Свечи огарочек

Было время — ходили пешком под столами, и была там своя маленькая жизнь. А вверху, где взрослые жили-пировали (как и положено у нас в дни великие — на широкую ногу), чаще другого в майские дни звучало одно: «Лишь бы не было войны!..» — и сходились рюмки-бокалы.

Это навсегда осталось в крови.

Как заклинание, заговор от бешенства тупой и сытой жизни.

Альманах 1961 года выпуска, найденный мною, восьмилетним и беззаботным, в библиотеке Лесной школы (был такой проект ВЦСПС), где много было про войну. Про нашу горькую и страшную Победу. Про лётчиков и моряков. Пехоту и танкистов. Про всех.

Я тогда и заболел той войной. И долго мне снилось по ночам, что бегу через хлебное поле и не успеваю — срезают немецкие автоматчики. Сон этот неотступно настигал меня несколько лет. Уж и не знаю почему — память ли о прошлом, а может, и настоящее прошлое.

Тёмный зал с экраном в вечность и алой надписью: «Огненная дуга». Песни, от которых сжимались маленькие наши и глупые, честные сердца.

«Освобождение» я смотрел в кино с друзьями много раз (почти каждый год фильм крутили по всей стране на большом экране). Десять копеек — и война твоя. Мы ходили ватагой, орали что-то, на нас шикали иногда, но не особо. Больше всего мы любили, понятное дело, пятую серию — «Последний штурм». Это там мы впервые услышали:

«Ещё немного, ещё чуть-чуть,

Последний бой — он трудный самый.

А я в Россию, домой хочу,

Я так давно не видел маму!»

С тех времён песня Ножкина застряла у меня в голове, и я при случае, когда было особенно тошно что-то нелюбимое делать (учиться, к примеру), повторял про себя: «Ещё немного, ещё чуть-чуть!» Смешно, конечно. Сейчас смешно.

Про маму — после слов песни впервые ощутил нездешний внутренний холод: что если мамы нет? Тогда и обиды детские, и всякая ерунда отступили. Я стоял перед пропастью, и не было ничего и никого — если не было мамы.

Музыка того времени, тех фильмов растворялась в наших мыслях и чувствах. Она была с нами неотступно: концерты в Колонном зале Дома союзов, радио, фильмы.

И сквер Большого театра.

Мне было почти одиннадцать. 1980-й.

Мы пришли туда утром, и я смотрел на людей «из кино», живых и смеющихся, плачущих и поющих.

Не знаю, сколько я там был. Долго. В тот день накрыло меня уже насовсем — когда отдал свои три гвоздички здоровенному грузному дядьке в кителе с погонами и орденами (мне тогда показалось, что им и счёта нет, а какой род войск — вспомнить не могу), и он прижал меня так, что хрустнуло внутри, поцеловал в щёку, и медали звенели, и пахло от него табаком и одеколоном. И ещё слёзы. Он плакал. И они, слёзы, остались на моём лице тоже.

Как причастие.

Точно Бог показал пальцем: «Помни!»

«Белорусский вокзал» меня поначалу разочаровал. Никак я не мог в том возрасте понять: фильм про войну, а войны и нету! Разговоры, разговоры. Но песня…

Это когда вырастаешь, узнаёшь, что написал её Окуджава, и слова и музыку, вернее, мелодию. И что понравилась она Шнитке, и он решил её аранжировать, превратить в «марш прорыва». И вышло что-то невероятное, пронзающее насквозь, навылет.

А тогда — были слова. Вместе с гитарными переборами они как камни крепости: если только до основания снести, в любом другом случае — отпечатаны навечно.

Понять героев «Белорусского вокзала» я смог в совсем уже зрелом возрасте, лет в тридцать, наверно. И с тех пор, когда закипает внутри от того, что люди вокруг простейших вещей о войне не знают, не разбирают уже, где свой, где чужой, кто на чьей стороне был и за кем правда, — смотрю его.

Ничего ведь не изменилось.

Фронтовики уходят…

Но своя красная ракета для каждого из нас случается в любой из дней. Наше дело — помнить.

«Здесь птицы не поют,

Деревья не растут,

И только мы плечом к плечу…

…Горит и кружится планета,

Над нашей Родиною дым…

…Взлетает красная ракета,

Бьет пулемёт неутомим…

…До самых вражеских ворот,

Такие, брат, дела…

…Нас ждёт огонь смертельный,

И всё ж бессилен он…

…А нынче нам нужна одна победа!

Одна на всех, мы за ценой не постоим».

В тот день у Большого играл развесёлый дед-баянист в бескозырке. И частушки сыпал. И всякое. А потом запел: «В лесу прифронтовом».

«С берёз, неслышен, невесом,

Слетает жёлтый лист…

…Так что ж, друзья, коль наш черед, —

Да будет сталь крепка!

…А коль придётся в землю лечь,

Так это ж только раз…

…И что положено кому —

Пусть каждый совершит».

И воцарилась какая-то вселенская тишина. Осенью запахло. Дымом 1941-го. Когда ничего не известно точно, кроме одного лишь: путь к жизни мирной лежит через войну.

Тоже мимолётно, на уровне рефлекса, кожей, чутьём уловил: вот он, ужас одномоментного крушения обыденности. Стакан воды и то, может, выпить не придётся…

И опять только годы спустя, когда наконец дорос, допыхтел «почитать, разузнать, что к чему», узнал, что стихи эти — Исаковского, а музыка — Блантера. И что они же в 1938-м написали «Катюшу», и что Исаковский, не попавший на фронт по причине слабого зрения, писал Блантеру: «Может, этими стихами обеспечу хоть какое-то участие в войне…»

Вместе они написали и «Враги сожгли родную хату». В детстве это была страшная особо, внутренней своей обречённостью и неимоверной ценой победы, песня. Я и сейчас… Замедляю шаг, когда слышу или вспоминаю:

«Я шёл к тебе четыре года,

Я три державы покорил…

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт».

«Что нам тот Будапешт? Пусть бы разбомбили их всех наши!» «Надо было Берлин «катюшами»! Тысячу «катюш»! Или десять тысяч!» — это в темноте, в общей палате той самой Лесной школы (жили как в раю — спасибо СССР). Мы строили военные планы, думали, как лучше «пришибить и размазать» немцев, чтобы без потерь, чтобы домой вернулись солдаты советские.

А пели на 9 Мая «Священную войну». Вздрагивали на сцене от первых нот, в горле вставал комок — и как-то не очень складно, но выводили:

«Не смеют крылья чёрные

Над Родиной летать!..»

И казалось, что можно изменить многое, можно прямо отсюда шагнуть в пекло и погнать фрица. Чёрт знает, что это такое, когда ты маленький, а внутри клокочет, как в котле, и вот сейчас сорвёт башню…

Оказалось, что у Лебедева-Кумача в первом варианте был ещё один куплет (а мы тогда и не знали, думаю, это противопоставление света и тьмы вознесло бы наши ребяческие страсти на совсем недостижимую высоту):

«Как два различных полюса,

Во всём враждебны мы:

За свет и мир мы боремся,

Они — за царство тьмы».

Странно, почему не пошло? Не поют сейчас так.

А музыка Александрова (поначалу, в первые месяцы войны, её считали слишком трагической и мрачной, но с середины октября 1941-го…) — нет никаких слов объяснить, на что она воздействует, может и мёртвого с поля поднять и в атаку бросить.

Как и гимн СССР, написанный им же. Есть в мире вещи, не стираемые ластиком истории.

«Ленинградская» симфония Шостаковича.

Словно увидел он (прозрел) марширующие колонны, железную гадину, вползавшую в наши пределы. В сознании всё смешалось — чёрно-белая хроника, открывающиеся бомболюки, бесноватый на трибуне, закатанные рукава вермахта, костры книг…

Исполнение её в блокадном Ленинграде 9 августа 1942-го. Оркестр Ленинградского радиокомитета под управлением Карла Элиасберга, дополненный музыкантами полковых оркестров. Кто в чём, еле живы, но такая воля, несгибаемая, стальная воля… Где нам сейчас взять такую?!

Большой зал Ленинградской филармонии, до отказа забитый измученными, но нашедшими силы слушать музыку людьми, залитый светом хрустальных люстр — горят все до одной, невзирая на воздушную тревогу и рёв сирен.

Огонь из всех калибров, всеми артиллерийскими силами Ленинграда — чтобы задавить немцев хоть на время, пока звучит музыка, транслируемая и им, на передовую, в их чугунные головы с жирными распластанными орлами на касках.

Да горят они в аду.

Вечно.

Добавьте им градуса.

Когда такое входит в сознание с детства, нет ничего, что может заставить посмотреть на прошлое «немного под другим углом». И выговаривается у меня только одно название города — ЛЕНИНГРАД. Ничего страшнее музыки. Ничего прекрасней…

«Офицеры».

Смотрено и пересмотрено.

Всегда хотелось другого конца, чтобы вернулись, чтобы дома все до единого… Но есть такая профессия — Родину защищать. И нет выбора посреди судьбы…

Уж как Агранович (фронтовик и геройский парень, многие его тексты ушли в народ) сочинил, услышал с небес…

«От героев былых времён не осталось порой имён,

Те, кто приняли смертный бой, стали просто землёй и травой…

Это те, кто в штыки поднимался, как один, те, кто брал Берлин.

Нет в России семьи такой, где б не памятен был свой герой…

И мальчишкам нельзя ни солгать, ни обмануть, ни с пути свернуть».

Зимой и летом играли в войнушку: первое дело — назначить, кто «за фрицев». Никто ведь не хотел. И часто штурмовали не пойми каким составом (все вместе) мифического врага. А уж потом, мокрые, возбуждённые, орали: «А я его! Видел ты? Видел?!»

Зимой были снежки. И почему-то (ну как — почему…) крепость наша всегда называлась Брест. И бились за неё, теряя варежки, валенки, шапки и шарфы.

Смешно?

Нет. Каждому возрасту — свои сражения.

Но у детей войны возраста не было. И все сыны и дочери полка, все, о ком узнавали мы из фильмов и книг, все, кто не дожил до Победы, но до вздоха последнего приближал её — были и остаются нашими святыми. Ангелами-охранителями. И плевать нам на «немного другое мнение под несколько другим углом».

А уж выжившие!..

Саша Колесников, про которого сняли в 1968-м фильм «Это было в разведке». Помню, когда увидел в кино, а потом ещё и прочитал, что немцы его распяли, прибили руки и ноги гвоздями, но наши успели, смогли отбить, и что жил он потом долго, приезжал на места тех событий, — онемел.

Как будто выключилось внутри что-то — и потом опять… Пошло.

Военные песни. Песни и стихи о войне.

«Журавли» и голос Бернеса. И слёзы в глазах — год от года сдержать их всё труднее.

И в том строю есть промежуток малый

Быть может, это место для меня…

«На всю оставшуюся жизнь»…

«На всю оставшуюся жизнь

Нам хватит подвигов и славы

Победы над врагом кровавым

На всю оставшуюся жизнь.

На всю оставшуюся жизнь…»

Я не могу все их перечислить.

Даже и не знаю, хоть список пиши… Но зачем? Вы ведь тоже помните и знаете. По-другому и быть не может.

А одна песня (всё же скажу о ней) зацепила меня совсем по-особенному. Соловьёв-Седой и Фатьянов написали её в мае 1945-го под Кёнигсбергом («Где же вы теперь, друзья-однополчане», «На солнечной поляночке…», «Соловьи» — это тоже они) — «Давно мы дома не были».

В детстве я никак не мог толком разобрать слов, особенно про цветущую ель и шишки-веточки медовые.

И даже не стремился — больше всего мне нравилось начало, невероятное, будто даже уютное. Как такое возможно посреди хаоса и ада войны?

И была там магия сказки, магия невозможного. Торжество скорой и верной победы над заклятым врагом. Победы тем более сказочной, былинной, потому как путь к ней лежал через страдания, понять которые «мирным умом» возможности нету…

«Горит свечи огарочек,

Гремит недальний бой.

Налей, дружок, по чарочке,

По нашей фронтовой!

Налей, дружок, по чарочке,

По нашей фронтовой!

Не тратя время попусту,

Поговорим с тобой…

Давно мы дома не были…

Цветёт родная ель,

Как будто в сказке-небыли,

За тридевять земель.

Как будто в сказке-небыли,

За тридевять земель.

На ней иголки новые,

Медовые на ней…»

Часто ловлю себя на мысли: вот иду и пою «Горит свечи огарочек…» Та война — она рядом. Она всегда здесь. Потому…

Наше дело помнить. Нам нельзя забыть. Кроме нас — некому.

За нашими пределами — ползучее беспамятство. Пусть и не везде. Хорошо, что не везде…

«А завтра снова будет бой, —

Уж так назначено судьбой,

Чтоб нам уйти, не долюбив,

От наших жён, от наших нив;

Но с каждым шагом в том бою

Нам ближе дом в родном краю.

Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,

Пусть солдаты немного поспят…»