Сергей Кара-Мурза. К 75-летнему юбилею Победы

Прошу прощения, слишком много личного. Я вошел в сознательную жизнь летом 1941 г., и следующие 10 лет все мои впечатления и мысли стали камнями, на которых я стоял. Так же и у моих сверстников, пусть под слоями быта. Сейчас я думаю, что все они получили особую неявную религию – мы видели образами. И через 4-5 лет мои мысли и образы получили облаченные словами. Я вспоминаю в образе себя – в другом времени и в горячих точках (разных типов), он (я) молчал, но откуда-то голос объясняет картину, даже часто. Да, тогда я молчал. Были некоторые страшные картины, мать позже сказала, что я молчал, не плакал, но лицо краснело. 
Все мы тогда чувствовали себя частичкой армии, центром был неявный образ войны. Его подправляли, но не разбивали. Все мы в эти годы жили в «военном коммунизме», и это было пространство армии. Тогда армия была Красной, и мы, с трех лет, это понимали и не боялись жизни. Это огромная тема, она покрывает всю нашу жизнь целого века. У нас были образы русском войске, а теперь наша армия будет стоять на наследии Красной армии. 
Я стал осознавать мир, когда матерей с детьми повезли из Москвы в эвакуацию, осенью 1941 г., долго. Мы ехали в теплушках в Казахстан. На запад шли эшелоны с солдатами и танками. Мы смотрели и привыкали к этому порядку. Трудно объяснить, но я был уверен, что вся наша страна, куда бы я ни пошел, люди будут для меня как семья – при всех невзгодах. На каждым полустанке дымила топка («титан»), нам давали кипяток. Никто не пил сырую воду. Всегда старик колит дрова, я и знал, что он – командир. Мы долго ехали в степи, и я думал, откуда старики все время берут дрова и колют.
Мы жили в деревне – эвакуированные («выковыренные»). Меня приняли в ватагу мальчишек, я весь день с ними бегал или играл с телятами – они прыгали через меня. Я любил ходить по деревне и смотреть, не раз женщины и старики выбегали из изб, чтобы меня спасти – то гуси щипали меня, то бык оторвался и бежал на меня. Меня хватали, уносили, ласкали и учили, как надо жить. Люди, с которыми я встречался, были для меня родными и делали все, чтобы меня обогреть, порадовать, а нередко и спасти. Для меня деревня была как большое гнездо. 
Когда я вспоминаю, меня охватывает ощущение надежности человеческого братства. Вот я иду по степи, пришел к странному домику. В нем что-то стучит, – открылось окошечко и показалось лицо старухи-казашки. Посмотрела она на меня, исчезла, опять выглянула и протягивает мне вниз кусочек хлеба с маслом. Это была маслобойка, для фронта. Ничего вкуснее не приходилось мне пробовать с тех пор. Мы не обмолвились со старухой ни словом, она вернулась к своей машине, а я пошел дальше. 
И это при том, что отношение к людям было суровое, скидки никто не ждал. 
В 1943 г. нас перевезли в Челябинск. Нам дали комнату, в квартире было 8-10 семей, все время детей было много. Были и раненые, долечиваться. У одной женщины была овчарка, ее обучали для фронта. Ей дали паек овсянки, а она давала всем детям немного овсянки, и мы любили собаку, а она всех нас оберегала, как ее щенков. 
Все думали о фронте. Мы стайками бегали по городу, у всех родители до вечера на работе. Бывает, идет женщина и вдруг начинает рыдать, и все на улице бегут к ней, обнимают, и все дети 4-5 лет вокруг тоже начинают плакать – у кого-то беда. И тоже все бегут, если кто-то упал, ушибся, даже без взрослых бегом понесут к врачу. Врачи были часто совсем старенькие, но как они нас осматривали и лечили, всего тебя, все косточки! 
Мне уже было четыре года. Мать нарезала часть хлеба, мазала хлеб лярдом и я шел на базар продавать, а покупал отруби и патоку (с танковом заводе – на это смотрели сквозь пальцы). Около базара был госпиталь, раненые приходили с кружками, покупали молоко и кусок хлеба и, не торопясь, пили молоко. Все на них смотрели с такой любовью, что базар становился каким-то священным местом, у меня были моменты счастья видеть это, хотя я это не понимал. 
На вокзале, мы провожали солдат на фронт, шли рядом с оркестром. Казалось, что у России бесконечные запасы мужчин. Девочек-санитарок много шло в строю, очень красивые в своих гимнастерках. 
Иногда видели мы и печальное зрелище — как конвоир ведет дезертира, уткнув штык винтовки ему в спину. Их вылавливали на чердаках. Шли по городу медленным шагом. Мы, мальчишки, были на стороне конвоира – роковая судьба, мы со страхом глядели в глаза дезертира. Он, с отрешенным взглядом, в серой одежде, казался нам родным. Можно даже сказать, что казались родными – солдат-конвоир и дезертир. 
В 1944 г., уже в Москве, мы тоже бегали стайками. На закате девушки вели аэростаты и поднимали в небо. На вокзал шли солдаты, полки с песнями, с суровыми голосами, всю жизнь это помним. Мальчишки шли рядом, а народ стоял. Потом начались салюты двадцатью артиллерийских залпов, иногда три раза в день. А дальше все знают. 
Стала возвращаться из армии, было много тяжело раненных и увечных – по домам и на работу. Если увидишь на улице мужчину с руками и ногами и без шрамов, как-то вздрогнешь – почему? За раненых переживали, дети и подростки по-своему. Иногда сидит, разговаривает и вдруг начинает кричать – осколки зашевелились. Часто еще приходили горестные сообщения, и сверстники во дворе сочувствовали осиротевшему. Его поддерживали с тактом и достоинством. Этого не забудешь. 
Масса демобилизованных военных разошлась по всем нишам общества и сразу как будто влила чудесную энергию – мужчины и женщины, совсем молодые и пожилые. У всех начался новый период жизни. Даже такая мелочь: почти все из моего поколения получили прекрасную одежду, перешитую из сукна от формы или шинели отца или брата (я даже в университет ходил в любимой куртке). 
Но главное, во все сферы пришла общность, получившая особое образование – войной. Они получили драгоценные, оплаченные кровью навыки. Я бы выделил такие: мышление, направленное на объективность, истину; навык создать образ реальности с ее движении и неопределенностью (как в штабе); умение рассчитать силы и время; ответственность и готовность к необходимому бою (разного типа). 
В школу, в наши классы, пришли 7 офицеров (два еще в форме). Они очень хорошо вели курсы, но главное, они нам замечательно, коротко и ясно, объясняли, как надо принимать вызов какой-то сложной ситуации – хладнокровно, расчетливо и смело. Все в классе были им за это благодарны (школа еще мужская). Их уроки, думаю, многим помогли в жизни. 
Военная кафедра – это второй университет. Практику вел молодой майор, он был курсантом – и сразу в бой, прошел всю войну. Методолог блестящий – он объяснял тактику и функции, и коротко добавлял образы реальных ситуаций из его опыта. Лекторы – полковники, после войны, вышли из военных академий. Армия была полезна для науки вообще, особенно для обществоведения. После 4 курса мы выезжали на сборы в армию, это была веха в жизни многих, у меня – наверняка. Сержант нашего взвода был человек не просто достойный и обученный, но мы согласились, что это был необычный талант. 
В период «сталинизма» общество было консолидировано механической солидарностью и было похоже на религиозное братство. А затем – «развал в стране и всё в разъединенье» (Шекспир). Андропов сказал: «Мы не знаем общество, в котором живем». В ходе распада механической солидарности этот процесс старались тормозить, и не изучали сложных систем и структур органической солидарности..