Чёрный бунт
Я публикую поэму Кималя Маликова в сокращении, с комментарием, без комментария события недавнего прошлого читателю могут быть малопонятны. Автор Кималь Маликов родился в 39 году в Красноярске, после школы работал в Норильске. Кималь был патриотом особого рода, он отличался квантовой запутанностью. Своим умом, судьбой и симметричной матрицей, он в входил в события так, что всегда становился их частью. Если он занимался спортом, то обязательно был чемпионом, легкоатлетом, старожилы лёгкой атлетики Красноярска помнят его до сих пор. Он жил и работал в Норильске, его не помнят, конечно, коллеги, слесаря его бригады, их уже нет, но любой слесарь любой бригады поймёт технические подробности описаний Кималя.
Он работал корреспондентом газеты в Партизанском районе Красноярского края, наверно в 70 годы, и вот представьте, в 2007 мы с женой сплавлялись по Мане, в глухой деревне Кожелаки случайные люди, с которым мы говорили, знали Кималя, а как иначе. Но самый удивительный случай был в р.ц. Красногорское Алт. кр., где я в те же 2000 годы занимался лит. сборником с местными авторами. Один пенсионер, не писатель, участник ВОВ тоже по фамилии Маликов докопался до меня со стихами Пушкина. Т.е. дедуган честно говорит, что он ВДВ и на фронте был полгода, ну был, так расскажи про войну, а при чём тут Пушкин? Это квантовая запутанность. Я жил в Норильске в 78-80 году, ладшафтно и температурно помню эту местность, но никогда не вселялся в шкуру людей таких трагичных судеб, о которых пишет Маликов.
Слесарям Северо-Восточного
участка г. Норильска посвящается
ЧЁРНЫЙ БУНТ
Поэма
Мой дом пятиэтажная кирпичная коробка,
Вцепившаяся сваями фундамента
в вечную мерзлоту тундры,
стоит на Богдана под порядковым номером 15.
Восемь подъездов, и в каждом надпись, призывающая к благоразумию:
- Граждане! Оберегайте вечную мерзлоту!
Летом дом вырастет на полтора метра,
это когда растает снег.
И, город, словно скалы во время отлива,
оказывается на суше.
А через три месяца снова прилив,
И так год за годом…
Дядя Петя
Дядя Петя, сосед по квартире,
Очень любит детей.
Всех ребят называет сынками,-
Полон двор у него сыновей.
Меня он любит особенно,
Но зовёт почему-то «пацан».
-------------------------------------------------------
Говорят во дворе, что когда-то
Он донос написал на отца.
Старуха
Наш дом живёт, И это значит,
Что за стеной ребёнок плачет,
И трубы змеями шипят,
и гаммы надо мной твердят.
И, только слева, - там ни стука.
Там доживает век старуха.
Седа, тиха. Всё ходит боком,
И всё ночами просит Бога:
«Пусть даже пенсию берут,
да только сына мне вернут.
Он был в плену, он не убит,
Он где-то в лагере сидит».
Хоть и доказывают ей,
что нет в России лагерей,
Но, улыбаясь, как в бреду,
Она кивает: «Подожду».
Мать
Живёт за стеною женщина
Лет сорока.
И седина до срока
Прорезалась у виска.
Была у женщины дочка
Шестнадцати лет.
…Был майор предельно вежлив,
предельно добр и в меру строг.
Он говорил ей:
- Неужели увлёк вас этот демагог?
Я понимаю, в ваши годы
Врага мудрёно распознать,
Но ваш учитель – враг народа!
- А кто докажет?
- Ваша мать.
Слова, как траурные флаги,
Как лозунги по кумачу:
- Уж если честных садят в лагерь,
- Я с ними вместе быть хочу.
-------------------------------------------------------------
Одиночество ходит по комнате,
Считает шаги.
Говорит одиночество:
Помните! Люди – враги!
Юность под корень скошена
И весь сказ.
Смотрит на руки отекшие
Десятками глаз.
Даже думать не хочется,
Страх попятам.
Слушает одиночество:
Кто там?
Мама…
А за стеною женщина
Лет сорока
И седина до срока
Прорезалась у виска.
Она по-прежнему в партии,
и прошлому так же верна…
И в декабре, и в марте
В чёрном ходит она.
Мама…
Сталина
Девочка по имени Сталина
Шурой называется давно
Девочка по имени Сталина
Имени стыдится своего.
Имя вспоминается всё реже,
А давно ль с парткомом во главе
Ей вручали имя, как надежду,
Как мандат на звание: Человек.
Это имя вознесла эпоха
Над седыми башнями Кремля,
Это имя разнесли по крохам,
По могилам, тюрьмам, лагерям…
Это было. Этого не будет.
Но былое кто перечеркнёт?
Это имя развенчали люди,
А девчонка всё-таки растёт.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Мой дом
Мой дом, глаз стрекозы,
не засыпающий ни на минуту.
Больше всего я люблю смотреть, как в темноте,
Как бы просыпаясь после дневной спячки,-
Вспыхивают огоньки…
Но вот, постепенно, уступая напору полярной ночи
Окна гаснут, посылая прощальный SOS
Люди не спите!
И постоянно, в два, в три, в четыре часа ночи
Светятся дежурные окна.
И даже, если ТЭЦ отключает квартал, всё равно,
после короткого замешательства
вспыхивают бледные огоньки спичек,
а затем окна озаряет тусклое восковое пламя. И так же, как всегда, хлопают двери подъездов,
Выпуская на работу очередную смену горняков, вахтовиков, плавильщиков.
Мой дом,
Первый осколок солнца попавший в глаз.
Первый поцелуй, вырванный у застенчивой Нэлки
Из тринадцатой квартиры; первая сигарета, выкуренная в туалете;
Первый рубль, заработанный у соседа…
Первое, первая, первые…
Мой дом: 70 отцов, 84 матери, 116 бабок и добрая
Сотня братьев и сестёр.
Мой дом, моя семья, моя судьба.
Моя работа
Мы – слесари – чернорабочие,
Сегодня всё утро свежуем бочки.
Ох, весёлая это работа –
В днище бьёшь до седьмого пота.
Холодно?
Молотом!
Жарко?
Жарь!
Эй, профессор,
Вдарь, вдарь…
Я устал, я не могу.
Но распластаны в снегу
Разноцветные листы…
- Эй, профессор, не простынь!
Тают стайки белых мух,
Я по днищу бух-бух…
Скоро ль обед?
Эй, бригада «ух» работаем до двух.
А с двух до пяти
Бригаду не найти.
Сегодня суббота…
Таким запомнился первый день…
Вернулся с работы.-
Обедать лень.
Листаю книжку, мать хлопочет…
Ничего не вижу-
В ушах грохочет:
Холодно?
Молотом!
Жарко?
Жарь!
Эй, профессор,
Вдарь, вдарь.
………………………..
Над головой луны шар.
Снова тундра, снова огни.
Шепчет напарник; это они.
- Кто они? – говорю сонно
- Бытовики. Последняя зона.
Шаг, шаг, ещё шаг.
Над головой луны шар.
Слева на трубах фигура видна.
Шепчет напарник: это она.
То ли жинка, то ли сестра…
Всегда у зоны в восемь утра.
Шаг, шаг, ещё шаг…
Лагеря, лагеря…
Поржавели колючие гроздья.
На кострищах бараков
Растёт голубая трава.
Над Россией горят
Удивительно мягкие звёзды,
Серебрится луны
Поседевшая голова.
Над Россией горят
Удивительно яркие звёзды!
Гулко щёлкают почки,
(Как будто срывают курок)
это в память вколоченные,
кровоточат ржавчиной гвозди.
Это ходит вокруг
С карабином конвойный стрелок. –
Мой единственный цензор
Равнодушный и строгий.
И когда обжигает огонь едких строк
Осторожно вычёркиваю эти строки.
Я и мы
Время подумать: чего я стою?
И кто же Я?
А, вернее. Мы?
Мы – рожденные перед войною,
Влюблённые в слово « Жмых»,
К очередям привыкшие с детства,
Верившие в Сталина, (никуда не деться,
Не отречься, и не забыть).
Сталин – это: мы не рабы.
Сталин – это партия. Родина;
Сталин – это ещё не найдено
Слова вместительней и родней).
В этом признаться не стыдно мне.
------------------------------------------------
Слушаю Шелепина. Горечь у рта.
Может я впервые верить устал?
--------------------------------------------
Все со временем позабудется,
Но, по совести говоря,
Просто-напросто зарубцуются
Наши русские лагеря.
Всё поймет и оценит время,
И жестокую правду мер…
И поднимется гордо Кремль
Над обломками наших Вер.
Мы – проклятое поколение.
Нам теперь выравнивать фронт,
Выгребая против течения, попадая в водоворот.
И, как знамя, как символ веры, в сердце, вымученном бедой:
Год тяжёлый, как сорок первый,
Пятьдесят шестой.
------------------------------------------------
А верить надо. Верить надо.
Не так, как верим мы весне,
Прислушиваясь к листопаду
С природою наедине.
Там что – природа не обманет.
Квадратный круг… Звезда во мгле.
А где узнать, что с нами станет,
И где купить хлеб…
Федя
Бригада. Тридцать человек, включая мастера.
Все мужики, от тридцати двух до пятидесяти,
Я младший.
На каждого в среднем,
Включая меня и Федю,
Приходится по восемь лет лагерей,
Хотя Федя, сидел всего четверо суток.
-------------------------------------------------
За стенами балка ветер.
За окном молочно светит белый ветер.
Сквозняками очищает кабинеты, ветер.
Хоть вы верьте, хоть не верьте – новый ветер.
Я прокладки вырубаю. Слышу – ветер.
Знаю, славная примета, если ветер.
Значит, крепкие морозы отступили.
Так уж водится на свете: или – или.
Федя сыплет в чай заварку,
Достаёт на стол «припарок»
Потому как, ой, не скор,
Разговор.
- Я задам тебе, ты грамотный, вопрос.
Кто придумал о начальстве: шеф иль босс?
Иль татарин с незапамятных времён
Заставляет вас отвешивать поклон?
Я, вот, слесарь, а когда-то машинист.
И остался бы, да больно уж речист.
Что начальник. Он мне в рот,
А я в ответ.
Вы бы скромно промолчали, А я – нет.
Я ведь гордый.
Я рабочий
Так изволь
Уважать мою, хоть малую, но роль.
Вывозили на свободу мы ЗЭКа,
Да в пути застала нас пурга.
Опер нам кричит: пора «чертей» бросать!
Или вместе на дороге замерзать!
Я сказал ему: заткни, собака, пасть.
Ты не дома, и моя сегодня власть.
И сидел он как голубчик – ни гу-гу.
Мы полусуток пробивались сквозь пургу.
До какого-то разъезда доползли,
Трое суток согревались как могли.
Наш начальник тоже парень с головой:
Паровоз прислал и смену, нас домой.
Мы в депо, а там записочка. Привет!
Вызывает Завенягин в кабинет.
Ну пришли, в мазуте, грязные, как есть.
Он нам кресла, ну а мы - стыдимся сесть.
- Ничего, - смеётся, - это пустяки.
Сразу видно, что ещё холостяки.
Достаёт бутылку спирта,
наливает по сто грамм.
По пятьсот рублей на брата, без расписок:
это Вам.
Ну, надрались, мы в общаге, и бай-бай.
А под утро кто-то тыркает: вставай.
Я – глаза продрал и вижу - Бог ты мой!-
Мой приятель старый, опер и конвой.
Ну допросы, чин по чину,
Над ответами потей:
Мол, угробили машину
Для спасения «чертей»
Трое суток позади.
Говорят нам: выходи!
И воскресли мы, понятно.
А обязаны кому?
Рассказали нам ребята:
Зазвенягин поднял шум.
Женька
Бывший чекист.
Бывший борец за правду.
Бывший человек.
Это очень страшно, когда остается «когда-то».
Как даты,
Которые празднуют раз в году,
Когда возвращается память…
…………………………………….
Хлопцы! Опять заявление в месткоме?
- Знакомо!
- Ведь двое давно в интернате!?
- Так младшей на платье, а средним на обувь.
- Зарплату-то попил.
- Дадим или как?
- Вот, мать его так, пиши, пусть берет.
А если пропьет?
- Пиши: «Полякову Е.А. выдать безвозвратную ссуду
в размере тридцать рублей, но деньги на руки
не выдавать, а послать с ним в магазин
С. Козлова для покупки всего необходимого»
-
Он вышел из комнаты в коридор.
Встал к косяку, прислоняясь.
Снег. Паропровод. Колючий забор.
При сумрачном свете дня. Думал о чем?
Кого вспоминал? Может об этой ссуде?
Что-то шептал. Я расслышал, понял.
Эх…вы…люди…
Прошедший и тюрьмы и лагеря,
Раздавленный злобным наветом,
Он истину видел на дне стопоря,
А остальное - с приветом!»
Коль память уснула – на сердце легко,
А кто его больше осудит?
И все, что осталось в душе у него, -
Вот это лишь хриплое: люди…
…………………………………………………
Эй, начальнички, чайнички!
Вам теперь сорок пять.
Ваши женушки отчаялись
Вас от водки отучать.
Сами пьют за душу милую,
Да ранехонько хмелеют
Ну, а вы, как будто мимо,
Лишь трезвее.
Не берет вино и водка,
Спирту надо бы
Ведь сулит метеосводка
Завтра градусы.
Будет ветер двадцать баллов,
Да с морозом!
Кто на севере жил мало –
Осторожней!
Ну, а вам чего бояться?
Вы ж, начхали.
Лет по десять, по пятнадцать привыкали.
И к тому же, у подъезда
Бобик «юркий»,
И путевочка в Мацесту –
Менять шкурку.
Слесарь Иван Дубов
Арестован осенью 1938 года.
Реабилитирован 10 марта1963 года.
Слушай, парень,
Думай, не думай,
Убери свою Пьяф.
Я, Иван Иванович Дубов, пьян.
Да, забалдел – не подумай сдуру,
Что потому ругаю;
Попросту - не хватает культуры…
Понимаю…
Просто жизнь улыбалась хмуро:
Не улыбка – стон.
В двенадцать – юнга,
В шестнадцать – штурман,
В семнадцать - уже шпион.
И пересылками дни поплыли:
Воркута, Соловки, Таймыр…
И учили меня, учили
БУР, да ещё сортир.
Мне выковывали характер,
Выбивая характер мой,
И блатная братва в бараке,
И зелёный ещё конвой.
Обучал меня опер Карцев,
Да и тот ни хрена не достиг:
Раз пятнадцать садили в карцер,
Только чубчик – то не остриг.
Этот чубчик, спроси у Тони,
Знаменит был на весь Таймыр,
Я в штрафлаге на Каларгоне
Самый первый был бригадир.
Каларгон…
Загибались, как мухи.
Два – три месяца и конец.
Ну, а мне присылали рухлядь,
Экономили, знать свинец.
Вдоль дороги, заместо Крыма,
Взад – вперёд их конвой гонял.
Я в нарядах «разгонка дыма»,
Удивляясь себе, писал.
Кто за это меня осудит?
Перед тем, как идти в карьер,
Поднимали головы люди,
И людьми уходили на смерть.
Выпьем, парень…
Но
Мы слишком милосердны. Может, зря?
Отходчивы, до боли добродушны,
Прощаем всё, хоть это и не нужно,
Но не садить же снова в лагеря…
И подлецы гуляют на свободе,
а сволочи на пенсию уходят,
а те, кого «достали» лагеря,
Уходят в сторожа и слесаря.
Писать иль не писать о лагерях?
Убийца
Он ходит по городу, как королевич,
Человек с фамилией Ходасевич.
Уже не боится, а только побаивается;
По сторонам уже не оглядывается.
Не пресмыкается, не таится,
Настороженно не смотрит в лица.
А как ему спится! Как ему спится!
Даже не думает, чтоб захмелиться,
Опохмелиться, водкой залиться,
Спится ему, как в могиле не спится;
Дача в Крыму, а застрял вот на Севере,
Видно, и правда, что люди не звери;
Те, может быть. и питаются падалью,
Люди-убийцы питаются памятью
Памятью мёртвых, убитых, замученных…
Ходит палач, ничему не наученный,
И не боится, а только побаивается,
По сторонам уже не приглядывается.
Память первая
Этих двоих привели на рассвете,
Почти двести вёрст оттопали,
Кто-то спросил офицера:
- А третий?
- Кто-то ответил:
Слопали.
Стояли они, прислоняясь к столбу,
Ожидая расстрела вечером;
И, смеясь, лейтенант говорил одному:
Ну, как, Петров, человечинка?
Память вторая
Раз-два. Левой-правой, три-четыре
Левый – правый;
Затылок в затылок, чёткой колонной.
Тесно спрессованы от шмона, до шмона…
Политкаторжане идут на работу.
навстречу мужик, зазевался и, сходу,
в центр колонны, лишь змейка по центру.
У лейтенанта конвойного – нервы,
Выстрел и, падает парень в бушлате,
Встала колонна. Как на параде,
Как по команде – крутой поворот,
Труп по рукам, словно знамя плывёт
Чья-то команда. И кончен парад.
И без команды шагают назад:
раз-два, левой-правой;
Раз-два, левый, правый.
Кто-то бессильно в конвое орёт,
Труп над колонной, как знамя плывёт.
Память третья
Вышка. Проволока в четыре кольца –
Ключ на волю – кусочек свинца.
Вышел зэк, матюгнулся отчаянно;
Я бегу! Эй, начальничек!
На первый раз забраться успел,
Выстрел в воздух
Выстрел в цель.
Лежал у проволоки, улыбался:
Всё, как надо, побег удался.
----------------------------------------
Тридцать лет, а всё-таки болит:
С прошлым наши связи не ослабли.
И сегодня парни из земли
Пьют, как водку, дождевые капли.
Рядовые трудовых колонн,
Рядовые жертвы преступленья;
Вас хранит до будущих времён
Мерзлота, свидетель обвиненья.
Вы простите, парни, что вино
Мы на вашей ледяной могиле
Вместе с палачами заодно
В день тридцатилетия распили.
Может, это времени вина,
Не того, что раны исцеляет,
Просто очень больно без вина…
Бригада (А. Косареву)
Их было девятнадцать
Отчаянных парней –
Секретарей райкомов
Из разных лагерей.
По 25 срока.
Руководил бригадой
Сам секретарь ЦКа.
Рассказывают, в тундре
В колючие снега
Бригаду вколотила
Внезапная пурга.
И, словно снегом спаяны,
Лежали все подряд;
И грелся между зэками
Казённый автомат.
А через двое суток
Упрямою толпой
Тащились. И тащили
Измотанный конвой.
В барак полузасыпанный
Ныряли, как в блиндаж…
Так проходили парни
Свой кандидатский стаж.
Памяти А. Макарьева
И вот мы провожаем Глеба,
И только слышалось: налей!
Пятнадцать лет, как пайка хлеба,
Лежат на крашеном столе.
Пятнадцать лет! И вот свобода.
И снова жизнь берёт разгон.
Он был не то чтоб враг народа,
А просто-напросто – «шпион».
В грудном кармане паспорт чистый,
И перечёркнут злой навет…
И только совесть коммуниста
Ждала, как визы, партбилет.
И Глеб сидел, разбитый счастьем,
Уж больно радость велика!
И что-то плёл мальчишка-мастер,
И пили бывшие зэка.
И не понять, всерьёз иль смехом,
Или подлаживаясь так,
Ему съязвил начальник цеха:
Ты снова в партию? Дурак!
И мы глядели обалдело,
Не понимали, в чём вина.
Лицо начальника синело,
И Глеб стоял, белее мела,
И набухала тишина.
Стакан не видела рука,
Как будто пропили святое
За пьяной шуткой дурака.
Разговор
Собеседник мой, партийный, крупный чин.
Раздражается, костяшками стучит.
- Слева люди, справа сволочи? Привет.
Ох и логика, прямая, как кастет.
Вправо врезал, ну, а влево, Боже мой!
Да и что с тебя возьмёшь, молодой,
Убедился я за свой немалый «срок»:
НЕ вдоль проволоки граница – поперёк…
Помню был у нас в бараке музыкант,
Работяга-то неважный, но талант.
Ну, устроили придурком,
Понимаешь, даже урки
Эти руки для народа берегли.
А седьмого в клубном зале,
он нам скрипкой души жалил,
и качали нас печалью Сарасате и Сен-Санс.
А за стенкой, в комнатёнке
Мать ждала и две девчонки
Их спецрейсом привезли с материка.
Чёрный бунт
Чёрный бунт
Поднял чёрные флаги,
Очевидно, траурные,
На воздушных шарах
Подняли белые лозунги
С чёрными буквами.
Требовали:
Прекратите репрессии,
Верните наших товарищей!
Бастовали все:
Бендеровцы и уголовники,
Убийцы и политкатаржане.
Требовали: разрешите писать
Чаще, чем раз в году.
(Помню, моя бабка
пятнадцать лет после войны
ждала сына.
Может в лагере.
Может сидит,
Не разрешают писать…)
Требовали: отмените номера,
Верните фамилии…
Мы люди!
(Ведь даже подонок считает себя человеком,
А человек, тем более…)
Требовали: уменьшите срок…
(Помню один старик горевал:
- А если не доживу до ста,
Кто будет досиживать срок?
Неудобно…
…………………………………………………
А самое страшное:
Витька-фашист
С ломом кинулся к пулемёту…
И автоматчик его прошил,
Не оборвав полёта.
И рухнул Витька на пулемёт,
И лом по земле катился.
Минутой раньше… и в эшафот
Город бы превратился.
А самое страшное –
Это когда
Вышли колоннами к аэродрому.
… И слышу, Пашка кричит: «Куда?»
- Коммунисты, - кричит, - опомнись!»
И закружился водоворот
И белые лица пеной.
И где-то вопили: - Давай вперёд!
И кто-то хрипел: - Измена!
А четверо стали плечо к плечу,
И Павел, как на трибуне,
Стоял на плечах, и толкал речу
О нашем, о чёрном бунте.
И как это можно было забыть
Истину страшной силы:
Что Родину можно только любить
И верить ей до могилы.
………………………………………………………..
и штаб до полуночи заседал,
впервые за месяц растерян,
И ночью приговором «суда»
Был Пашка расстрелян.
…………………………………………………….
Ах, Пашка, светлая голова,
Прости, что тебя забываю,
Ни камня, ни холмика, только трава, -
И где могила – не знаю.
Глава третья
Я – светящееся окно
Дома, где ты живёшь.
Я – кирпич из стены цеха,
В котором ты работаешь.
Кто реабилитирует меня,
Человека с пятизначным номером?
Родные? Нет их у меня.
Друзья? Одни отреклись,
Другие погибли со мною.
Кто реабилитирует меня,
Человека с пятизначным номером?
