Архаические мотивы северорусской орнаментики

https://ic.pics.livejournal.com/ss69100/44650003/2002017/2002017_300.jpgДанная работа проводилась в рамках исследований, ведущихся в Институте этнографии Академии Наук, направленных на изучение этническсой истории и древнейших связей восточнославянских и индоиранских народов (арьев или ариев)...

…Автор данной работы счел необходимым уделить особое внимание следующим аспектам проблемы:

1. Историографии вопроса о прародине индоевропейцев, индоиранцев и праславян и современным выводам индоевропеистики по данному кругу вопросов.


2. Вопросу об археологических культурах эпохи энеолита – бронзы и раннего железа, идентифицируемых с индоиранским и праславянским этническими массивами, свидетельствующих о древнейших контактах праславян и индоиранцев на обширных территориях Восточной Европы.


3. Вопросу о древнейшем населении севера Восточной Европы в период палеолита-бронзы, в свете новейших данных археологии, антропологии и палеоклиматологии.


4. Анализу архаической геометрической орнаментики текстиля, сохранившейся у восточнославянских и индоиранских народов до рубежа XIX – XX вв., как этнического дифференциатора и своеобразного индикатора подвижек арийских" народов на территории Евразии на протяжении длительного исторического периода.


5. Вопросу о возможных общих истоках некоторых образов архаической мифологии, сохранившихся в Ригведе и Авесте, с одной стороны, и в северорусской орнаментальной традиции, с другой.


6. Анализу архаической орнаментики в трехгранно-выемчатой резьбе по дереву и возможной семантике мотивов этой резьбы у индоиранцев и праславян.


7. Анализу свидетельств Ригведы, Махабхараты и Авесты о древнейшей северной прародине индоиранцев и современных данных археологии, антропологии, палеоклиматологии, подтверждающих возможность северной локализации древнейших территорий становления праиндоиранского этноса.

Одной из наиболее ранних, сформировавшихся еще в середине XIX в., является гипотеза о среднеазиатской прародине индоевропейцев, которая в настоящее время оставлена подавляющим большинством исследователей…

…В то же время отмечено совпадение орнаментов каргопольской неолитической керамики с узорами на деревянных изделиях мезолитического возраста (VII тысячелетия до н.э.) с тех же северных территорий (см.: Буров Г.М. 1974, с.93), что дает основания считать неолитическое население севера Восточной Европы этногенетически близким к предшествующему ему мезолитическому, во-первых, и во-вторых, позволяет поставить вопрос о том, не в глубинах ли палеолита – мезолита кроются истоки общности материальной культуры Северо-западной Украины, Среднего Поволжья и Севера Восточной Европы, неоднократно отмечаемой исследователями мезолита, неолита и эпохи бронзы этих регионов.

Вероятно, был прав Б.В. Горнунг, который считал, что убеждение в том, что индоевропейцы, сложение которых надо искать в глубинах каменного века, в своих подвижках на территории Европы встречали различные многочисленные неиндоевропейские субстраты не соответствует действительности и что: "такая переоценка роли этих субстратов и повсеместные поиски их не являются обоснованными", т.е. "индоевропейские племена в своих миграциях второй половины III – начала II тысячелетия до н.э., часто шли одним и тем же путем, следом друг за другом, так сказать «нагоняя друг друга» (см.: Горнунг Б.В. 1963, с.44).

https://imgprx.livejournal.net/f0c9d5a20dff3733957395f6c79dd5c35c40ae0b/l6676PJ6vrVv6nP-euJi7V5A5JCk7O9WmqXbtZ0EwATPkyptCKTFRe_cs0WqfBPdsYQ5f-O4iI8QcwkBbQa1NABсходя из данных археологии, антропологии и других смежных наук, можно предположить, что субстратное население севера Восточной Европы до начала подвижек сюда в первой половине I тысячелетия н.э. славян было в значительной степени (если не в подавляющем большинстве) индоевропейским, родственным по языку и культуре тем, кто шел в эти края из земель новгородской и понизовой Руси».

Сохраненные на Русском Севере в конце XIX – начале XX веков элементы народной культуры зачастую архаичнее не только древнегреческих, но и зафиксированных в «Ведах».

Этот поразительный факт можно объяснить тем, что население этих мест было в значительной мере потомками древнего населения, сложившегося здесь ещё в результате подвижек до бронзового века – времени, когда, возможно, складывались многие социальные структуры, мифологические схемы и те орнаментальные формы, которые были общими для обширного славянско-индоиранского региона и сохранились в реликтовом виде вплоть до наших дней.

Многие орнаменты, являющиеся составляющими сложных геометрических композиций северорусского браного ткачества, вышивки и кружева, с одной стороны, и среднеазиатских, иранских и североиндийских орнаментальных комплексов – с другой, берут свои истоки в орнаментике таких верхнепалеолитических культур Восточной Европы как костёнковская (ряды косых крестов) и мезинская (ромбо-меандровый узор).

Эти орнаменты, не имеющие себе прямых аналогий в палеолитическом искусстве Европы, послужили В.А. Городцову, в его членении европейских верхнепалеолитических культур мадленского времени (20-25 тысячелетия до н.э.) на три отдельные области» западноевропейскую, среднеевропейскую и восточноевропейскую по характеру памятников искусства, основой для выделения последней (восточноевропейской) области.

Сложные свастическо-меандровые орнаменты, продолжающие бытовать на различных изделиях периода неолита и энеолита на территориях Восточной Европы, в частности на памятниках тисской и трипольской культур, появляются в остальных частях Старого света только в эпоху бронзы, являясь своеобразным указателем путей подвижек восточноевропейского индоевропейского населения на новые территории обитания.

Б.А. Рыбаков, исследуя пути развития древнего ромбо-меандрового орнамента в неолите, отметил устойчивость этого сложного и трудновыполнимого узора, его несомненную связь с ритуальной сферой, назвав его связующим "звеном между палеолитом, где он появился впервые и современной этнографией, дающей неисчислимое количество примеров такого узора в тканях, вышивке и плетении" (см.: Язычество древних славян. М., 1981, C.158).

Ромбо-меандровые и свастические орнаменты постоянно встречаются на культовых сосудах Триполья и наследующих ей праславянской тишнецко- комаровской и индоиранских абашевской, срубной и андроновской культур.

Особое разнообразие приобретает эта орнаментика в ковровом декоре андроновской культовой керамики, находящейся, как правило, в захоронениях, что дало основания ряду исследователей (С.В. Киселев, Г.Б. Зданович, М.Д. Хлобыстина) считать, что эти орнаменты являлись символами родовой принадлежности и изучение количества и комбинаций составляющих их элементов может сыграть определенную роль в деле уяснения структуры каждой общины (см.: Хлобыстина М.Л. Некоторые особенности андроновской культуры Минусинских степей. СА, 1973, №4 c.61). Вероятно, являясь символом родовой и этнической принадлежности человека, андроновский орнамент выполнял на ритуальной посуде, помещавшейся в захоронения, функции оберега, защищая своего владельца на пути в мир иной или прося богов о милости.

Являясь своеобразным этническим индикатором, меандрово-свастический и «гуськовый» орнамент, украшающий утварь, оружие и т.д., распространяется по территории Евразии вместе с теми индоиранскими племенами, носителями этих орнаментальных символов, которые зафиксированы во второй половине II – начале I тысячелетия до н.э. на территории Северного и Центрального Кавказа, в Закавказье (Армения, Азербайджан).

М.Н. Погребова считает, что бело-инкрустированная керамика Ирана, появившаяся в Восточном Закавказье во второй половине II тыс. до н.э., удивительно похожая по орнаменту на андроновскую, свидетельствует о продвижении нового населения на территорию Ирана из Поволжья и Предкавказья. Аналогичную картину отмечают исследователи и на территории Средней Азии. Открытая в южном Приаралье и в Акча-Дарьинской дельте Аму-Дарьи культура степной бронзы, названная С.П. Толстовым тазабагъябской, имеет лепную посуду с геометрическим орнаментом андроновского типа.

М.А. Итина считает, что не только археологический материал позволяет зафиксировать продвижение скотоводческих племен с северо-запада, но и данные антропологии фиксируют широкое продвижение андроновского типа на юг. (смотри «Степные племена среднеазиатского междуречья во второй половине II – начале I тысячелетия до н.э.- СЭ, 1962, № 3»).

https://imgprx.livejournal.net/196266989663d1555a23cb159650300ce5d71c8c/l6676PJ6vrVv6nP-euJi7V5A5JCk7O9WmqXbtZ0EwATPkyptCKTFRe_cs0WqfBPdXIuJotNM0pSnTP6Ix02I4gТакой же вывод о продвижении на территорию Средней Азии и далее в Афганистан и Индию северо-западных скотоводческо-земледельческих племен делает В.И. Сарианиди, и среди прочих археологических источников, подтверждающих этот вывод, считает очень важным указателем именно орнамент.

Обращаясь к северорусскому текстильному орнаменту, отмечу, что именно на Русском Севере сохранились композиции, абсолютно идентичные андроновским. Их схождения просто поразительны! Из чего можно сделать вывод о родстве орнаментики андроновской керамики XIX-IХ вв. до н.э. и декора северорусского текстиля конца XIX – начала XX веков.

Поставив вопрос о том, какие этнические группы являлись на протяжении более чем 3500 лет носителями и хранителями этой орнаментальной традиции, отвергнем предположение, что таким носителем «андроновской традиции» могло быть финно-угорское население севера Восточной Европы, якобы воспринявшее эту традицию в древности от своих индоиранских соседей и сохранившее её вплоть до середины I тысячелетия н.э., т.е. до прихода на эти земли первых групп славян. В невозможности подобного убеждает целый ряд фактов.

Так большинством исследователей финно-угорской орнаментики, и в частности браного ткачества, постулируется позднее (cepедина XIX века) появление подобных орнаментов в декоре данных народов, как следствие их контактов с русским населением (см.: Косменко А.П. 1977, 1984, Климова Г.М. 1984).

Кроме того, в свете современных данных археологии, палеоклиматологии, лингвистики и антропологии вывод о том, что в состав населения вологодских земель вошел значительный финно-угорский субстрат представляется крайне проблематичным, если не маловероятным.

В то же время в восточнославянской традиции многие элементы древнего свастическо-меандрового и «гуськового» орнамента можно проследить непрерывно практически от праславянской тишнецко-комаровской культуры вплоть до конца XIX в., из чего можно сделать вывод, что носителями древней орнаментальной традиции были те группы восточнославянского населения, которые продвинулись на север Восточной Европы в середине I тысячелетия н.э.

Но так как северорусский орнамент сохранил огромное количество андроновских архетипов, зачастую не встречающихся в других восточнославянских районах, можно также, с ещё большей долей уверенности, предполагать, что на Русском Севере данные орнаментальные комплексы сохранились вследствие того, что автохтонное население этих территорий было в своем большинстве потомками древнего индоевропейского (индоиранского) населения.

И таким образом, привнесение в середине I тысячелетия н.э. в древний северо-восточноевропейский орнамент славянского орнаментального комплекса, родственного первому во многих своих композиционных схемах, по существу ничего не изменило.

Можно сделать вывод о том, что именно на территории Восточной Европы складывались древнейшие орнаментальные комплексы, оставшиеся священными символами индоиранских народов, с одной стороны, и не утратившие своих сакральных функций оберегов и знаков родства у восточнославянских народов, вплоть до начала XX в., – с другой.

Комплексное рассмотрение развития орнаментов, общих для восточнославянской (северорусской) и индоиранской традиции, с древнейших времен и до наших дней свидетельствует об единых, глубоко архаичных истоках этой традиции, о длительном процессе развития и трансформаций древних архетипов, о совместной выработке в течение тысячелетий более разнообразных, новых орнаментальных схем, об огромном генетическом родстве этих народов, т.к. сходные орнаменты, конечно, могут возникнуть у разных народов, но трудно поверить в то, что у людей разделенных тысячекилометровыми расстояниями и тысячелетиями (если только они не связаны этногенетически), могут совершенно независимо друг от друга появиться столь сложные орнаментальные композиции, повторяющиеся даже в мельчайших деталях, да еще и выполняющие одни и те же сакральные функции оберегов и знаков родства.

Теперь об анализе архаических сюжетных композиций в северорусском текстильном декоре, сложившихся также в глубокой древности.

Целый ряд зооморфных, антропоморфных, орнито- морфных и фитоморфных изображений, являющихся слагаемыми этих архаических композиций, не поддающиеся расшифровке на основе сохранившихся до конца XIX – начала XX вв. восточнославянского фольклора и мифологии, достаточно надежно дешифруются на основании гимнов «Ригведы» и «Авесты», песен «Махабхараты», верований жителей горного Таджикистана и, особенно, Гиндукуша.

И в то же время некоторые образы «Ригведы», «Авесты» и «Махабхараты»" могут быть дешифрованы при помощи восточноевропейских археологических материалов и архаических сюжетов вышивки, ткачества и кружева северорусского региона.

Таков круг образов, связанных с изображением женского персонажа в северорусской вышивке, где предстоящими являются (в отличие от переднеазиатского круга образов) не львы, быки и козлы, а лоси-кони-гуси лебеди или утки.

Делая предположение о том, что сохранившееся в «Ригведе» уподобление коня птице-утке, гусю или лебедю, а также уподобление коня оленю может иметь свои истоки только на тех территориях, где как олени, так и гуси, утки и лебеди должны были играть огромную роль в жизни людей, автор обращается к неолитическим петроглифам Белого моря и Онежского озера, где ведущими персонажами являются человек, водоплавающая птица (утка, гусь, лебедь) и лось.

Поскольку только на севере Европы гуси, утки и лебеди гнездились в огромно количестве еще в конце XIX в., и именно здесь эти хитрые и осторожные птицы, теряя оперенье, становились совершенно беззащитными, то они не только отмечали своим прилетом и отлетом приход и уход теплого времени года, но и давали людям большое количество мясной пищи в самое тяжелое время года – в конце зимы – начале весны.

Характерная для праславянской, индоиранской, скифской, иранской, индийской и восточнославянской (северорусской) традиции сакрализация водоплавающей птицы, вероятно, имеет исток именно в этой древней неолитической северо-восточноевропейской традиции.

Судя по археологическим материалам сакских гробниц Пазырыка и катандинского кургана, истоки контаминации образов коня и оленя, столь характерной для индоиранской традиции и зафиксированной в гимне «Ригведы», связаны также с северными широтами.

Такой вывод делается в связи с тем, что изображения так называемых рогатых коней в скифской и сакской традициях на самом деле являются, судя по рисунку морды и рогов, изображениями лосей.

Обращаясь к мысли Н.Я. Марра о том, что первым верховым и упряжным животным был олень, которого лишь много позднее сменил конь (см.: Средства передвижения, орудия самозащиты и производства в доистории. Л.,1926), можно сделать вывод, что этим первым верховым животным из всех представителей семейства оленьих мог быть по всем параметрам только лось.

Во-первых, общие габариты всех остальных представителей семейства оленьих не дают им возможности быть верховыми животными.

Во-вторых, уже на неолитических петроглифах севера Восточной Европы есть изображения, которые можно трактовать как лосиную упряжку. Кроме того, современные исследователи, занятые проблемой одомашнивания лосей, констатируют, что в упряжке и под верх, а также в процессе одомашнивания лось предпочтительней коня, т.к. привыкает к упряжке за 2 дня и не делает попыток ударить или укусить человека, и в то же время не всякая лошадь может догнать бегущего молодого лося.

Только тем, что лось предварял у индоиранцев как верховое животное, коня, можно объяснить многие странности описания жертвенного коня в «Ригведе», как существа, имеющего рогатую голову и копыта лани. В северорусской традиции контаминация образов гуся-лебедя и коня-лося встречается постоянно, причем эти образы, как в индоиранской мифологической традиции, отмечают только сферу сакрального.

Аналогичная ситуация характерна и для образа богини-матери, центрального персонажа сюжетных композиций северорусской вышивки и ткачества. Семантика этого образа, его изменения и трансформации в процессе исторического развития прослежены и раскрыты Б.А. Рыбаковым (см..: Язычество древних славян. M. 1981).

Одним из существеннейших моментов в изображениях восточнославянских богинь – Рожаниц (в их северорусском варианте) является то, что очень часто в вышивке эти образы приобретают зоо-фитоморфные черты.

https://imgprx.livejournal.net/49510d41dbb37ccd16a16542a6b9537a43402d0b/l6676PJ6vrVv6nP-euJi7V5A5JCk7O9WmqXbtZ0EwATPkyptCKTFRe_cs0WqfBPdPl0zYnBdMlq1P11qa0h1Gw
Например, широко известно изображение Рожаницы, тело которой трансформируется в дерево. В декоре женских головных уборов это дерево всегда золотое с золотыми птицами – лебедями (утицами) на ветвях-руках.

Для дешифровки этого образа я использую материалы индоиранской миологии («Ригведа» и «Авеста»), а также круг верований жителей Гиндукуша, как считают, потомков одной из первых волн индоевропейцев в этом регионе (см.: Лелеков Л.А. «О символизме погребальных облачений» в книге «Скисло-сибирский мир», Новосибирск, 1987, с.28).

В гимнах Ригведы (V, 78) мировое дерево сопоставляется с рожающей женщиной или заменяется женщиной-богиней-матерью, а в языческих верованиях жителей Гиндукуша верховное женское божество Дизани(Дисни, Джестак) считалось одновременно огромным золотым деревом и существом женского рода.

Изображения змееногой богини-праматери скифов, связанные с рожаничной символикой, также отмечены растительными мотивами. Анализируя золотную вышивку северорусских женских головных уборов, корректно сделать вывод, что их образное решение очень архаичное и близко к богине Адити Ригведы и к кафирским богиням-покровительницам родов и рожениц – Дазани и Нормали, воплощавшимся в образе золотого дерева.

Анализируя реликты культа быка и коровы, связанные с поклонением луне и водам в индоиранской мифопоэтической традиции, можно обнаружить им многочисленные аналогии в фольклорной и мифопоэтической традиции восточных славян и, в частности, североруссов.

В связи с многочисленными археологическими, этнографическими и историческими материалами, свидетельствующими о широкой распространенности культа коровы и быка в восточнославянском ареале, а также близостью форм этого культа к архаическим индоиранским, можно сделать вывод о том, что этот культ возник у индоиранских народов во время их обитания на территории Восточной Европы и был общим для большой группы индоевропейских народов, и в частности, праславян и индоиранцев.

Из того, что верховные мужские и женские божества индоиранского пантеона ассоциируются с коровами и быками делается вывод, что аналогичная ситуация, вероятно, была характерна и для архаического восточнославянского пантеона.

https://imgprx.livejournal.net/64dd9b9aec406ab6c7ec9051dd617d0150e73ad3/l6676PJ6vrVv6nP-euJi7V5A5JCk7O9WmqXbtZ0EwATPkyptCKTFRe_cs0WqfBPdeudjGElkYXk80–Mmp2R8gОб этом свидетельствует постоянно подчеркивающаяся «рогатость» в изображениях богинь – Рожаниц и то, что традиционная форма восточнославянских женских головных уборов (на рисунке) имитирует эту «рогатость».

Можно также предположить, что изображающиеся на северорусских старушечьих повойниках быкообразные мужские личины являлись зримым воплощением образа верховного восточнославянского бога Рода, чьи аналоги Зевс, Дионис и, прежде всего, великий ведический бог Рудра были в зооморфном воплощении быками.

Отсюда следует вывод, что в северорусской народной вышивке, браном ткачестве и кружеве не только в геометрическом орнаменте, но и в сюжетных композициях прослеживается множество мотивов абсолютно идентичных таковым в древнейшей индоиранской традиции. Именно используя такой богатейший источник как русское и, в частности, северорусское народное искусство, можно объяснить многие загадочные образы гимнов «Ригведы» и «Авесты».

Этот феномен абсолютного единообразия древнейших пластов мифопоэтического восприятия мира, дающий возможность расшифровки поэтических образов индоиранской миологии при помощи зримых образов северорусского крестьянского искусства конца ХIХ – начала ХХ веков, и наоборот, дешифровки образов крестьянского искусства, запечатленных в северорусской вышивке, ткачестве и кружеве рубежа XIX – XX веков, при помощи гимнов «Ригведы» и «Авесты», миологических представлений горных таджиков и жителей Гиндукуша, необъяснимый одной только конвергенцией, и еще менее объяснимый единством хозяйственно-культурного типа, может быть объяснен только древней этногенетической общностью восточнославянских и индоиранских народов.

https://imgprx.livejournal.net/241575138fc4bec8074a17396a7cd65fbd7d6fc5/l6676PJ6vrVv6nP-euJi7V5A5JCk7O9WmqXbtZ0EwATPkyptCKTFRe_cs0WqfBPdau5gCEi8wRJlrSRfo9YyMQНесколько слов об анализе архаической орнаментики трехгранно-выемчатой резьбы, сохранившейся до настоящего времени у восточных славян и индоиранских народов. Основное внимание – декору северорусской прялки, как бытового предмета, несущего в себе огромную и разностороннюю смысловую нагрузку.

На основании анализа трехгранно-выемчатого орнамента северорусских прялок можно сделать следующие выводы.

Во-первых, в восточнославянской традиции прялка всегда была сакральным предметом, как и нить – производное прялки. Так было практически у всех индоевропейских народов она: нить жизни, нить судьбы, нить мысли и т.п. Особенно отчетливо это проявляется в гимнах «Ригведы», где подчеркивается связь прядения и ткачества с созданием Вселенной, Земли и актом зачатия человека.

Наличествующие на северорусских прялках фаллические изображения и вырезанные или процарапанные надписи, представляющие собой только одно слово, обозначающее в русской народной профанной лексике мужское производящее начало, свидетельствуют о том, что прялка, вероятно являлась своеобразным символом мужского начала, участвующего в процессе прядения, аналогичном акту творения жизни.

Во-вторых, прялка в северорусской традиции, судя по строго фиксированным числовым отношениям количества геометрических элементов (часто кратным 7-7, 14, 21, 28) была, вероятно, своеобразным календарём, символом упорядоченного, цикличного времени.

В-третьих, прялка, тесно связанная с символикой воспроизводства, плодородия, должна была играть значительную роль в отправлении культа предков – подателей плодородия. В этом своем качестве она, вероятно, в течение долгого времени выполняла роль надмогильного памятника. В этом убеждает тот факт, что в Сербии еще в ХVIII в. архиепископ Павел Ненадович требовал от своей паствы ставить на могилах кресты, вместо «водружаемых» по обычаю прялок (см.: Толстой Н.И. «Об одной карпатско-южнославянской изопрагме», Симпозиум по проблемам карпатского языкознания. М., 1973).

Кроме того, думается, что не случайно нуристанские надмогильные резные доски совершенно идентичны по форме и декору северорусским прялкам и швейкам. И, наконец, очень показательно то, что резной трехгранно-выемчатый декор, покрывающий всю поверхность каменных надмогильных плит Московского Кремля XIV-XV вв., абсолютно аналогичен резному декору северорусских прялок конца ХIХ – начала ХХ века.

В-четвертых, судя по структуре орнаментальных комплексов северорусских прялок, они являлись своеобразным зримым образом Вселенной, "древа жизни " и воплощали в себе идею первотворенья, или первой божественной пары создателей мира. Это находит ясную параллель в гимнах «Ригведы», утверждающих, что первотворцы мира – Адити (мать, отец и сын одновременно), двуполый Пуруша и Рудра, состоящий из двух половин – мужской и женской непременно связаны с деревом, лесом, а материалом Вселенной были дерево и пряжа.

В-пятых, традиции трехгранно-выемчатой резьбы, сохранившиеся в восточнославянском ареале, и прежде всего на Русском Севере, вплоть до конца ХIХ – начала ХХ века, столь же характерны для Осетии, Армении и Ирана, а также для декора изделий из дерева Средней Азии, особенно Горного Таджикистана, и, наконец, для Гиндукуша, Пакистана и Северо-Западной Индии.

Этот факт представляется очень важным в связи с тем, что трехгранно-выемчатая орнаментика была, судя по всему, отнюдь не простым декором, продиктованным желанием только украсить деревянное изделие. Совершенно идентичные формы, характерные для северорусского региона, богатого лесом, и Средней Азии (в частности Памира) бедной строительным деревом, свидетельствуют о знаковой сущности орнамента. Это тем более очевидно, что в Средней Азии (особенно в Таджикистане) деревянные детали дома (ставни, двери, ворота и т.д.) обязательно орнаментировались трехгранно-выемчатой резьбой, а в богатом лесом финно-угорском ареале такая резьба полностью отсутствовала (см.: Шелег В.А, Северорусская резьба по дереву: ареалы и этнографические традиции. – В кн.: Русский Север. Л., 1986, с.55-60).

Таким образом, наличие одинакового отношения к орнаментации изделий из дерева и к семантике этих орнаментов также свидетельствует о древней общности народов, хранящих традиции трехгранно-выемчатой резьбы, а не продиктовано наличием лесов в ареале их проживания.

На основании проведенного анализа архаической геометрической и сюжетной орнаментики, сохранявшейся в северорусской крестьянской среде вплоть до конца XIX – начала XX вв., а также бытовавшей на протяжении длительного исторического периода у тех народов Евразии, чей этногенез связан с миграциями индоиранских народов эпохи энеолита-бронзы и раннего железа, и на основании современных данных палеоантропологии, палеоклиматологии, археологии и истории можно сделать следующие выводы:

Во-первых, на территории Восточной Европы, и, в частности Русского Севера, орнаментальная традиция, истоки которой ведут в верхнепалеолитические костенковскую и мезинскую культуры, развивалась непрерывно на протяжении тысячелетий, трансформируясь и видоизменяясь, но сохранив в восточнославянской традиции древнейшие архетипы, сложившиеся еще более 20 тысячелетий тому назад.

Во-вторых, данные археологии и антропологии свидетельствуют о том, что эти древнейшие орнаментальные комплексы, сложившиеся на территории Восточной Европы, были принесены в Западную Сибирь, Казахстан, в земледельческие оазисы Средней Азии, в Закавказье, Иран, Афганистан и Северо-Западную Индию из степей и лесостепей Восточной Европы теми земледельческо-скотоводческими, так называемыми арийскими племенами, которые во II тысячелетии до нашей эры начали продвижение на восток и юго-восток из своей древней Северной прародины.

В-третьих, сохранение в восточнославянском и индоиранском микологическом фонде целого ряда абсолютно идентичных сюжетов, ритуалов и представлений, значительная близость сакральной лексики – свидетельствуют, что сложение этих мифопоэтических представлений и обрядово ритуальной практики происходило в глубокой древности в среде близкородственных племен, проживающих в течение длительного исторического периода на соседних, ВОЗМОЖНО перемежающихся, территориях.

В-четвертых, многие сложные и труднообъяснимые образы древнейшей индоиранской миологии получают возможность определенной дешифровки при соотнесении их с археологическими памятниками Восточной Европы эпохи палеолита-бронзы и раннего железа, а также в сравнении их с сюжетами русского, и в частности, северорусского, народного искусства.

В-пятых, в связи с вопросом о местонахождении древнейшей прародины индоиранских племен, автор обращается к гипотезе выдающегося индийского мыслителя и политического деятеля Бала Гангадхара Тилака о северной прародине арьев. Исходя из того, что тексты «Махабхараты» и «Авесты», свидетельства древнегреческой мифологии (Бонгард-Левин Г.М., Грантовский Э.А. «От Скифии до Индии». М., 1983; Куклина И.В. «Этногеография Скифии по античным источникам». Л., 1985) помещают прародину арьев в широтах, где полгода длится день и полгода ночь, где высоко над головой Полярная звезда и Большая Медведица, где на севере простирается замерзающее море, над которым сверкает Полярное сияние. Главным географическим ориентиром этой прародины являются Священные горы, протянувшиеся с запада на восток и делящие реки на впадающие в Северное и Южное моря. Единственно корректной является идентификация этих священных гор с теми широтными поднятиями на территории севера Восточной Европы, которые включают в себя Приполярный Урал, Тиманский кряж и Северные Увалы.

Такой вывод делается на основании того, что именно здесь находится главный водораздел рек бассейна Каспийского и Белого морей, а также в связи с тем, что именно на этих широтах наблюдаются все те природные явления, на которых акцентируется внимание в вышеперечисленных древних источниках. В качестве одного из наглядных доказательств приводится карта Птолемея (Рим, 1490 год), где на севере (по градусной сетке Птолемея на широте 63-64°, то есть на широте Северных Увалов) помещены имеющие широтную ориентацию горы, названные «Гиперборейскими». С этих гор по Птолемею берет начало Волга, названная древним авестийским именем «RHA» (в те времена не был известен истинный исток Волги).

С Северных Увалов берут начало такие крупные её притоки как:

• Кама,


• Вятка,


• Ветлуга,


• Унжа,


• Кострома,


• Шексна.

На водораздельном участке Северных Увалов и по сей день широко представлены топонимы и гидронимы, очень интересные с точки зрения возможности их практически идентичного сопоставления с индоиранской лексикой.

В-шестых, огромную роль в решении вопроса о древнейшем населении европейского севера нашей страны играют современные данные антропологии, которые свидетельствуют о том, что некоторая упрощенность лица, характерная для древнего населения севера Восточной Европы, отмеченная еще на черепах Оленеостровского мезолитического могильника и традиционно связывавшаяся с приходом этого населения из-за Урала, с территорий формирования финно-угорских народов, может быть объяснена не уральским происхождением, не ассимиляцией европеоидов с монголоидами, а смешением северных европеоидов с южными (Гохман И.И. «Антропологические особенности древнего населения севера Европейской части СССР и пути их формирования», в книге «Антропология современного и древнего населения Европейской части СССР». Л., 1986). Такой антропологический тип был широко распространен в мезолите – Восточной Европы и выявлен на Украине, на берегу Азовского моря, в мезолите Югославии, неолите и энеолите.

В мезолитический период следы переселения населения из Уральских областей на территорию севера Восточной Европы не обнаружены (смотри Ошибкина С.В. «Мезолит Сухоны и Восточного Прионежья», М., 1983, с.284). Но так как в этот период расовые стволы уже сформировались (Гохман И.И. 1986), и у народов уральской семьи сложилась та особая, специфически юкагирская монголоидность, которую А.Г. Козинцев считает присущей в той или иной мере всем народам этой языковой семьи (смотри «Краниоскопия и расовая классификация», СЭ, 1987, № 2), то переселение на север Восточной Европы значительного количества уральского населения в последующую эпоху неолита – бронзы представляется маловероятным. Такое переселение носителей юкагирской монголоидности оставило бы ощутимый след в антропологии жителей Русского Севера.

Однако, В.П. Алексеев считает антропологические характеристики населения Вологодской, Костромской, Ярославской и Тверской губернии близкими к выявленным у средневекового населения Украины и, в частности, у полян в среднем течении Днепра (Алексеев В.П. «Антропология Европейской части СССР», М., 1981), а Т.И. Алексеева пришла к выводу о том, что: «поляне являются, по-видимому той единственной группой славян, в которой проявляются антропологические черты скифов лесной полосы» (Алексеева Т.И, «Славяне и германцы в свете антропологических данных», ВИ., 1974, № 3, с.62).

Таким образом, население Ярославской, Костромской, Тверской, Новгородской и Вологодской губерний, имея антропологические характеристики, близкие к раннесредневековому славянскому племени полян, в определенной мере сохраняло и антропологические черты скифов лесной полосы.

В свете всего вышеизложенного тезис о славянской ассимиляции в I тысячелетии н.э. значительного субстратного финно-угорского населения Севера Восточной Европы представляется бездоказательным.

В–седьмых, исходя из современных данных антропологии, археологии, лингвистики, а также на основании материалов такого, сохранившего исключительную архаику источника, как русская народная культура и, в частности, северорусское крестьянское искусство, можно сделать вывод, что территория севера Восточной Европы была заселена индоевропейскими племенами ещё в глубочайшей древности, поскольку земли к востоку от Онежского и Белого озера не подвергались последнему (Валдайскому) оледенению, значительных миграций населения из-за Урала в период палеолита-бронзы на эти территории не было, а наиболее древние стоянки человека относятся здесь к среднему и верхнему палеолиту и в последние годы найдено значительное количество стоянок эпохи мезолита, неолита и бронзы.

Возможно предположить, что именно на землях севера ВОСТОЧНОЙ Европы и проходил начальный период истории индоиранских (арийских) народов, и что их непосредственными соседями были на юге, юго-западе и западе – праславяне и прабалты, а на северо-востоке – прафинно-угры.

Данная локализация древнейшей прародины арьев объясняет многие загадки гимнов Ригведы и Авесты.

Она объясняет и множество очень древних заимствований из индоиранских языков в финно-угорские, так как современные антропологи не отвергают возможности продвижения в период верхнего палеолита-мезолита с севера Восточной Европы в Приуралье и Зауралье некоторых групп, которым современное население этих территорий обязано посветлевшем пигментации (Гохман И.И. 1986, с. 220).

Эта локализация даёт и возможность объяснить многочисленные древнейшие схождения в сакральной лексике, микологии и ритуале у индоиранских, восточнославянских, балтских и финно-угорских народов.

В процессе последующих этнических подвижек, взаимовлияния и трансформации племен и племенных объединений праславянско-индоиранские связи становились еще более глубокими и разносторонними, о чем наглядно свидетельствуют не только археологические материалы, но и общность многих, слагавшихся в течение тысячелетий, культурных традиций и, конечно, народное искусство, в зримых образах отразившее длительное проживание индоиранских и восточнославянских народов на близких, а зачастую и общих территориях Восточной Европы.