Он явился к моим дверям однажды вечером — мокрый, тощий…

Я забрал кота домой. Стояло жаркое лето, самое жаркое за много десятилетий.

Я положил его на пол в ванной. Дал ему воды и таблеток. Но он не притронулся ни к еде, ни к воде. Тогда я обмакнул палец и смочил его губы и стал его уговаривать. Я не отходил от него ни на шаг и разговаривал с ним, и нежно гладил его, а он в ответ смотрел на меня бледными голубыми косыми глазами.

Шли дни. И вот он впервые сдвинулся с места. Он пополз на передних лапах (задние не работали). Добрался до своего лотка и залез в него. Я услышал трубы, возвестившие здесь, в этой ванной, и всему городу, о возможной победе.

Я болел за кота — мне тоже досталось от жизни, не так как ему, но всё же не слабо.

Однажды утром он встал на ноги, вновь упал и посмотрел на меня вопросительно. «Ты сможешь» — ответил я.

Он пытался снова и снова, вставая и падая несколько раз и, наконец, смог сделать десяток шагов. Он шатался, как пьяный, задние ноги никак не хотели идти, он снова упал, отдохнул и опять поднялся.

Остальное вы знаете: сейчас у него всё в порядке.

Он косоглаз и почти беззуб, но кошачья ловкость вернулась, и это особое выражение глаз никуда не делось.

Когда я даю интервью, меня спрашивают о жизни и литературе, а я напиваюсь, сгребаю в охапку моего косоглазого, подстреленного, перееханного, обесхвощенного кота и говорю: «Вот, взгляните».

Но они не понимают и переспрашивают: «Вы говорите, на вас повлияла проза Селина?»

«Нет!» — я поднимаю кота. — «На меня влияет то, что происходит! Например, вот это! Вот это! Вот это!»

Я потрясаю котом и поднимаю его к потолку в этом прокуренном, пьяном свете, но он спокоен, он понимает…

И на этом все интервью заканчиваются.

Но иногда я всё-таки горд, когда вижу картинки в журналах: вот это я, а это — мой кот, на фотографии вместе. Он тоже знает, что это всё чушь, но всё-таки иногда от этого легче.»

Чарльз Буковски «История одного упрямого сукина сына»