Музыка сфер

                                                           

             Подборка стихов из последнего сборника "Буде вечен" полярного лётчика Валерия Мазарского.

 

Чтоб   не   распалась   в   клочья   связь   времён, 

Вяжите   крепче   узелки   на  память.

Пусть   будущее  прошлым   не   обманет,

Пока   из   тела   дух   не   выйдет   вон.

 

Валерий Мазарский

 

*  *  *

Город помню до самого краешка,

От родного порога до крыш.

Где шершавой рукой моя бабушка

Волосёнки мне гладила, слышь?

Где по Каче бродил я до одури,

Не боясь ни цыган, ни шпаны.

Где мне руку приятели подали,

Отощавшие после войны.

Где отец первым был голубятником,

Где петух за штанину хватал.

Где в кругу пацанов, только вякни-ка,

Сразу в рожу -  и  даром, что мал.

Город рос, и я тоже по мере с ним     

Раздавался в плечах и в груди.

Набирался и правды, и ереси.

Город мой! Ты меня не суди!

Город мой! Ты вознёсся немерено.

Ты меня пережал, пережил.

Помнишь, как я впервой, неуверенно

Здесь соседскую Таньку любил?

И, как пёс, заплутавший, но помнящий,

Где родился и титьку сосал,

Я к тебе, как к единственной помощи,

Обращу свой предсмертный оскал.

И погостов заморских не нужно мне

И не лягу в чужое ничто,

Чтоб не маяться плачами чуждыми,

Остывая под чуждым крестом.

И, стащивши дорогой недлинною,

Понабрав на поминки вина,

Рот забей мне сибирскою глиною,

Пережившая друга шпана.

 

*  *  *

Я был мальцом послевоенным -

от плоти плоть сибирских зим -

И в мать ругался  вдохновенно, 

спеша за хлебом  в магазин.

Морозы  стылые  дурачил, 

в  апрель  купался, а  потом

Ловил пескариков  на  Каче, 

за  старым  Юдинским  мостом.

 

И помню, как сопливый  мачо,

два пальца в рот и звонкий свист,

блатною лирикой маячил

Петруха, вор-рецидивист.

 

И в горло лезущую тяжко

бутылку с крепким  портвешком,

и беломорную затяжку

на пару с другом-корешком.

И нос, расквашенный прилюдно,

из-за соседки Людки, ну…

И битую в кровь обоюдно

чужую, пришлую шпану.

 

Гитары первые аккорды 

и дрожь в коленках на Столбах.

Вибрамы, стёртые до корда,

и пестроту цветных рубах.

В десятой школе, палкой тыча

в тетрадки, в кляксах от чернил,

меня ругал Иван Филиппыч,

что батю до войны учил.

И жизнь неслась, года плюсуя

и в пятилетки их собрав,

людей, судьбу, страну тасуя

и временем взимая штраф.

Оглядываюсь в прожитое,

и ты, ровесник мой, присядь.

Две тыщи семь. Да что ж  такое?

Откуда взялись шестьдесят?

Считаю волосы седые,

плююсь в окно, ношу очки,

и дышат в спину молодые.

Желаю счастья, деточки!..   

 

*  *  *

Заполярная облачность рваная.

Снег валит, и один на один

Обомлел на плато Путорана я,

Жалкий раб, ну, а он - господин.

И в арктической тундре, заброшенный,

Помня - с Севером только на «Вы»,

Я стою, до бровей запорошенный

И счастливый поверх головы.

И забыты все люди и нелюди,

Что погрязли в грехе и во зле.

Я – единственный сущий из челяди -

Жить остался на белой земле.

 

                                В.С. Иванову

Наш Экипаж Заснеженной Заимки

Тебе и рапортует и твердит: 

Забудь про хворь, года и недоимки,

возьми добра и радости кредит.

Всегда будь справедливым командиром.

Чтоб взлёт с посадкой равны по числу.

Останься молодым, на зависть миру.

Не поддавайся возрасту-ослу.

Весёлым будь, с макушки и до пяток,

и смейся всласть на жизненном бегу.

Забудь про даты и седьмой десяток.

Люби подругу и прости врагу.

Будь юным. Всё хватай и с пылу, с жару,

лети по жизни, высоту любя.

И слушай комиссара Клару.  

Володя! С Днём Рождения тебя!

 

*  *  *

Мне плевать, что будет что-то где-то.

Мне плевать, что как-то не поймут.

Мне плевать, то, что наложат вето,

плюнув в прямо сказанную суть.

Мне плевать, что плюнули подруги.

Мне плевать, что наплюют друзья.

Мне плевать, что в обведённом круге

мне найти углов пока нельзя.

Мне плевать, что глина, не растаяв,

мой плевок не держит и дрожит.

Я, стихами дорожа, узнаю,

то, что жив, ну, извините, жив.

Мне плевать, что Бадалык так близко.

Мне плевать, что дорога земля.

Я стихами поклонюсь Вам низко,

что писал для Вас чего-то для.

Мне плевать, что в сроки закопают.

Мне плевать, что позабудут путь.

Только пусть в поминках вспоминают

мною ненаписанную суть.

 

 

* * *

Года бегут, года спешат,

один, другой, как кони цугом

И с каждым расстаюсь, как с другом,

и дни, как вёрсты, мельтешат.

 

И всё короче их число.

Прожил их много, помню мало.

Меня переживёшь устало,

мой друг. Тебе не повезло.

 

И день тот Икс, и час тот Ноль

сойдутся в точке двуединой.

Не попрекай дорогой длинной,

мой друг. Меня ты не неволь.

 

Я сам уйду. Всему свой срок.

Пускай докрутится пружина.

И не ругайся вслед, вражина,

и помяни меня, дружок.

 

 

* * *

Дутый крест на чёрном пузе,

бородёнка не нова –

Попик нас молитвой грузит,

окропив водой слова.

Где-то Ангел недалече

прячет Музу под крылом.

Я пишу стихи под вечер

возле церкви, за углом.

Сладкий аромат елея

ждёт меня на том крыльце.

Я стою и тихо млею:

Бог и я  - в одном лице.

Плачут скорбные иконы.

                                     Тишина и упокой.

И российская Мадонна

крестит узкою рукой.

Запах воска страстотерпкий,

шёпот трепетной свечи.

Мы с тобою в старой церкви.

Дорогая, помолчим.

Постоим у аналоя,

позабыв мирской кураж.

Он и ты, и я – нас Трое.

Боже, Боже! Днесь нам даждь.

Тихо в церкви. Вечереет.

Только Он и я, и ты.

И в душе прощенье зреет,

пониманьем Красоты.

Нищенка с лицом печёным

тянет руку на крыльце.

Ты с Любовью изречённой

и с улыбкой на лице.

Просит нищая монету,

а глаза -  как неба синь.

Этот вечер, церковь эту

помни, милая! Аминь!

 

 

* * *

Как часто, стиснув верхний с нижним,

Чужой возжаждавши крови

Сомкнём клыки свои на ближних

И признаёмся им в любви.

Христа вспомянем. Эко диво!

Ему и гвозди в руки шли.

И у могил скорбим блудливо,

Бросая в яму горсть земли.

Я потеряю смысл речи.

Пусть немота заткнёт мне зев,

Но ханжество увековечу,

Кого-то строчкою задев.

 

* * *

 

Ах, Пушкин, Пушкин, бабник и поэт!

Арап и камер-юнкер. Крест на теле.

Будь проклят тот заморский пистолет,

Что оказал услугу на дуэли.

Отплачь, Наташа. Боль перенеси.

Строк волшебство запомнится без боли.

От первой «до» и до последней «си»

Тебе писал, как пел, чего же боле?

Пусть я не Пушкин, Лермонтов не пусть,

Но тоже дуэлянт, рапсод, повеса.

И если вечером от ревности напьюсь –

Наутро сам ищу себе Дантеса.

 

* * *

Женщина с осенней позолотой,

с ласковым сияньем изнутри,

где тебя встречал я? Кто ты?

Вспомню сам, пока не говори.

 

То ли в малом детстве было это,

то ли в школе дёргал за косу?

Задаёт загадки бабье лето.

Дни идут – ответа не несут.

 

Дни идут. Цвет осени не меркнет.

Манит в детство, там, где всё весна.

Ну, напомни хоть чуть-чуть Валерке,

но молчит загадочно она.

 

Женщина с осенней позолотой,

сеть морщинок у знакомых глаз.

Это время вышло на охоту

и в упор расстреливает нас.

 

Память вдруг закрыла мне ворота.

Как мне дыры в прошлом залатать?

Женщина с осенней позолотой!

Кто же ты? Ответь. Я буду ждать!

 

*  *  *

                                брату Сашке

Бежишь за три

девять земель,

Сжигая за собой мосты.

Бросая мятую постель,

Перекрывая все кранты.

Бежишь, ни разу не присев,

Меняя след, минуя путь.

Раскрыв в немой зевоте зев,

Куда-нибудь и как-нибудь.

Бежишь невольно, налегке,

Не взяв попутчиков в пути.

А что там, в дальнем далеке?

Куда идти? К кому идти?

Ни мой вопрос, ни твой ответ,

Ни семафор в конце дорог,

Ни в дальний путь чужой билет

Не скажут, где привала срок.

И где закончится маршрут?

И на свету или во тьме?

И где тебя сегодня ждут?

В какой тюрьме? В какой тюрьме?

И где ты голову приткнёшь,

Чтобы судьбу переиграть?

Иль словишь в пересылке нож  -

И век свободы не видать!

 

* * *

Мягко сел на опустевший стул,

Тени бывших чутко потревожив,

Невысокий, но крутой вельможа

И с усталой радостью вздохнул.

 

И притихли тени по углам

В старом доме, сумрачном и сером,

Что служил им правдою и верой

С ложью и неверьем пополам.

 

Тени бродят. Ряд их не редел.

Дом не выдаст старых поселенцев

От седьмого, дальнего коленца

До последних, самых главных дел.

 

И скребётся в двери, втихаря,

Словно в доску свой, или по блату,

То ли лев, то ли медведь с лопатой,

Как прислуга бывшего царя.

 

*  *  *

Весь в чёрном и на трёх опорах

стоит мужик с немым укором,

себя судьбой-злодейкой зля,

и чёрная -  в глазах земля;

и шапка чёрная в руках,

и дно -  в дешёвых пятаках.

Та шапка – дуло автомата.

Стреляй, мужик. Прости, ребята.

Я выпил водки с парнем тем,

как будто дёрнул АКМ,

и бросил в шапку адресок.

Не исчезай. Звони, браток.

 

*  *  *

Боюсь сравнений я невольных,

И ты, футбольный Бог, прости,

Но шар земной, как мяч футбольный,

Летит в ворота вечности.

Я не виню Тебя в притворстве,

Коварный друг - футбольный Бог,

Что в мировом единоборстве

Ты нам ничем помочь не смог.

Или молились неумело,

Не до крови разбили лбы,

Или Россия онемела,

Слабейшим сдавшись без борьбы?

Легко кричать, оставшись сзади:

Мол, невезуха. Не с ноги!

Скажи мне, Бог, футбола ради,

И ради Бога, помоги!

Пусть мы опять не в Главной Лиге

И не на четверть и не в пол-...!

Молюсь главнейшей из религий

С коротким именем -  Футбол!

 

   МУЗЫКА СФЕР

 

Сколько вечных тем –

целое ревю.

Хватит тем и тем,

в общем – дежа вю…

 

*  *  *

Выхолостил чувства и причуды

век двадцатый, циник и прагмат,

Но менять на золото не буду

прежний твой серебряный уклад.

Век мой девятнадцатый, загадка,

протяни невидимую нить,

серебром связующую сладко

прежние и нынешние дни.

И храню тебя какое лето,

бережно укутав в покрова.

Не хватайтесь, новые поэты,

липкими руками за слова.

Век другой, как одеяло, тянет,

скомкав в горсть былое статус-кво.

Слышите ли, Игорь Северянин?

Приходите к нам на Рождество.

Вымету сегодняшнюю пошлость,

лишнего из дома понужну.

И за стол, как сказочную роскошь,

посажу татарскую княжну.

Выпьем и забудем паранойю,

что  довлела хамством и попсой.

И утешит сказкою хмельною

дама с азиатской хитрецой.

И, наверно, сказка былью станет,

подтверждая вещее родство.

Слышите ли, Игорь Северянин?

Приходите к нам на Рождество.

 

Гибель Помпеи

(под Гомера)

 

Гневный Юпитер и ты, равнодушная Гея,

Вставши не с правой, вчерашнего после похмелья,

Знать, перебрав от души олимпийского зелья,

Гнев и похмелье решили сорвать на Помпее.

И, помянув имена всех обидчиков всуе,

И, перебрав поголовно и смертных, и грешных,

Всех разбудивши в обители вышней поспешно,

Утром на помощь к отмщенью призвали Везувий.

Радость Богов кратковременна и преходяща.

Милость Богов переменчива и недалёка.

Горе тому, кто хоть раз не извлёк и урока

Из обещаний Богов, данных сущим и вящим.

Гнев Громовержца упал на тебя, Геркуланум.

Лава Везувия выжгла тебя, о Помпея.

Видя страданья людей и от них сатанея,

Боги огню предают города или страны.

Боги карают людей не за страх, а за совесть,

И упиваются горем с небес, для других недоступных.

И не снисходят к мольбам в своих играх беспутных,

Лишь иногда на года от забав успокоясь.

Пепел Помпеи, слежавшийся в тысячелетьях,

В дёрн благодатный, удобренный плотью людскою,

Щедро обласканный белою пеной морскою,

Ныне опутал Везувий неапольской сетью.

Город волшебный, великий и чудный Неаполь

Спит у подножья Везувия, спящего рядом.

Словно отведавши пьяную гроздь винограда,

Ты захмелел от божественных радостных капель.

Только курит над тобою дыханье вулкана.

Только не зря приливает с опаскою море.

Только не зря сохраняет потомкам история

 Вашу погибель, Помпея, и ты, Геркуланум.

Спит, утомившись от игр и проказ, Громовержец,

Мерно вздымается грудь насмеявшейся Геи.

Спят небожители, снится им гибель Помпеи.

Снится Неаполь, который ещё не повержен.

 

* * *

Музыка сфер. Полнолуние. Ночь.

Небо приблизила чья-то рука.

Сир я и сер, и мне нынче невмочь

песню не спеть, не кляните волка.

Соло моё для осенних чащоб

я затянул, даже бесы дрожат.

Той серенадой для волчьих утроб

только собратья мои дорожат.

Капли слюны от натянутых скул

наземь стекают, жгут чахлые мхи.

Это в честь жёлтой, бесовской луны

песню загнул я на волчьи стихи.

Не подпевай мне, ночное зверьё.

Прячься по норам, поджилки поджав.

Нынче мне – рай. Это время – моё.

Слушай, округа, мой волчий устав.

Я! – Композитор, поэт и певец.

Слушайте, вы, кто труслив и не смел.

Ночи сердитой приходит конец.

Утро! Умолкну. Я спел, как сумел.

 

 

Сергею Есенину

 

Я жалею, зову и плачу.

Я желаю, пишу, мечусь.

Одинаково нам предназначено

уповать на родную Русь.

 

Как и ты, я обманывал женщин,

ненавидел пустой стакан.

Как и ты, я с песней повенчан

и терял я свою Дункан.

 

Ты с Оки, а я с Енисея.

Ты -  крестьянский, пусть я – городской.

Одинаково мы посеяны

одинаковой, русской тоской.

 

И одними мы песнями тешены,

что и ныне и присно поём.

На единых весах мы взвешены,

нам одних небес окоём.

 

Он ушёл, белый дым, так схожий

и тебе, Есенин, и мне.

До свиданья, мой милый Серёжа.

Хорошо нам наедине.

 

*  *  *

Блик золотого и чистого цвета

светит надеждой в ночи.

В море свинцовое из фиолета

всем потерпевшим кричит.

 

В этой марине и страх, и надежда,

солнце и шторм удалой

И Айвазовский, как мальчик прилежный,

где-то сидит под скалой.

 

 

Иосифу Бродскому

 

Омела старая  истлела добела.

На Сен-Микеле всё чужое снится.

Чужие черви выели дотла

Твои пустые, мёртвые глазницы.

Изведав мир, не обретя покой,

Поэт приюта на чужбине просит.

Прилёг к земле усталою щекой

Изгой с библейским именем Иосиф.

Не прокрадётся невская луна

В чужое небо вскачь и торопливо.

Дивись, венецианская шпана!

Гуляй  на рубль русского разлива!

Пусть твой черёд, жестокосердый век,

Где Бог всевидящ, только глух к молитвам.

Где Ангел спит, не опуская век,

Следя усердно за космополитом. 

Прости им всё, ведь шансы не равны,

И каждый равнодушьем избалован.

И нет пока под солнцем той страны,

Где бы Любви началом было Слово.

Прощай! Прости иных, космополит,

Отмеченный и Нобелем, и Тщаньем.

Твой кров – Вселенная. Тебе и Бог велит

Уйти, не обернувшись на прощанье.

 

МНЕ ПРИСНИЛАСЬ МОНА ЛИЗА…

 

Много пафоса в стихах, не годится, ну никак.

Матом разродиться – тоже не годится.

Тихо Музу испрося, напишу и так, и сяк.

 

* * *

Ночь. Бессилие души.

Торжество изнанки света.

Просыпаться не спешит

Муза в ожиданьи лета.

Руки разметав во сне,

на подушке опочила,

чтоб проснувшись по весне,

разгуляться с новой силой.

Спит, зараза, в неглиже,

сдвинув голые колена.

Я сижу настороже,

ковыряю пальцем стены.

 

* * *

Полцарства за бутылку пива!

Полжизни за рассол капустный!

А как с утра было красиво!

А как с обеда было вкусно!

А как под вечер было сладко!

А как с полночи стало тошно!

Валяюсь, как лопух на грядке,

из жизни вырванный нарошно.

Тоскую на чужой постели,

трясусь руками и ногами.

Грядёт жестокое похмелье,

и будущее в чёрной гамме.

И нет другой альтернативы,

кричу и письменно, и устно:

Полцарства за бутылку пива!

Полжизни за рассол капустный!

 

*  *  *

То, что март пережил еле-еле –

дело прошлое, в этом ли суть.

Но зачем я напился в апреле?

Это мне объяснит кто-нибудь?

 

Что спиртное во вред – твёрдо знаю,

и Творец говорил:  пьянство – грех.

Но со страхом жду Светлого Мая,

где до дюжины праздников всех.

 

И косится в подъезде девчонка,

когда в лавку за водкой ползу.

И молит о пощаде печёнка,

и упрёки мне сердце грызут.

 

Ночью снится ведёрная клизма

 и спасительных капельниц ряд.

И врачует изъян организма

мой похмельный нарколог-собрат.

 

 

* * *

Был до грыжи дюжий, ражий,

неуклюж и толстокож.

Был всех ростом выше даже,

а теперь туда не вхож.

А теперь я слаб и немощ,

резан вдоль и поперёк

И куда теперь и где уж?

Успокой меня, дружок!

Но не пой мне арий Верди

и не вой за упокой.

Просто, ради милосердья,

прикоснись ко мне рукой.

Обречён я на закланье

мяснику - в крови рука.

Просто, ради состраданья,

пожелай мне выживанья –

Притащи мне коньяка!

 

Самому красивому стоматологу

 

Стоматолог Кудреватых,

взяв пинцет, надевши маску,

глотку мне заткнула ватой,

чтоб помучить без огласки.

Доставая до печёнок,

исколола плоть иголкой.

Я кричал, да голос тонок.

Я молил, да всё без толку.

В дырке пломбу обретая,

в кресле корчился беззвучно.

Бросьте зуб!

        Я умираю!

Бросила, и стало скучно.

Два часа не есть и баста!

До свиданья, до свиданья.

Чищу зубы модной пастой

на обломках мирозданья.

Грею щёку тёплой содой,

рот разинув с интересом.

С Вами я -  в огонь и в воду –

и плюю на кариесы.

Век без Вас не видеть воли,

зуб даю, куда деваться,

Чтобы снова с острой болью

на приём к Вам записаться.

 

 *  *  *

Ах! «Мейне либен», Оля.

«Их либе дих» до боли.

Без «дих их штербе», что ли,

и «их» без «дих» – капут.

Без «дих», как «брот» без соли,

как пятка без мозоли,

как «тодт» в чужой неволе,

как вечное не «гут».

Ах! «Мейне либен фройлен»!

Так видно мир устроен –

«Их бин» без «фройлен» болен

и «нихт» от вас, врачей.

«Дер вальдом» или полем

ползу до «дих» с паролем.

Ни «глюкли хайз», ни доли,

ни «таген», ни ночей.

Ах! «Мейне либен дойче»!

Вы «херц» мне рвёте в клочья.

«Унд их» жилетку мочит

горючею слезой.

Ах! «Либен» мой начальник.

Душа кипит, как чайник.

«Ду бис майн либен кляйне»

стихами и прозой.

 

* * *

Телевизор жёг по пьянке

и смеялся от души.

Зазывают лесбиянки,

упыри и алкаши.

Тридцать медиумов плачут,

сорок гангстеров снуют.

Пять каналов мне, тем паче,

всё удачи не дают.

Обещают денег свыше,

манна сыплется с небес.

Ларин бегает по крыше,

то с Дукалисом, то без.

Сто подмышек пахнут потом,

табаком Минздрав грозит.

Где же кариес, а, вот он,

затаился, паразит!

Третий. Киллер целит в темя.

Пятый пиво пить велит.

Разве что программа «Время»

к ночи душу исцелит.

Восемь баб теряют в весе.

На четвёртом - мыльный бум.

А по городам и весям

СПИД гуляет наобум.

Якубович дурит, шельма.

Видно, нет на нём креста.

Гости выпучили бельма:

«Только приз, пожалуйста!»

Вон маньяк чудит в Ростове,

душит девок, как котят.

Ну-ка выпью три по сто я,

если двести запретят.

Ночь дырявят три мигалки,

тычет в морду каратист.

С РТР Максимка Галкин

корчит Ельцина, садист.

Водка в жилы проканала,

я опять хмельной торчу.

Дай ещё пяток каналов,

я их все переверчу.

Кошка, глупая подлиза 

точит когти об косяк.

Задымился телевизор,

и стакан давно иссяк.