Утомленные Хиршем: наука на пути к концлагерю

В последнее время в среде научного и инженерно-технического сообщества стало модным отрицать существование того, о чем каждый человек может с уверенностью сказать, что оно точно существует, а именно — сознания.

Среди отрицателей сознания и сознательного опыта можно назвать имена многих влиятельных философов, ученых и популяризаторов науки: патриархи трансгуманизма Рей Курцвейл, известный своими экспоненциальными графиками роста всего, что только может впечатлить, и Марвин Мински, заморозивший свой мозг в Аризоне.

К отрицателям принадлежит и элиминативный физикалист Дэниэл Деннетт (физикалистами теперь называют вульгарных материалистов, а элиминативные они от слова elimination — устранение, то есть если эти ученые не могут что-то объяснить, они делают вид, что этого понятия попросту не существует).

«Вы не властны над тем, что в вас происходит; вы властны лишь над тем, что, как вам кажется, в вас происходит, а мы (нейроученые — прим. автора), даем вам полную, диктаторскую власть над рассказом о том, как вам это представляется, о том, что это такое — быть вами», — пишет Д. Деннет, для книг которого российские издатели не жалеют бумаги.

Отрицают сознание и основатели нейрофилософии Пол и Патриша Черчленды, и спекулятивный философ из Техаса Леви Брайант, создатель «темной онтологии». Он считает себя Коперником, избавившим человека от бремени находиться в центре философской проблематики. Отрицатели и авторы модных научно-популярных бестселлеров — Стивен Пинкер, Митио Каку, Макс Тегмарк, Юваль Ной Харари и др.

Все они принадлежат к разным научным дисциплинам и направлениям философии, и вряд ли кто-то из них согласился бы с определением самого себя как «отрицателя». Но характерное недоговаривание собственных мыслей до конца парадоксально сочетается у них со стремлением к эпатажу — для того, чтобы понравиться как можно более широкой аудитории и продать как можно больше бумаги.

Свой тезис о том, что сознание — это иллюзия, они подкрепляют вполне иллюзионистскими трюками и элементами шоу, и у них не хватает самоиронии, чтобы оценить это со стороны.

«Отрицатели» считают непосредственный опыт иллюзией. Но тогда получается, что факт ощущения опыта как иллюзии — тоже иллюзия, иллюзия в квадрате. Таким образом, мы попадаем в ловушку известного «парадокса лжеца», который описал древнегреческий философ Эпименид. «Все критяне лжецы», — утверждал Эпименид, будучи сам критянином. Не удивительно, что большинство «отрицателей» отрицают, что они «отрицатели».

Подобные взгляды еще недавно воспринимались большинством ученых как радикальные, но теперь они становятся частью научного мейнстрима. Но как такое стало возможным?

https://russiancouncil.ru/upload/resize_cache/main/138/1200_2000_1/the_inside_of_a_jail_of_the_spanish_inquisition_with_a_prie_wellcome_v0041650.jpg

Wellcome Trust Iconographic Collections CC BY 4.0The inside of a jail of the Spanish Inquisition

Пролетарии и жрецы

Дело в том, что за последние несколько десятков лет произошли кардинальные перемены в отношениях между наукой, техникой и человеком.

Во-первых, в мире резко выросло число ученых. По оценкам ЮНЕСКО, еще в 2013 году в мире их насчитывалось почти 8 млн на полной ставке. Если темпы роста, приведенные ЮНЕСКО, сохранились до 2020 года, это число сегодня приближается к 10 млн человек. Уже можно говорить об «ученых массах», к которым применимы законы управления массовым сознанием.

Другой важный момент. Несмотря на экспоненциальный рост числа публикаций, журналов, сайтов и баз данных, наука становится стерильнее в том смысле, что разделена на области, которые практически не соприкасаются. Это дает науке структурную устойчивость даже в тех случаях, когда она полностью оторвана от реальности, устанавливая невидимые перегородки в глобальной иерархической системе связей, подчинения и манипулирования.

Если какая-то из научных дисциплин заходит в тупик, можно затопить один отсек без ущерба для остального корпуса подводной лодки глобальной науки. Теория струн, суперсимметрия или «экспертные системы» могут выйти из моды, но основа системы от этого сильно не пострадает.

Философия воспринимается многими учеными как необязательная дисциплина, а это значит, что ученые массы, которым нужен какой-то метод в исследованиях, допускают все более грубые эпистемологические и гносеологические ошибки. Их представления с ростом специализации становятся все примитивнее.

Падение общего уровня владения философией миллионами ученых разных отраслей — важный фактор в широком распространении идей «отрицателей».

Делу не помогает самоотстранение философии от насущных научных проблем, особенно возникающих на перекрестке дисциплин, ее уход в «философию ради философии» — в историю философии, в деконструкторские игры, порождающие броские заголовки, в семиотические экзерсисы, которые часто не понимает никто за пределами узкого круга.

Политические философы не понимают философов науки, философы науки — философских антропологов и так далее. Язык философии становится все более герметическим, непонятным даже ученым из других дисциплин.

Вместо того чтобы служить средством общения ученых, выработки общего контекста и общих подходов к познанию, язык все больше их разобщает, используясь для определения «своих», для поддержания и выстраивания перегородок и иерархий (наподобие классовых или сословных).

Эти процессы через несколько десятилетий могут привести к созданию «языка философии» как частного случая «языка науки», полностью непроницаемого для посторонних, а следовательно, и к превращению философов в касту жрецов.

Фрагментация, банализация, герметизация

Нельзя сказать, что никто не обращал внимания на проблему отрыва философии от научной и практической реальности. Философ-анархист Пол Фейерабенд, рассматривая как пример послевоенное поколение ученых-физиков, писал еще в 1969 году: «Уход философии в собственную “профессиональную раковину” имел катастрофические последствия. Молодое поколение физиков, фейнманы, швингеры и др., может быть, блестящи; может быть, они умнее своих предшественников, Бора, Эйнштейна, Шредингера, Больцмана, Маха и так далее. Но они нецивилизованные дикари, им не хватает философской глубины…».

Чтобы сделать, как предписывалось администраторами, строгую научную дисциплину из предмета, где нет накопления фактов или корпуса знаний, философам пришлось сделать упор на выработку консенсуса через создание иерархий. Отсюда один шаг до институциональной клановости, то есть положения, при котором вненаучные соображения оказываются определяющими.

Таким образом, при отсутствии объединяющих аксиом, признаваемых всеми философами, и «десакрализации» философии каждое такое учреждение и даже каждый кружок может иметь свою собственную локальную философию.

Касается ли это только философии как некоего институционально оформленного научного направления или проблема стоит шире? Стоит присмотреться к тому, как кризис философии, вызванный ее «профессионализацией» и герметизацией внутри все более фрагментирующихся внутренних дискурсов, выбивает основу из-под наук как таковых.

Ведь консенсус внутри каждого философского кружка уже не распространяется за его пределы; локальные философии недействительны вне пределов досягаемости соответствующих административных иерархий, и науки предоставлены сами себе в тех гносеологических и эпистемологических аспектах, в которых когда-то применялись принципы, разрабатываемые философией. А ведь каждой науке нужны ценности, методы познания и все то, что когда-то давала философия.

Теперь философам вход на “чужую территорию” запрещен, и единственным критерием истины становится поиск консенсуса через борьбу иерархий.

Таким образом, запускается описанный выше процесс фрагментации уже не только в философии, но в отдельных науках. Получается, что фрагментация науки приводит сначала к отделению философии, к ее герметизации и быстрой фрагментации, что неизбежно ведет к фрагментации уже внутри каждой науки как предмета.

Насколько фрагментированная наука может сохранить свой авторитет и влияние на общество? Фейерабенд писал не без сарказма о ее будущем:

«Всегда будут люди, которые предпочитают быть учеными вместо того, чтобы быть хозяевами своей судьбы и которые с радостью дадут подвергнуть себя злейшему виду интеллектуального и институционального рабства в том случае, если им будут хорошо платить и если рядом будут люди, которые будут проверять их работу и петь им хвалу.

Греция развивалась и прогрессировала потому, что она могла положиться на услуги не желающих трудиться рабов. Мы будем развиваться и прогрессировать с помощью многочисленных желающих рабов в университетах и лабораториях, которые снабжают нас таблетками, газом, электричеством, атомными бомбами, замороженными обедами и, время от времени, некоторыми интересными сказками.

Мы будем обращаться с этими рабами хорошо, мы даже будем к ним прислушиваться, потому что они порой рассказывают интересные истории, но мы не должны позволить им взвалить свою идеологию на наших детей под покровом «прогрессивных» теорий образования.

Мы не должны позволять им обучать научным курьезам, как если бы это были единственные существующие фактические заявления. Это отделение науки от государства может быть нашим единственным шансом преодолеть хаотическое варварство нашего научно-технического века и достичь уровня человечности, на который мы способны, но никогда его до конца не реализовывали».

В 1968 году по науке как институту был нанесен удар слева. Парижский май отменил все авторитеты, и во время оккупации Сорбонны звучали призывы о том, что в “освобожденном обществе” любые научные иерархии должны быть ликвидированы и заменены равным обменом труда и услуг.

Наука, как и все общество, подлежала радикальной трансформации. В одной из листовок говорилось: «Мы отказываемся быть учеными, оторванными от социальной реальности. Мы отказываемся быть использованными для извлечения прибыли правящим классом. Мы хотим ликвидировать разрыв между работой по созданию концепции, рефлексией и организацией…

Учащиеся и студенты, безработная молодежь в прошлую пятницу боролись бок о бок на баррикадах не для того, чтобы сохранить университет на службе буржуазии: это целое поколение будущих руководителей, которые отказываются быть планировщиками нужд буржуазии и агентами эксплуатации и подавления рабочих».

Критике подвергалось технократическое государство в целом, безотносительно его формы, социалистической или капиталистической. Атака шла на разделение умственного и физического труда, на технократию с ее научными методами управления, с ее разрывом между замыслом и исполнением.

Фейерабенд считал, что наука должна перейти в ведение общества с решением академических вопросов демократическим путем: «Отделение церкви от государства должно быть дополнено отделением науки от государства».

От анархии к иерархии

Сегодня именно это и случилось, но совсем не так, как предполагал Фейерабенд. Наука не перешла из рук «репрессивного» государства и его «машины подавления» в руки самоуправляемого, как мечталось философу, общества. Власть над наукой заполучили корпорации.

Через гранты, ставшие существенным, если не главным источником финансирования научных учреждений, они могут контролировать направление научных исследований. Серьезная часть научных исследований производится корпорациями напрямую — особенно это касается разработок в области высоких технологий, таких как биотехнологии или искусственный интеллект.

Вместо демократизации по Фейерабенду, наука довольно быстро вернулась к еще более жесткой иерархии и бюрократизации. В начале XXI в. она соединена множеством связей с правительством, бизнесом, банками, и при этом всё меньше зависит от производства открытий и появления новых знаний.

Еще Мишель Фуко описывал знание и власть как одну всеохватывающую субстанцию, которая действует в социальном поле. Порции знания передаются через систему коммуникаций, которая есть сама по себе форма власти, настроенная на присвоение, распределение и сокрытие знаний. В нынешней системе «власти-знания» наблюдение за учеными сродни политическому надзору.

Важную роль в дрессировке ученых масс играет и наукометрия, ставшая важнейшим орудием надзора и контроля. Администраторы и бизнесмены сумели убедить ученых играть в игры, связанные с рейтингами, индексами Хирша, публикациями в журналах, входящих в WoS и Scopus. Меряясь Хиршами друг с другом, ученые забыли о поиске истины и стали легко управляемы.

Новая инквизиция

В связи с актуализацией в начале XXI в. проблемы «экзистенциального риска» английский философ Ник Бостром предлагает решить проблему неавторизованных исследований и разработок, воспользовавшись доступными уже сегодня методами тотальной слежки и контроля, а именно, установить над учеными наблюдение 24 часа в сутки 7 дней в неделю. Сведения о том, чем занимаются ученые, передаются в режиме реального времени научной инквизиции, и та, если почувствует что-то неладное, может выслать по адресу дрон с детальной инспекцией или крылатую ракету.

Концлагерный вариант функционирования ученых в сформировавшейся сегодня социальной системе уже не кажется невозможным. К этому готова и власть, и само научное сообщество, которое постарается направить инквизицию по адресам ученых-отщепенцев и отступников. Наверняка инквизицию будут использовать и с целью сведения счетов, как это было в, казалось бы, прочно забытые времена полтысячелетия назад.

Как ученый мир пришел к такому положению дел? Ведь еще сто или даже 60–70 лет назад добиться единомыслия от ученых было невозможно! Авторитетные ученые и нобелевские лауреаты были в авангарде радикальных общественных движений, могли позволить себе бросить вызов общепринятым воззрениям.

В сталинском СССР жил и работал академик Павлов, для которого содержали церковный приход, а академики писали критические письма непосредственно вождю.

В Принстоне, Беркли и других академических кампусах США не было недостатка в молодых бунтарях. А уж что творилось в науке — теории и концепции создавались и ниспровергались, авторитеты приходили и уходили.

То были времена, когда ученых оценивали не по месту в табели о рангах, а по идеям. Например, можно вспомнить никому не известного юного австрийца Курта Гёделя, который в начале 1930-х гг. приехал в Кенигсберг на математический конгресс и потряс научные устои своими иконоборческими теоремами о неполноте, чрезвычайно актуальными и сегодня. Признание пришло к нему сразу.

Когда молодой философ Людвиг Витгенштейн вступил в спор со своим учителем, звездой первой величины Бертраном Расселом, тот практически сразу признал свое поражение. Несмотря на свою бунтарскую натуру, Витгенштейн быстро стал признанным научным светилом. Через некоторое время уже молодой Карл Поппер вступил с ним в философский бой с метанием знаменитой кочерги. Бой, пожалуй, закончился, ничьей — и признанием теперь уже Поппера.

Витгенштейн мог позволить себе уйти из Кембриджа, чтобы поработать санитаром и садовником, а потом вернуться на свое место ведущего философа. Будучи в США на положении беженца, Альберт Эйнштейн нарушал все табу, еще в тридцатые и сороковые годы публично обличая расизм, который называл «болезнью белых людей». ФБР собрало на него огромное досье, но не посмело тронуть и пальцем. Досье на автора теории относительности, как и на других подозрительных ученых, хранились в глубокой тайне, сам факт их наличия приходилось скрывать.

В наше время, когда тотальная слежка кажется нормой, а на подходе и летучая инквизиция, такие примеры воспринимаются как немыслимый либерализм.

Наука делается сегодня, по сути, в крупных государственных, квазигосударственных или корпоративных структурах, которые являются монополиями. Научная активность вне пределов этих бюрократических монстров маргинализирована, если не вовсе запрещена.

Сегодня трудно вообразить себе, что официальные институции будут изучать работы какого-нибудь близорукого чудака-учителя вроде Константина Эдуардовича Циолковского, назначат ему академическую пенсию и будут всерьез обсуждать его идеи.

Совсем немного осталось деятелей науки, подобных выдающемуся математику Роджеру Пенроузу — тех, кто всё еще пытается, по выражению Уильяма Теннисона, «бороться и искать, найти и не сдаваться». В России подобной яркой личностью был скончавшийся недавно физик и нобелевский лауреат Жорес Алферов.

Сегодня тех мыслителей, которые не разделяют общепринятый набор положений, быстро зачисляют в маргиналы. Но маргинализация сегодня гораздо страшнее, чем раньше — ведь власть не имеет границ во всех смыслах, и сигнал о том, что кто-то мыслит нестандартно, быстро распространяется со скоростью света, делая систему непроницаемой для диссидентов. Их демонизация происходит автоматически, сохраняясь в памяти системы навсегда.

Внутри своих узких областей ученые научились чувствовать свое место как обслуживающего персонала системы власти-знания. Идет своего рода обучение с подкреплением: тот, кто высовывается, уменьшает свой вес и автоматически вызывает на себя огонь.

Часто такое происходит и в том случае, если ученый выходит за рамки своей области — хотя, казалось бы, это контрпродуктивно, ведь прорывы происходят именно на стыке научных дисциплин.

Но наука распалась на мало связанные друг с другом анклавы, в каждом из которых заправляет своя иерархия, клика, заинтересованная в том, чтобы как можно дольше удерживать свое привилегированное положение. Она и удерживает его за счет допуска к ресурсам, за счет администрирования, которое поощряет конформизм и угадывание вкусов и запросов начальства.

Матрица знания-власти перестроила научное поле так, чтобы там в принципе не могло появиться никакой угрозы для существующего порядка вещей. Администраторы матрицы, чья функция следить и наказывать за отступление от канонов, получают вознаграждение, таким образом, система работает как самообучающаяся нейросеть с подкреплением. При этом связь администрируемой науки с предметом собственно научного опыта и рефлексии становится все более слабой.

Особую проблему для устоявшейся уже конструкции создает философия с встроенной в нее возможностью обобщения, критики науки с позиций онтологии. Философия способна к деконструкции матрицы власти-знания, а потому ее саму стараются сделать институтом, администрируемым так же, как и все прочие институты, а следовательно, частью самой матрицы.

Индивидуальные попытки ученых выбраться за пределы своего гетто и сделать что-то на пересечении дисциплин часто оборачиваются поиском наименьшего общего знаменателя. При этом неизбежные упрощения сущностей приводят к откровенному редукционизму и банализации, в том числе и банализации философии. И проблема не в том, что философия становится частью поп-культуры, а в банализации самих основ человеческого познания и самопознания. То, что философия стала наукой наряду с молекулярной химией — уже проявление банализации.

Став признанным институтом вроде системы страхования или офиса омбудсмена, философия объявила о своем конце, при этом сохранив все внешние атрибуты научного организма, административный аппарат и свое место в системе власти-знания. Но став властным институтом, она отучилась задавать рискованные (вспомним Сократа) вопросы про бытие и сущности, и по сути потеряла смысл своего существования.

Правящему классу удалось превратить ученых в «традиционных интеллектуалов», которые, как писал итальянский философ-коммунист Антонио Грамши, ошибочно воспринимают себя как отдельный класс, тогда как объективно они являются наёмными работниками умственного труда на службе правящего класса. Их задача — идеологически обосновывать и практически обслуживать статус-кво.

Когда-то именно из числа ученых выходило много, по выражению Грамши, «органических интеллектуалов», которые играют системообразующую роль. Это идеологи-практики, формирующие интеллектуальный климат в обществе.

С одной стороны, органические интеллектуалы являются носителями гегемонии правящих классов, и тогда они просто задают тон и направление традиционным интеллектуалам, выполняющим служебную функцию.

С другой стороны, влияние органических интеллектуалов таково, что они могут направить людей в сторону борьбы с системой. Поэтому для системы органические интеллектуалы гораздо опаснее традиционных, вот она и стремится перевести ученых, многие из которых были в прежние времена органическими интеллектуалами, в более безопасную и управляемую категорию.

«Программисты» против «когнитивистов»

В 1980-е гг., во время «зимы искусственного интеллекта», к административной власти в научных корпорациях, занимающихся компьютерной наукой и нейронауками пришли условные «программисты». Как рассказывает один из создателей сверточных нейросетей Ян Лекун, в учебниках тогда объяснялось, почему машинное обучение не будет работать. Соответствующие разработки практически не велись, ученые, которые ими занимались, маргинализировались.

В конце девяностых ситуация стала меняться и произошел прорыв — прежде всего из-за работ упорных ученых-одиночек, которые не очень-то вписывались в систему.

Сегодня «программисты» потеряли авторитет, их рейтинг в матрице власть-знание резко снизился, и на первые роли вышли «когнитивисты». Почти все они являются «отрицателями сознания». При этом матрица осталась той же, так что система научного надзора после прихода к власти «когнитивистов» становится еще жестче, наука становится еще более совершенным инструментом власти, цензуры и подавления.

Особое место в ее структуре занимают, конечно, лаборатории высокотехнологичных компаний, которые тратят на исследования порой больше, чем государство. Высокоэффективные корпоративные «бригады», организованные, как правило, вокруг конкретных проектов, собирают вокруг себя лучшие умы, не обращая большого внимания на регалии.

Впрочем, предлагая ученым прекрасные зарплаты и условия работы, корпорации часто вымывают наиболее активных и продвинутых из «государственной» науки, тем самым еще сильнее понижая ее средний уровень.

Под вопросом остается область фундаментальных исследований. Хотя наиболее дальновидные руководители высокотехнологичных фирм понимают, что к прорывам могут привести как раз инсайты в этой области, но публичные корпорации должны отчитываться перед акционерами, которые вряд ли поймут, если их деньги будут вложены в то, что не имеет перспектив отдачи в самом ближайшем будущем.

Таким образом, наличие самых успешных частных лабораторий не решает проблем современной науки, которые просто заметаются под ковер.

В последние годы в связи с успехами глубокого обучения у многих ученых возникло «головокружение от успехов». Открылись перспективы масштабного финансирования разработок со стороны государств и крупных корпораций. При этом глобальным элитам удалось превратить ученых в «традиционных интеллектуалов», задача которых — идеологически обосновывать и практически обслуживать статус-кво.

Подчинив в огромной степени живой мир планеты и поставив под контроль ее геологические, энергетические, биологические и информационные ресурсы, технократическая элита целенаправленно обратилась к человеку как к ресурсу нового витка развития.

Сегодня технократам не нужна личность с промытыми мозгами — им не нужна личность как таковая.

По мере «просчитывания будущего» и крепнущей уверенности в том, что последний фронтир «человека просчитываемого» досягаем, у технократической элиты возник запрос на научное и философское «отрицание сознания».

Этому запросу удовлетворяет растущее предложение со стороны представителей фрагментированной науки и философии, потерявшей ориентиры и растекшейся на ручейки. Задача технократов состоит в том, чтобы сделать эту доктрину научным мейнстримом.