, управляющему эмиссией и проводящему осмысленную стратегию общественно-экономических преобразований.

[9] В 60-е годы Куусинен с Андроповым создают при ЦК группу молодых интеллектуалов-консультантов, в которую входили такие знаковые фигуры как Федор Бурлацкий, Георгий Арбатов, Александр Бовин (будущий спичрайтер Брежнева), Георгий Шахназаров и др. Именно тогда, на основе романтизации старого Коминтерна и левого движения, которую предложил своим ученикам Куусинен, закладываются ментальные основы будущей «перестройки» и «реформаторства» 90-х.

[10] При этом другие правозащитники в один голос с зарубежными адвокатами вооруженного сепаратизма (А.Глюксманн, Б. -А.Леви и др.) не только не возражали против этого, но, напротив, все более становились «пятой колонной», уже антироссийской.

[11] При этом мы бы хотели обратить внимание на то, что собственно консервативная часть общества, которая в массе своей осознает чуждость России «болотной» оппозиции, разочарована не преодоленными уступками перед внешним миром – от реформы армии до вступления в ВТО, от кризиса СНГ до издержек жилищно-коммунальной дерегуляции.