Анатомия американского национализма. Взгляд с Запада

Империализм и национализм

https://ic.pics.livejournal.com/ss69100/44650003/1795002/1795002_300.jpgОтождествление элитами себя со своими странами самым тесным образом связано с использованием национализма в интересах империализма.

Элиты рассматривали эти интересы также как высшее национальное благо, которое не может быть осознано невежественными массами и которое должно быть навязано им при необходимости путем обмана.

Хорошо известно, что Редьярд Киплинг и другие сторонники империализма презирали простой народ других стран с их жалким образом жизни и простыми желаниями, с их равнодушием к имперским взглядам и нежеланием умирать за эти взгляды.

Точно так же в глубине души и администрация Буша относится к американскому народу. Как отмечали многочисленные комментаторы, от историка Эндрю Басевича до писателя-юмориста Билла Маэра, с первых же дней после 11 сентября 2001 года администрация Буша продуманно отказалась от риторических призывов к американскому народу к каким-либо жертвам и взамен призвала его вернуться к нормальной структуре расходов для поддержки экономики: «Основной обязанностью обычного гражданина на период чрезвычайного положения является оставаться тем, кем он был в мирное время: движущей силой потребления».

Право на жертвы сохранялось лишь за вооруженными силами77.

К началу 2004 года стало ясно, что Соединенным Штатам для ведения в Ираке длительной войны противопартизанского типа недоставало как воли нации, так и ее средств (даже при учете очень низких, по историческим меркам, потерь).

США могли также встретиться с серьезными проблемами в случае необходимости одновременного ведения более одного крупного вооруженного конфликта, хотя национальная военная доктрина предусматривала такую необходимость (по крайней мере, участие в таких конфликтах не только кораблей ВМС и авиации ВВС, но и крупных наземных группировок, если только сама страна вновь не подвергалась непосредственной агрессии).

Более того, оккупация Ирака в очередной раз продемонстрировала отсутствие у простых американцев желания защищать имперские интересы, жертвуя ради этого благосостоянием и жизнями78.

Упомянутое отсутствие желания участвовать в войнах для защиты имперских интересов в случае с Ираком проявилось, несмотря на то что очень многие американцы продолжали верить, что Саддам Хусейн был непосредственно причастен к терактам 11 сентября 2001 года и что поэтому (как само собой разумеющееся) война с Ираком была законным актом обычной самообороны.

Факт причастности Саддама Хусейна был весьма бездоказателен, но получил мощную поддержку со стороны ведущих чиновников администрации Буша и средств массовой информации, выступивших за военную кампанию, таких как «Фокс ньюс» (новостной круглосуточный телеканал правого толка, принадлежащий Руперту Мёрдоку).

Согласно результатам опроса общественного мнения, проведенного Институтом Харриса, по состоянию на февраль 2004 года 74 процента респондентов по-прежнему верили в то, что до начала военных действий между Ираком и «Аль-Каидой» либо существовала вполне определенная связь, либо она была возможна. Опрос общественного мнения, проведенный телеканалом «Эн-би-си» в марте, показал, что 57 процентов респондентов продолжали верить, что Ирак обладал оружием массового поражения79.

С учетом этой убежденности в связи Ирака с «Аль-Каидой» в некотором смысле весьма примечательна даже не степень поддержки войны в Ираке, а то, что она не оказалась еще выше.

В конце концов, если бы я был убежден, что это Саддам Хусейн напал на Соединенные Штаты 11 сентября 2001 года, я бы, безусловно, поддержал войну в Ираке, как я поддержал войну против «Аль-Каиды» и движения «Талибан» в Афганистане; и в Афганистане я бы, безусловно, поддержал долгосрочные обязательства, необходимые для обеспечения безопасности и закрепления итогов победы. И такие чувства, несомненно, испытывали бы многие другие противники войны в Ираке.

Во время избирательной кампании в США 2000 года, согласно опросам общественного мнения, вопросы внешней политики и политики в области безопасности практически не обсуждались и не относились к числу проблем, заботивших американских избирателей.

Даже те избиратели, которые заявили о поддержке Буша, в сентябре 2000 года поставили вопросы внешней политики и безопасности в списке приоритетов на седьмое место. Только 6 процентов избирателей заявили, что позиция кандидата в президенты по этим вопросам для них наиболее важна.

Наивысший интерес был проявлен к проблемам налогов и абортов: согласно опросам, каждой из этих проблем были обеспокоены 22 процента избирателей. Избиратели, высказавшиеся в поддержку Гора, вообще не упомянули проблему обороны в качестве приоритетной. Никто из этой категории избирателей не упомянул также вопросы внешней политики как таковые80.

Издание «Нью-Йорк таймс» прокомментировало пренебрежение Буша этими вопросами следующим образом: «В последующем Буш, очевидно, решил, что слишком много разговоров о внешней политике вредят делу. Он часто говорил своим друзьям и знакомым о том, что его отец восемь лет назад проиграл Биллу Клинтону, сосредоточившись на международных вопросах, тогда как неофит из Арканзаса уделил основное внимание экономике»81.

Нежелание народных масс идти на серьезные жертвы ради империи не ново. До Первой мировой войны управление сформировавшейся Британской империей обходилось достаточно дешево (поскольку осуществлялось в основном местным персоналом, почти так же, как в случае с присутствием США в Афганистане после 2001 года), аналогичная картина наблюдалась и в отношении других колониальных империй. Обеспечение королевского флота, безусловно, требовало больших средств, но в то время он был, так или иначе, абсолютно необходим для защиты собственно Британских островов на случай возможной агрессии или блокады.

Тогда, как и сейчас, учитывая подавляющее превосходство огневой мощи и военной организации западных стран, огромные территории можно было завоевать, затратив на это минимум усилий и с минимальным риском. Когда европейские империи сталкивались с необходимостью платить действительно высокую цену за завоевание и удержание новых территорий (для британцев это был Афганистан, для итальянцев – Эфиопия), они, как правило, предпочитали просто отступить.

По мнению историка Британской империи Найла Фергюсона, беспрецедентно тяжелые потери британской стороны в англо-бурской войне можно считать началом процесса британского разочарования в империи82.

Генеральные штабы и реакционные власти Европы были прекрасно осведомлены об отсутствии готовности у народных масс идти на жертвы ради империй. Располагая критическими исследованиями Клаузевица и объективными полицейскими отчетами о настроениях пролетариев, они осознавали важность поддержки любой серьезной войны со стороны народных масс и зависимость удаленности границ империи от возможностей по мобилизации этих масс.

Поэтому, когда только это было возможно, разумные правительства всегда использовали для колониальных войн добровольцев и иностранных наемников, а не призывников. Сегодня в результате широкого распространения на Западе культуры демилитаризации даже использование военнослужащих-профессионалов стало непопулярным, свидетельством чему является недовольство общественности Соединенных Штатах ростом числа погибших в Ираке.

Для этой совершенно определенной цели был создан французский Иностранный легион. В составе британской армии также было небольшое подразделение добровольцев, но Великобритания к решению задач ведения колониальной войны и полицейским функциям предпочитала как можно шире привлекать индийские войска.

Когда в колониальных войнах задействовались призывники, результаты зачастую были катастрофическими как для самой военной кампании, так и для внутриполитической стабильности.

Подтверждением этому может служить ситуация в Италии после ее поражения при Адуа в Эфиопии во время кампании 1896 года, в России после русско-японской войны 1904–1905 годов, в Испании после ее разгрома в битве при Анвале в Марокко в 1921 году, который в некотором роде привел к началу Гражданской войны в Испании83.

«Революция в военном деле» в США, заключавшаяся в развитии высоких технологий в качестве замены личного состава в сочетании с использованием местных ресурсов в Афганистане и в других странах, представляет собой новую империалистическую версию британского принципа использования «канонерок и гуркхов» в интересах сохранения собственных войск84.

Однако, как продемонстрировали неудачи в Ираке, высокие технологии и местные ресурсы выручают лишь до определенной степени. При истинно имперской стратегии применение крупных группировок американских войск будет неизбежным, и это вряд ли найдет поддержку у американской общественности, если только ее нельзя будет убедить, что данный шаг необходим не для защиты империи, а в интересах самой нации.

В произведении Дугласа Порша о завоевании Францией Марокко представлены увлекательные описания различных уловок, к которым прибегали маршал Юбер Лиоте и другие французские сторонники империализма, чтобы убедить весьма скептически настроенную французскую общественность поддержать эту авантюру.

Многие считали, что она экономически бессмысленна, дорогостояща и отвлекает от необходимости укрепления обороноспособности Франции с учетом реальной угрозы со стороны Германии. Какая-то часть французских призывников служила в Алжире (юридически эта территория считалась частью Франции, а не колонией), и служба там была крайне непопулярна у французской молодежи.

Страх оказаться на военной службе в колонии усиливал прежнюю ненависть к военной службе со всеми ее опасностями, лишениями и притеснениями, особенно среди крестьян, и эти настроения получили широкое распространение по всей Европе85.

Французский ультраправый националист Поль Делуред заявил, что в Эльзасе и Лотарингии он потерял двух сестер, а взамен французские колонизаторы предложили ему «двадцать черных рабов»86. Вот таким образом обеспечивалась пропаганда «цивилизаторской миссии» Франции и необходимости создать современное марокканское государство, отменив в этой стране «варварство».

Одновременно высказывались предположения, что, поскольку у Германии также были определенные виды на Марокко, расширение борьбы с Германией предполагало усиление контроля Франции над марокканской территорией87.

Основная стратегия капиталистических элит в Европе до 1914 года в области внутренней политики заключалась в том, чтобы в гораздо меньшей степени полагаться на империализм, чем на национализм в интересах сплочения народных масс и обеспечения их поддержки в качестве защиты от социализма.

Таким образом, тем порывом, который заставил народные массы европейских стран в 1914 году поддержать войну и принести себя в жертву, оказался национализм, который повсеместно выражался в искренней вере в то, что отчизна находилась в непосредственной опасности.

Как отмечает Жан-Жак Беккер, рассматривая ситуацию с Францией, несмотря на сильный дух национализма, царивший перед Первой мировой войной в значительной части французской культуры, первоначальной реакцией населения на июльский кризис 1914 года стала обеспокоенность сложившейся ситуацией и стремление к ее мирному урегулированию. И только появление немецкого ультиматума, явившегося очевидной угрозой агрессии против страны, вызвало в массах энтузиазм относительно развития событий в направлении войны88.

Несмотря на периодические всплески напряженности в результате колониального соперничества, в действительности в течение десятилетий до 1914 года великие европейские державы никогда не решались на войну из-за колониального вопроса (за исключением России и Японии в 1904 году). Одна из основных причин этого заключалась во вполне обоснованных сомнениях европейских правительств и военных кругов относительно реакции народных масс на кровопролитную войну, которая могла начаться в результате конфликта между двумя алчными хищниками в непроходимых африканских джунглях.

Террористические акты 11 сентября 2001 года явились вполне реальным и жестоким актом агрессии, совершенной непосредственно на континентальной территории США.

Любая американская администрация (как и любая уважающая себя страна) была бы вынуждена пойти на ответные меры, стремясь уничтожить виновных в этом. Война по уничтожению сил «Аль-Каиды» в Афганистане и их покровителей из числа талибов была совершенно законным ответом на события 11 сентября, как и действия США против «Аль-Каиды» и ее союзников в других странах мира.

Администрация Буша, однако, наряду с этим привила американской общественности страх перед гораздо более серьезными угрозами для США со стороны Ирака, Ирана и Северной Кореи – государств, которые не имели никакого отношения к «Аль-Каиде». Действуя подобным образом, администрация Буша сформировала у общественности убеждение в том, что все, что США ни делают, является, по существу, оборонительными мерами и ответом на «терроризм». Навязывая эту веру своему народу, американское руководство тем самым может создавать предпосылки к его мобилизации (до определенной степени) на имперскую войну89.

Но даже администрация Буша должна была оставаться в определенных границах. Общая установка на враждебность по отношению к мусульманам и неспособность провести различие между совершенно несхожими исламскими государствами, традициями и идеологиями сделали возможным смешать в умах большинства американцев Ирак и «Аль-Каиду»; но даже Бушу пришлось воздержаться от заявлений о причастности русских, или китайцев, или северокорейцев к терактам 11 сентября 2001 года.

В этом отношении необходимо отметить, что в ходе первой избирательной кампании Буша имперские амбиции его последователей были преднамеренно завуалированы.

Достаточно вспомнить его высказывание о том, что Соединенные Штаты должны проявить более «скромный» подход к международным делам, а также сделанное им заявление: «Меня беспокоит избыточное присутствие наших вооруженных сил во всем мире. Я бы высказался за их разумное использование»90.

Крайне важно иметь в виду различие между империализмом и национализмом. Один из основных способов понять политическую стратегию администрации Буша после событий 11 сентября 2001 года (как и в случае с ее европейскими предшественниками) заключается в осознании того, что она настойчиво пыталась осуществить программу имперской гегемонии, подпитывая ее уязвленным, а также сбитым с толку и одурманенным национализмом…

В основе национализма не только американских правых, но и американской культуры в целом находится убеждение, что Америка была «избранной» и что поэтому, по словам бывшего госсекретаря США Мадлен Олбрайт, она являлась «незаменимой нацией».

Она могла быть избрана свыше, или «судьбой», или «историей», или просто быть отмечена для величия и лидерства, предположительно, самой большой, самой успешной, самой старой и наиболее развитой формой демократии. По словам президента Вудро Вильсона, в Первой мировой войне «Америка реализовала безмерную привилегию исполнить предначертанную судьбу и спасти мир»110. Олбрайт, как и Уилсон до нее, является демократом, и сходство стиля ее высказываний об Америке времен Джорджа Буша иллюстрирует широко распространенный характер веры в двухпартийную систему, существующий в американском обществе.

Одной из причин сохранения этой веры в США является то, что в середине двадцатого столетия она была вполне реальна. Когда популярный евангелист Билли Санди заявил в начале войны с Германией в 1917 году, что «Америка находится в положении, когда судьба мира в значительной степени зависит от нашего поведения. Если падем мы, то падет и цивилизация», – его высказывание было националистической гиперболой. В 1940-х годах и в начале 1950-х годов это уже не было преувеличением111.

Это восприятие Америки не только в качестве нереализованной мечты, но и как страны с национальной миссией является сердцевиной американской национальной особенности и является основанием веры нации в собственную «исключительность»112. Это подтверждено в Большой печати (государственной эмблеме) США как единой нации, на которой значится: Novus Ordo Seclorum («Новый порядок эпохи»).

Сегодня эта вера действительно делает американцев исключительными в странах цивилизованного мира. Тем не менее в прошлом такая исключительность вовсе не была очевидным фактом: «С незапамятных времен каждый народ представлял себя совершенным, наделенным миссией, чтобы стоять над другими народами или чтобы привести мир к истине».

Очень многие народы на протяжении всей своей истории (возможно даже, большинство народов) ощущали, что они «избраны свыше», или судьбой, для великих и особых «задач» и зачастую прибегали именно к такому языку для создания этого чувства миссии113. На самом деле, некоторые из наиболее красноречивых сторонников вселенской миссии Америки были британскими подданными и повторяли то же самое, что их отцы и деды излагали о Британской империи114.

Как писал Герман Мелвилл (1819–1891), «мы, американцы, особый, избранный народ, Израиль нашего времени. Мы несем миру ковчег свобод. Бог предназначил наш народ для великих дел, и человечество ждет их от нас. Великие дела живут в наших душах. Остальные народы вскоре окажутся позади нас. Мы – первопроходцы человечества, авангард, направленный, чтобы пройти через пустыню и проторить свой путь в Новом Свете»115.

Как пишет известный историк религии Конрад Черри, «развитие темы избранного народа в Германии и США в период между 1880 и 1920 годами иллюстрирует изменчивый характер мифа о религиозном национализме. Он оказался способен вобрать в себя особенности некоторых библейских и небиблейских образов, не утратив своей силы воздействия как мифа».

В настоящее время отличие состоит в том, что в Германии этот миф был полностью уничтожен (по крайней мере в его националистической форме) трагическими событиями 1933–1945 годов. В значительной степени это утверждение верно также и в отношении остальной части Западной Европы. В Соединенных Штатах этот миф все еще жив116.

Протестантская форма этого мифа существовала в XVI и XVII веках в Голландии, Швеции и Великобритании еще до того, как этот миф мигрировал в Соединенные Штаты. Согласно высказыванию Джона Мильтона, сделанному им в середине XVII века, «пусть Англия не забывает, что она первой стала учить другие народы, как надо жить». Оказавшись в Америке, данный миф способствовал явному отождествлению этой страны с библейским Израилем.

Такой протестантский и библейский художественный образ стал преобладать в британской имперской риторике, в том числе в творчестве далеко не самого религиозного (скорее, масонского) писателя Редьярда Киплинга. Он странным образом перемешал темы христианизации, освобождения и развития с расовым превосходством и торжеством победившей силы.

Всем великим державам современной истории всегда было свойственно присущее США восприятие себя как «универсальных наций». Это означало, что они ощущали себя лучшими среди всего человечества, перенявшими у человечества необходимые универсальные ценности.

Данное чувство позволяло этим нациям утверждать, что их национализм или патриотизм имел позитивный характер, в то время как у других наций – отрицательный, поскольку другие нации остановились в нравственном росте и заботились только о своих собственных интересах.

Немцы до 1914 года верили в то, что «Германия может исцелить мир» своим особым сочетанием правопорядка, технического прогресса и духа систематизированных, имеющих глубокие исторические корни «культуры» и «общества» (Gemeinschaft – «сообщества», нем.). Немецкие мыслители выступали против использования данных определений применительно к якобы декадентской, поверхностной «культуре» и распыленному, безродному «обществу» (Gesellschaft – «социум», нем.), существовавшему в Англии, Франции, США или же в «варварской» России.

По высказыванию Иоганна Готлиба Фихте, сделанному им столетием ранее, «только немец… может быть патриотом; только он способен ради своей нации вместить в себя все человечество; в отличие от него, патриотизм любой другой нации всегда эгоистичен, ограничен и враждебен по отношению к остальной части человечества»117.

России при царях также было присуще чувство своей вселенской миссии, тесно увязанное (как и у некоторых других народов) с религией: это была вера в то, что Россия является наследницей христианской империи Рима и Константинополя. Константин Аксаков писал, что «русский народ не есть народ, это человечество; это только кажется, что он народ, потому что он окружен народами с исключительно национальными отличительными признаками, а его национальность представлена в виде человечества»118.

Достоевский также писал, что русские были «во всей земле единственным народом-богоносцем, грядущим обновить и спасти мир». Этот дух впоследствии перекочевал во времена советского коммунизма, при котором русский язык и отдельные аспекты русской культуры рассматривались как элементы, необходимые для строительства новой социалистической нации. Эта нация, в свою очередь, должна была стать образцом для всего человечества.

Наиболее интересная параллель американскому чувству своей вселенской миссии просматривается в истории Франции. На самом деле современному прагматичному британскому подданному-эмпирику длительное отчуждение между Соединенными Штатами и Францией весьма напоминает двух братьев, ссорящихся при дележе наследства119.

Как и США, Франция также утверждала, что в течение последних 200 лет является наследником Просвещения применительно к свободе, демократии и прогрессу и имеет право распространять эти идеалы в других странах.

Эта вера восходит ко временам Французской революции, но зиждется она на существовавших еще во Франции королевских времен (XVII и XVIII веков) убеждениях, что страна являлась «Великой нацией» с духовной общеевропейской миссией. Исторические корни этой веры тянутся еще глубже, к средневековому католическому и протонациональному образу Франции как «старшей дочери Римско-католической церкви».

На протяжении многих лет после революции Франция считалась (и не только в самой стране) «славной матерью не только нам одним, которая призвана привести к свободе все народы»120. Как выразился Томас Джефферсон, «у каждого человека две родины – его собственная, а потом Франция». Эти слова, образно говоря, сегодня вполне можно было бы применить к большинству стран мира, имея в виду США121.

Можно вспомнить также сказанные во вполне американском духе слова генерала Шарля де Голля, начертанные на основании его памятника на Елисейских Полях: «Существует извечная связь между величием Франции и свободой в мире»122. Совершенно так же, как и в США, эта особая вера может быть на национальном уровне превращена в политическое оружие.

Так, в январе 2004 года бывший министр, член Социалистической партии Франции Жак Ланг, критикуя консервативное французское правительство за чрезмерное дружелюбие в отношении Китая, заявил, что «Национальное собрание [Франции] в течение двух столетий воплощало собой борьбу за права человека». Такое настрой весьма характерен прежде всего для Конгресса США, и в обоих случаях он вызывает лишь чувство удивления у вьетнамцев и у многих других народов123.

Де Голль разделял давнее французское убеждение, что Франция была избрана провидением, чтобы получить «выдающуюся, исключительную судьбу».

Эта вера, хотя и в значительно урезанном виде, все еще существует у французской элиты, несмотря на то что, согласно опросу общественного мнения, проведенному в начале XXI века (его результаты представлены в начале этой главы), национализм в народных массах во Франции проявляется в гораздо меньшей степени, чем в Соединенных Штатах.

Согласно Эдгару Кинэ, только у Франции был «инстинкт цивилизации, чувство необходимости взять на себя инициативу, чтобы в целом добиться прогресса в современном обществе… Именно это бескорыстное, хотя и настоятельное чувство необходимости… делает французов единой нацией, придает смысл их истории и обеспечивает страну душой»124.

Такие чувства все еще существуют до определенной степени не только во Франции, но и в других странах Западной Европы, однако их природа кардинальным образом отличается от природы аналогичных чувств, проявляемых в настоящее время в США.

Эта разница заключается в том, что после Второй мировой войны эти настроения перестали быть характерной чертой отдельных народов, а превратились в составную часть «Европейского проекта», который в целом проявился в Европейском союзе (ЕС) и в тех структурах, которые предшествовали этой организации.

В своей явной приверженности идеям распространения демократии, защиты прав человека и обеспечения развития ЕС до некоторой степени напоминает Соединенные Штаты. Евросоюз берет на себя прежнюю цивилизаторскую миссию некоторых своих членов из числа бывших имперских государств.

Однако, в отличие от США, эта миссия направлена прежде всего на преодоление национализма и отдельно взятых националистических миссий. Именно это стало наиболее важной причиной, по которой был начат Европейский проект: для того, чтобы избежать повторения катастрофических национальных конфликтов, которые разрушали Европу в прошлом. «Европейцы сделали то, что никто никогда еще не делал: они создали зону мира, где война исключена, абсолютно исключена. Европейцы убеждены, что эта модель вполне применима и для других частей мира»125.

Франция также уступила ЕС и Европейскому проекту значительную часть своих прежних намерений играть цивилизаторскую миссию и своих великодержавных амбиций. На этот шаг она пошла по двум причинам: первое – просто из-за слабости, и второе – что касается возможного масштабного одностороннего вмешательства Франции за пределами Европы, то эти великодержавные амбиции в любом случае в значительной степени обескровились в результате войн 1946–1954 годов в Индокитае и 1954–1963 годов в Алжире.

Таким образом, опыт ряда европейских стран зачастую кровавого, хаотичного, принесшего разочарование процесса деколонизации и провала демократических процессов и процессов развития во многих бывших колониях обеспечил существенный иммунитет этих стран от более оптимистичных и насильственных форм цивилизаторской миссии.

Как результат, вера в возможность распространения цивилизации силой оружия и склонность оправдывать эти действия в Европе намного ниже, чем в Соединенных Штатах.

Наряду с этим в последние годы она несколько выросла в результате позорного и катастрофичного провала усилий европейских стран по предотвращению войны и насилия в бывшей Югославии в период с 1991 по 1995 год. Однако, когда дело доходит до вполне определенного выгодного проекта, который необходимо поддержать силовыми методами, причем без американского участия, ближайшая окраина ЕС на Балканах по-прежнему является пределом европейских амбиций.