Гимн поколению отцов

Сегодня на сознание человека с первых лет жизни решающее влияние оказывает общение с близкими людьми и друзьями, телевидение, интернет, книги, школьные учебники, школьные учителя, религиозные учения, конечно же, кинематограф и, наверное, ещё что-то. Кинематограф очень серьёзно влияет на формирование сознания. Он диктует моду, создаёт различные модели поведения, формирует понятия о добре и зле, об истинном и ложном, о важном и пустом. Особенно он набрал силу в наше время, когда в массах потеряла свой авторитет религия, когда перестало быть популярным чтение, когда в приоритете просмотр – пассивное познание. Массовое сознание людей очень напоминает рыбий косяк в огромном неводе, который тянется за траулером. Людям кажется, что они сами до всего додумались, сами создали себе моральные принципы и ориентиры. И то, что твои соседи по многоэтажке сверху, снизу и сбоку мыслят так же, как и ты, это мало кого удивляет. Более того, такое положение вещей кажется комфортным и удобным – ты думаешь так же, как и все, значит, ты нормальный, без вывихов. Мыслить как все спокойней, а лучше вообще не злоупотреблять размышлениями, а плыть, куда все плывут, не замечая огромного невода, тянущегося за траулером.
 
http://pereformat.ru/wp-content/uploads/2018/03/pokolenie.jpg
 
О чём это я? Да вот недавно повторно посмотрел музыкальный фильм под названием «Стиляги». Ничего, нормальный фильм – актёры красивые, песни любимые, на которых вырос. Сюжет, хоть и не оригинальный, но не устаревающий – о тех, кого не понимают. Любовная линия сюжета, история про покорение сердца прекрасной дамы, опять же вызывает интерес. Пара Акиньшина – Шагин радуют глаз. Янковский в кадре живой ещё. Горбунков тоже ещё не бандеровец. Но главное – песни, песни, песни. Когда отдельные эпизоды фильма позабудутся, сотрутся в памяти, песни останутся со мной. Конечно, это перепевки, ремейки, каверы, но в этом нет ничего страшного, ибо новое прочтение удалось. В основном. Они, эти песни, как фенечки будут лежать в моей особой шкатулочке – всегда можно достать, потеребить в руках, что-то вспомнить. «Тыыы, с высотыыы… трам-пам-пам-пам-пам-пам-пам-пааам». «По тёмной улице вдвоём с тобой куда-то мы идём…» – и обнажаются прелести Оксаны Акиньшиной, а вот Оксана прищурилась и улыбается, и на её щёчках едва проявляются ямочки. Очень хороший фильм.
 

Правда, одну старую, знакомую ещё со школы песню в этом фильме переделали до неузнаваемости. Был русский рок, а получился практически рэп, тоже русский. Вот на этом-то кавере я и споткнулся. Хотя не должен был. Ведь сделали истерику, а я истерику люблю, если выполнено талантливо и честно. «Since I’ve Been Loving You» Зепелинов моя любимая песня на все времена, она мне никогда не надоедает. Всегда я был равнодушен к рэпу, но как-то поставили мне дети песню Эминема про маму, меня впечатлило – энергично. И этот номер с суровыми студентами в громадной аудитории, тоже должен был впечатлить – истерика ведь и энергично. Но я, однако, споткнулся, упал, больно ударился, поднялся, почесал ушибленное место и начал размышлять.
 
Кто эти молодые люди, стучащие партами, хмурые, в сереньких платьицах из дешевой ткани, в мешковатых жакетах? Кто они? А ведь это мои родители, вот кто! Возраст очень близок, место жительство – СССР. Это они были объединены общими идеалами, скованы одной цепью, так сказать. Это они, когда были молодыми, ходили строем, думали строем, действовали сообща, слагая с себя ответственность за творящиеся в стране беззакония.
 
Один и тот же невод уже не одним десятком фильмов тянется за траулером в определённом направлении. Мы уже привыкли и относимся как к данности к тому, что дети пятидесятых были угрожающе хмурыми, мрачными, безликими. Я тоже рыба из невода, я тоже плыву вместе со всеми. Я был готов поверить и много раз покупался и верил в угрожающую хмурость и безликость той молодёжи. А если задуматься, такими ли мрачными они были на самом деле? Где брать информацию для объективной оценки? Можно расспросить живых свидетелей, или же вспомнить, что уже было говорено множество раз о них, об их молодости, о пятидесятых. И обязательно нужно пересмотреть старые фотографии.
 
Похож мой папа, каким я его знаю по маминым рассказам и по старым фотографиям, на хмурых студентов из фильма, хлопающих партами? Похож, и его друзья похожи. Папиных друзей я видел на тех же старых фотографиях. Есть и отличия. Но мешковатые серые брюки и жакеты у реальных были такие же, как и у киношных, и причёски похожи. А ещё их жизнь, их повседневный быт очень сильно отличался от яркого, карнавального времяпрепровождения героев фильма «Стиляги» Мэла, Пользы и других. Можно согласиться, что у моих родителей в юности жизнь была весьма однообразной. Я не помню папу, он давно умер, но мама много раз рассказывала о том, что папа днями, месяцами, годами не расставался с учебниками и с логарифмической линейкой – всё что-то читал, рассчитывал и высчитывал. Когда ему было двадцать лет он не расставался с учебниками, потому что учился на заочном, когда двадцать пять – потому что работал энергетиком на шахте в небольшом городке на Донбассе, и хотел соответствовать требованиям. Его родители заканчивали один четырёхлетку, другая семилетку, родители моей мамы были неграмотными, бабушка по маме до конца своих дней, до преклонного возраста расписывалась крестиком, а дети не очень образованных родителей заканчивали университеты, при этом во время учёбы ещё и работали на тяжелой работе, например, проходчиками в шахтах. Конечно, их жизни были беспросветно серыми, не похожими на весёлую вечеринку. Рассказы мамы о том времени ломают мои стереотипы и шаблоны и ставят меня в тупик. Я у неё спросил как-то о том, как они проводили время, когда встречались с отцом. Встречались до свадьбы они три года, и времени вместе провели достаточно. Мама ответила, что они ходили в кино в кинотеатр «Украина», летом в парк Вознесенского, где играл духовой оркестр, ещё ходили в город на танцы, и круглый год, а зимой особенно часто, в читальный зал библиотеки. Да, их свидания проходили в библиотеке! Я спрашивал, что они там делали. Мама отвечала:
 
— Книги читали, что ещё там можно было делать.
— Что, часами сидели и читали?
— Да.
— Одну книгу вдвоём? – спрашивал я.
— Нет, каждый свою.
 
Представляете, какая скукотища. Сидели часами в библиотеке и читали книжки. Вот такие были свидания.
 
Ещё до библиотеки, до того, как папины ухаживания стали серьёзными, сразу после окончания школы, моя мама завербовалась на Целину. Но не уехала. Её мамка (та, которая крестиком расписывалась) не отпустила – заперла под замок дома и спрятала одежду. Но попытка-то уехать на Целину была. Что она могла означать? Это было бегство от себя и от действительности, или может быть «скованные одной цепью», или всё-таки строительство светлого будущего в самой прекрасной стране в мире?
 
Что там мои родители, они не лучший пример. Донбасс – не Москва, и они всё-таки были лет на пять младше тех ребят, о которых речь идёт в «Стилягах». А вот мой тесть, отчим жены, как раз относился именно к тому самому поколению, что изображено в фильме, а ещё он в Москве учился. Вот тесть действительно отличный пример. Обычное дело, парень из рязанской деревни поступил в послевоенные годы в один из ведущих московских вузов. Я всегда с огромным интересом слушаю рассказы тестя о его студенческой молодости, да ещё и поощряю его расспросами. Рассказанное им сегодняшней меркой трудно измерить. Судите сами, студент, освободившийся от родительской опеки, один, без малейшего контроля в большом чужом городе не пустился во все тяжкие, хотя нет, он как раз именно пустился во все тяжкие, но весьма своеобразно. Пока парень из глубинки учился в Москве, он посетил все возможные московские музеи, он с галёрки смотрел театральные постановки, когда появлялась лишняя копейка, несколько лет к ряду покупал абонемент в консерваторию, чтобы слушать в исполнении лучших музыкантов того времени произведения Чайковского, Шостаковича и ещё много кого. Помимо этих активных занятий, тесть с увлечением читал произведения русских классиков, и всё это в свободное от гидравлики время, которую он изучал в университете. Частный случай? Возможно. Вскоре после получения диплома он устроился на преподавательскую работу в вуз в Тульской области и через десяток лет возглавил кафедру гидравлики в своём вузе. В конце восьмидесятых – в начале девяностых я был его студентом.
 
Однажды, в начале двухтысячных, перед его уходом на пенсию, тесть поделился со мной интереснейшим наблюдением. Пересказываю его слова: Когда я молодым пацаном только начинал своё преподавательство, из группы студентов в двадцать пять человек двадцать человек были очень сильными учениками – схватывали всё на лету, с увлечением изучали мой предмет, а другие пять человек очень старались, но им учёба давалась тяжелее, чем остальным. И такая картина не менялась пару десятилетий. В восьмидесятые годы из группы в двадцать пять человек, двадцать так или иначе учились, кому-то учёба давалась легко, кому-то приходилось зубрить, а оставшиеся пять человек в группе были отпетые разгильдяи и бездельники (подтверждаю, так оно и было). А сейчас только пять человек стараются, работают, а двадцать человек в группе законченные разгильдяи.
 
Наука социология что-нибудь знает об этом феномене? Вот что, интересно, мотивировало тех серых и мешковатых всерьёз, со стопроцентной отдачей, увлечённо заниматься своим делом? Неужто страх попасть в лагеря? Или, может быть, они всё-таки искренне верили в то, что перед ними открыты все дороги?
 
В девяностые годы траулер затащил тестя в антисталинисты, но он совершенно удивительным образом это своё убеждение смог совмещать с убеждённостью, даже с уверенностью в то, что именно его поколение наиболее полно реализовало себя в жизни, достигло большего, чем кто бы то ни было, и может быть даже было талантливее и младших поколений, и поколения своих родителей. К поколению родителей он относится очень уважительно – они войну прошли, неимоверной ценой добыли победу, но реализовать себя в профессии, в мирной жизни родителям-фронтовикам в полной мере всё-таки не удалось. К поколению nextтесть относился и относится с едва скрываемым презрением, как к людям никчемным. Мне даже приходилось с ним спорить, защищая современную молодёжь.
 
Вернёмся к моим, они мне ближе. Повторяю, мои родители и их друзья и одноклассники, судя по старым фотографиям, всё-таки были достаточно сильно похожи на массовку из фильма «Стиляги», на студентов, стучащих партами. А в чём отличия? В лицах, вот в чём. Лица другие. В этом фильме, как и во множестве других современных фильмов (траулер же должен тащить невод, всё правильно) лица людей, тех, кто был юным пятьдесят-шестьдесят лет назад, похожи на их же серые костюмы, словно все эти молодые люди каторжники, или приговорённые к расстрелу, или к штрафной роте, что все они бездушные роботы или зомби с пустыми глазами. А что я вижу на старых семейных фотографиях? Наверное, это звучит прекраснодушно и наивно, но на семейных фотографиях я вижу улыбки, похожие на улыбку Юрия Гагарина, на улыбку актёра Николая Рыбникова и его героев из фильмов «Высота» и «Весна на Заречной улице», я вижу выражения лиц кинематографических героев Василия Ланового, Инны Макаровой и Надежды Румянцевой.
 
Представитель следующего после пятидесятников поколения советских людей, муж моей двоюродной сестры, шахтёр, ударник труда и на фотографиях и в жизни был очень похож на киношных героев Бориса Андреева, причём я его ассоциировал и с Ильёй Муромцем, и с Харитоном Балуном из фильма «Большая жизнь». Помните песню «Спят курганы тёмные»? Она как раз из этого фильма. Реальный человек и два киношных героя Бориса Андреева когда-то давно прочно слились в моём детском сознании каким-то образом в единое целое. Причём не черты лица были похожи, схожесть была именно в выражении лица. Не знаю, может и не в выражении, это было что-то неуловимое и в то же время не подлежащее сомнению. В глазах их родителей на фотографиях видна боль от утрат, а эти послевоенные юнцы – они совсем другие, и не один, не два человека. Это почти правило – у послевоенной молодёжи на фотографиях счастливые лица.
 
Вообще, вглядываться в лица на фотокарточках – интересное занятие. Кто-нибудь замечал, что выражения лиц людей определённого поколения очень часто бывают схожи с выражениями лиц их киношных современников? Мы с друзьями на колхозно-студенческих фотках конца восьмидесятых умно-скучающие выражения лиц позаимствовали у Фёдора Дунаевского и его героя из кинофильма «Курьер». Смотришь на фото и создаётся ощущение, что мы какую-то тайну знаем, и нам от этого знания сделалось очень грустно. А мы на самом деле ничего такого не знаем, просто выражение лица позаимствовали у киношного курьера. Нынешняя молодёжь неосознанно примеряет на лица выражения оборотней из «Сумерек», и это ещё не худший вариант. Хуже, когда молодые люди похожи на Джека Воробья, беспринципного весельчака, толи с повадками трансвестита с ярким макияжем, толи на некрепко стоящего на ногах наркообдолбыша. А парни конца пятидесятых неосознанно старались походить на Сашу Савченко из фильма «Весна на Заречной улице» или Ланового-Павку Корчагина или Бориса Андреева – шахтёра-ударника. Или Саша Савченко был похож на миллион простых парней-ровесников, ребят с открытой душой и чистым сердцем?
 
Надо сказать, что и я точно так же как и мой тесть в спокойствии и комфорте двигался вслед за траулером, прижавшись к соседям плечами, преисполняясь уверенностью в своей правоте от сознания, что я в большом дружном коллективе. Я тоже был убеждённым антисталинистом. Умелое использование сочувствия чужому горю, естественного человеческого чувства справедливости, взывание к гуманизму, позволило какой-то неведомой, очень умной дьявольской силе построить в наших головах конструкцию, в которой реальные невинные жертвы были неотрывно связаны с ответственностью всех людей, живших в то время. «Круговая порука мажет как копоть». В нашем сознании наши родители оказались причастными к мнимым и истинным преступлениям вождя, они оказались соучастниками, серыми молчаливыми трусливыми свидетелями, рабами, плачущими на похоронах тирана.
 
— Эту страну не жалко разбомбить атомной бомбой, — почти обыденно, между делом от лица своего героя заявлял один проповедник, не кинематографический, литературный. И не то чтобы мы соглашались с проповедником, но по крайней мере понимали логику заявления его героя, героя симпатичного и вызывающего сочувствие. Антисталинский вопрос тогда, в начале девяностых, не был для меня сверхважным. Нет, это были естественные знания, как знания основных законов природы, как то, что ясное небо днём обязательно должно быть голубым, а зимой обязательно должно быть морозно и снежно. Позже настало время выживать и кормить семью, и было совсем не до размышлений. А потом, в начале двухтысячных, однажды весной я обнаружил себя на поселковом кладбище – я и мои близкие, мы в поминальный день приехали на могилу моего отца. На новой части кладбища, отъевшего себе немалый клок земли у колхозного поля, я столкнулся со школьным знакомым. Мы молча кивнули друг другу, опустили глаза и заторопились пройти мимо, потому что с расстояния в два, в три, в пять метров на нас весело смотрели, улыбаясь жизнерадостными щенячьими улыбками с выпуклых фотографий Эдик, Олег и Оля. В этом составе, впятером, мы вполне могли играть, и даже кажется играли в сифу меловой тряпкой на большой перемене в огромном школьном холле. Эдик и Виталик, который лежит в двухстах метрах в глубине, ведь они были лучшими. Я приходил на турник пять-семь раз подтянуться и ещё раз безуспешно попытаться сделать выход на одну, они крутили солнышко. На льду и тот и другой пятерых соперников объезжали как кегли, и я любовался на них – как же легко они это делают, и только моё вратарское мастерство не позволяло им громить мою команду, но всё равно победа почти всегда была за ними. Они в пятнадцать лет непринуждённо, играючи кадрили самых лучших девчонок, пока другие краснея мычали какие-то несуразные глупости в компании прекрасных девочек-цветочков. А потом мы повзрослели, внезапно позакрывались все ближайшие предприятия, кроме двух тюрем, и начался праздник, вечеринка, карнавал.
 
— А ну-ка подкинь ещё дровишек, гони за литрой, вари ханку.
— Пешком долго. Я на мотоцикле, так быстрее.
 
Они не Вавиловы и не Мандельштамы. Они не считаны Мемориалом. А если начать складывать посёлки, деревни, сёла, улицы городов, промышленные микрорайоны и умножать на районы областей, потом на сами области с республиками, что получится? Совсем несуразная, непоместимая в голове цифра получится. Но ведь их, Эдиков, Виталиков, их никто не считал и не считает. Мемориалам они не нужны. Они не Бабели, не Блюхеры, не оставили вклада, что уж там – семьи не успели создать, потомством не обзавелись, но ведь кто-то из них вполне мог стать и выдающимся учёным, и талантливым военачальником, и инженером-конструктором, писателем, музыкантом. Они были бы добросовестными работягами, наконец, просто хорошими добрыми людьми. Все они, пацаны из разных посёлков, районов и областей – они обязательно стали бы хорошими добрыми востребованными нужными людьми, если бы по ним не проехались бы весёлым, ярким, цветастым, как цыганская юбка, карнавалом. Если бы их не раскатали в блин простые, понятные и неотвратимые законы рыночной экономики.
 
Чуть ли не в тот же год, в который приключилась со мной тихая и скорбная школьная большая перемена, любознательность завела меня в посёлок, расположенный километрах в двадцати от родного посёлка моего детства. На карте и на снимке со спутника незнакомый посёлок выглядит живым, утопающим в зелени. Улицу Стахановскую пересекают Садовая, Зелёная, Колхозная, Октябрьская, Полевая, Трудовая улицы, улица 40-летия Октября, Строителей. Названия все до одного реальные. Со спутника там всё в порядке – двухэтажечки, большая школа. На самом деле все двухэтажные дома в этом посёлке мёртвые – стены, крыши есть, а вместо окон зияют черные дыры. И школа такая же, хотя судя по архитектуре, она была построена приблизительно в 70-80-е годы. Можно не смотреть фантастические фильмы про Чернобыль – скукотища. Здесь ощущения острее. Игра в сталкера удалась. В тёплый летний день на улицах этого посёлка за долгое время мне не встретилось ни души. Я даже было подумал, что здесь совсем никто не живёт. Потом попался мне на глаза дед, он вёл козу толи с выпаса, толи на выпас. Похоже, в частном секторе жизнь ещё теплится, видимо, за счёт подсобного хозяйства. Люди здесь вернулись к укладу жизни, существовавшему и сто пятьдесят, и триста лет назад. Если электричество и водопровод убрать, отличия трудно будет найти. Судя по названию улицы 40-летия Октября, посёлок строился в конце пятидесятых, ровно в те же годы, когда на большой экран один за другим вышли фильмы «Весна на Заречной улице» и «Высота». И я застал в посёлке, где дед пасёт козу, жизнь едва теплящуюся, на нулях, и до комсомольцев-добровольцев, строивших этот горняцкий посёлок в Тульской области здесь было голое поле.
 
Но у нас с ними разные нули. В наше время вряд ли там наметится какой-то рост, а та молодёжь, живя в вагончиках и палатках, знала, что здесь скоро будет «город-сад». Я толкую не об идеологии – о человеческом счастье, о полноте и смысле человеческой жизни, о нужности, о реализованности. Их прабабки за свою жизнь рожали по пятнадцать человек детей, из которых выживало человек пять. Их прадеды были рождены для того, чтобы идти за сохой. Идти за сохой – это здорово. Но отсутствие вариантов удручает. Прадеды иного и помыслить не могли, и их такое положение дел даже не удивляло. А перед послевоенной молодёжью были открыты все жизненные дороги. Они при желании могли стать специалистами в области электротехники, гидравлики, материаловедения, биохимии, металлургии, горного дела, вообще в любой области. Но не это главное. Они верили, что живут в самой лучшей стране в мире, в самое интересное время, что на их плечи выпала миссия изменить мир к лучшему, сделать его честным и справедливым. Мы, молодёжь восьмидесятых, тоже жили в мире равных возможностей, но в светлое будущее уже верили слабо, мы верили в потёртые джинсы, наши сердца требовали перемен, мы предпочитали мести и сторожить на просторах бесконечной любви. Мы тоже были счастливы в восемнадцать лет, но это было счастье новорождённого жеребёнка, который с удивлением обнаружил, что он не только может покачиваясь стоять на четырёх конечностях, но ещё и пускаться вскачь и даже становиться на дыбы и дрыгать копытцами.
 
Наши прапрадеды были счастливы, когда босиком шли по парящему полю, когда любовались закатом на речке. Но только наши отцы пели: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» и декламировали: «Через четыре года здесь будет город сад» и искренне верили каждому слову песни и стихотворения. Их, наверное, тоже тащили за траулером, не все же люди могут помещать в сознании философские воззрения о бытие, но это два очень разных траулера, тот и сегодняшний. Сегодняшний нас тянет на убой, к ненасытному набиванию утробы, к разжиганию похоти, к недостижимым вершинам комфорта, к себялюбию и тщеславию, и в результате к рабской зависимости от всего этого. Тот старый -направлялся в светлое будущее. Те, кто следовал за старым траулером, они скудненько питались и простенько одевались, но они были несоразмерно счастливее нашего. У них была цель. Они строили города, прокладывали дороги, запускали домны и мартены, отправляли в космос корабли, и ими двигала не корысть и не себялюбие, они хотели, чтобы мир стал лучше.
 
И именно они создали научную и производственную базу для сегодняшнего нашего мощного непобедимого оружия. Давно бы уже, не будь у нас хорошего оружия, цивилизованные джентльмены запустили бы по нашим городам по сотне-другой ракет. И после такой бомбёжки обязательно нашёлся бы маститый писатель, обласканный на Западе, без пяти минут классик русской литературы, чей герой на страницах умной книжки походя сказал бы:
 
— И хорошо, что все наши города разбомбили. За варварство неминуемо приходится платить. Да не так уж сильно и разбомбили, грамотно и цивилизованно, а могли бы и с лица земли стереть. Хотя какая теперь разница, ведь мы теперь часть цивилизованного мира.
 
Последнее поколение читателей, думающее и говорящее на родном языке, с пониманием, сочувствием и симпатией отнеслось бы к этому высказыванию героя. А один читатель из тысячи подумал бы:
 
— Подарите писателю бусики, пусть он уже заткнётся.
 
Так обязательно было бы, если бы не наше оружие. Джентльмены пока что косятся в нашу сторону, и что-то злое покрикивают, но приближаться побаиваются. А потом цивилизованные господа обязательно бы сняли новый фильм про Пёрл-Харбор, исключительно правильный фильм, в котором была бы невероятная любовная история, и от которого у зрителя обязательно возникла бы уверенность, что невинноубиенная варварами семнадцатилетняя медсестричка Бетси непременно должна быть отомщена. Чтобы зрителю легче было сделать правильные выводы, в конце фильма немного усталый, приятный, густой, бархатный, сексуальный (обязательно сексуальный) женский голос рассказал бы, что раньше мы легкомысленно надеялись, что нас, хороших и цивилизованных и так никто не посмеет обидеть, а теперь, после убийства милашки Бэтси, мы стали умнее, и готовы карать злое варварство на корню, пока оно не окрепло и не подняло голову. Последние могикане, думающие на родном русском, с восторгом приняли бы этот новый фильм, прославляющий цивилизованных лётчиков и ракетчиков, и постыдились бы, что они всё ещё думают и говорят на своём варварском языке. Всё это запросто произошло бы, не будь у нас хорошего оружия, которое когда-то начали создавать наши отцы.
 
И не правильно я написал, что всё у них, у отцов, в жизни было скучно, монотонно, серо и однообразно. Были в их жизни и яркие моменты, о которых нам не приходится и мечтать. Папа, например, одно время посещал городской аэроклуб. В те годы это было модно. Многие школьники, учащиеся и молодые рабочие туда ходили. А за пятнадцать лет до папы в тот же самый аэроклуб ходил будущий космонавт Георгий Береговой. Папа с Георгием Тимофеевичем на одну вышку поднимались по тем же самым ступенькам, держась за те же самые перила, правда, в разное время. И может такое статься, что они и один и тот же парашют укладывали, одни и те же лямки подтягивали под размер своих плеч. А ещё они смотрели на звёзды. Не эпизоды «Звёздных войн», а на звёзды. Летними ночами в тех краях люди в те времена обязательно задирали голову и смотрели в небо. А в небе звёзды, как спелые виноградины. И звёзды смотрели вниз, и удивлялись – что это за молодые люди, такие чудесные подрастают на Земле, никогда таких не было! А потом Георгий Тимофеевич Береговой в космос полетел – кому-то выпадает счастье немного приблизиться к звёздам. А потом его земляки, енакиевцы, назвали его именем самый широкий, самый красивый проспект в своём городе.
 
А в августе 2014-го и в феврале 2015-го помощники цивилизованных господ, такие же как мы дети и внуки послевоенной советской молодёжи, сыпали бомбами и ракетами по проспекту Берегового. Сыпали так усердно, что по телефону из Москвы были слышны разрывы бомб и снарядов. Они расстреливали проспекты, кварталы и улицы, убивали и калечили живущих там людей. А ещё они расстреливали самого Берегового, стреляли в Титова и Гагарина, в Сашу Савченко из фильма «Весна на Заречной улице», в их весну и их улицу. Они делали это потому, что великий волшебник кинематограф, а так же интернет, телевидение, школьные учебники, а ещё мудрые наставники смогли их убедить, что каждый выстрел по прожитым жизням их дедов, по дедовым идеалам – это шаг к западным цивилизационным ценностям, без которых пропадёшь. И только после этих расстрелов, мы, дети рождённых сказку сделать былью, тех, кто построил великую и прекрасную страну, мы окончательно перестали свысока смотреть на своих родителей, перестали думать, что мы умнее их, что они прожили жизнь свою в огромном зловещем ГУЛАГе, а мы знаем, как надо жить лучше, цивилизованнее.
 
Мам, пап – я вас люблю и, кажется, начинаю вас понимать. Мамы, папы – мы вас любим и начинаем вас понимать понемногу. Почему же так туго-то до нас доходит? Мы всех вас любим, всех послевоенных, несколько десятков миллионов парней и девчонок с чистыми сердцами и прекрасными помыслами. Мы ваши непутёвые наследники. Спасибо вам за оставленное наследство. Мы не безнадёжны. Мы попытаемся всё исправить.
 
Илья Рыльщиков,
публицист, член Академии ДНК-генеалогии
 
Перейти к авторской колонке