Воспоминания о войне — 2
Самое ценное – это живые свидетельства очевидцев и современников. Наша задача – бережно хранить ту правду о войне и Победе, которая не так красива и «глянцева». Грязь, окопы, гибель сослуживцев, ранения. Война – настоящая, без прикрас вовсе не романтична и не красива. Это – тяжелый, смертельный труд…
Продолжаем публикацию воспоминаний о войне рядового её участника — Бориса Владимировича Рыбакова. Которого 1941 год застал совсем молодым человеком в блокадном Ленинграде, откуда его в ноябре 1942 года призвали в армию…
«ФРОНТ
Навестил я отца, сообщил, что ухожу в армию. Он мне на прощанье подарил красивый нож с наборной ручкой, вроде небольшого кинжала (он его сделал сам, из напильника), сказал, что на фронте он мне пригодится. Навестил дядю Яшу, он мне дал планшетку кожаную под бумагу. Распрощался с ними и пошел во взвод. Все ребята и девчата провожали меня очень хорошо, кое-кто даже плакал — так мы все сжились в этот самый тяжелый период нашей жизни и знали, что больше этого не повторится. На самом деле, никого ближе этих ребят у меня в то время в Ленинграде не было. Нина Далькевич, с которой я дружил, до того переживала, что даже заболела (это я уже потом узнал). Шли всем взводом пешком до 1-й линии Васильевского острова, там была трамвайная остановка.
На трамвае я приехал на проспект Карла Маркса, где был распредпункт. Оттуда отправляли военнообязанных туда, куда было нужно. Первым делом меня обстригли, потом выдали талон на обед и указали место, где спать. Столовая была большая, длинная и темная, кормили неважно, но для меня, начинающего солдата, все казалось сносным. Спали в бараках прямо на досках, были сделаны нары в два яруса, вонь и грязь страшная, ведь это был пересыльный пункт. Здесь долго никто не задерживался, отсюда отправляли после военкомата в воинскую часть или в учебный батальон, а оттуда на фронт. До меня очередь дошла дня через два-три, вызвали меня к какому-то писарю, спросили, какое образование, откуда родом и все…
Итак, мечта моя — бить фашистов по-настоящему, оружием – сбылась. Воспитаны мы были так, что скажи мне в то время – лезь в огонь живьем, за Родину, за Сталина, — не задумываясь полез бы. Такая была ненависть к Гитлеру! На войне думали только о победе, а смерть как-то сама отступала. Смерть была кругом, только о ней абсолютно не думалось, ибо я её как-то не чувствовал и не боялся, мне казалось, что все идет своим чередом.
Шли мы всю ночь: построение, переклички… Я думал, иду прямо на фронт, ведь немец тогда был у самого Ленинграда, а, оказывается, нас привели в Осиновую рощу (это недалеко от Парголово), там были большие деревянные бараки, в которых располагался учебный батальон, где готовили новоиспеченных солдат. Когда нас разместили по баракам, настроение у нас, конечно, пропало. Спали на деревянных полках, без матрацев, каждое утро подъем и физзарядка, причем вставали очень вяло — все же сказывалась блокада; все время хотелось есть, а нагрузка была колоссальная…
Как-то раз к нам в барак пришел старший лейтенант и стал набирать солдат в школу снайперов, как он её называл. Были в нашем бараке разные люди со всех концов нашей страны. Многие уже воевали, были ранены, лечились в Ленинграде и попадали опять в учебный распределительный батальон. Отбирал он самых подходящих. Я ему чего-то приглянулся, и он меня тоже записал на эти курсы снайперов. Я думал, нас куда-то отправят учиться, а он просто всех отобранных построил и перевел в соседний барак. Так я попал на курсы снайперов, правда, дисциплина тут была слабее, зато больше уделяли внимания стрельбе из винтовки: сначала стреляли по мишеням из трехлинейной винтовки без оптического прицела, а потом с прицелом. Стреляли по всякого рода бутафорским движущимся целям, изображающим фашистов, танки и тому подобное. Стрелял я неплохо, недели через две мне выдали документ, что при открытии мной истребительного счета (когда убью фашиста) мне будет присвоено звание «снайпер»…
268-я с. д., после боев растеряв почти весь личный состав, вышла в район Рыбацкого, где мы, будущее пополнение, её ждали. Нас привели в какое-то болото, заставили рыть землянки, правда, несколько землянок уже было, и мы с утра до вечера копали землю, возили бревна для крыш, заготовляли еловые ветки, ждали прихода дивизии. В моем понимании приход дивизии означал что-то важное, боевое, и вот однажды ночью меня разбудили в землянке какие-то уставшие, грязные, оборванные люди, попросили потесниться и завалились спать. Наутро узнал я, что это и пришла дивизия, вернее, её остатки, которые уцелели после прорыва блокады в январе 1943 года. Землянка наша была маленькая, вместо кроватей в два ряда были настланы нары из тонких жердей елок или сосенок, прямо вместе с корой и сучками. Никакого обогрева в землянке не было, спали, плотно прижавшись друг к другу, прямо в шинелях, поворачивались с боку на бок только по команде. Лежишь так на боку, а тебе сучок в тело впивается и терпишь, чтобы не разбудить товарищей. А спалось все равно здорово. Несмотря на холод, неудобства, все время хотелось спать, ибо весь день на воздухе, работа физическая: то лес пилишь, то ветки заготовляешь — только и мечтали, как бы выспаться. В таких вот условиях я и встретился с оставшимися в живых бойцами 268-й стрелковой дивизии, в которой воевал до 1945 года.
В пехотной роте, в которую я вначале попал, после боев по прорыву блокады осталось всего пять человек вместе с начкомвзвода. Роту нашу после пополнения построили, представили нам нового командира, так как предыдущего убили, опять стали заниматься строевой, стрелять из винтовки, иногда бросали гранаты для тренировки. Разделили роту на три взвода, а каждый взвод на три отделения. Командиров явно не хватало — стали назначать прямо из бойцов. Узнав, что я ленинградец и учился в 10 классе, меня назначили командиром отделения… Наконец настало время, когда нам дали оружие и обмундирование. Мне как командиру отделения выдали полушубок, валенки, так как была уже зима, автомат ППШ, гранаты, патроны. В моем отделении большинство получили винтовки, один — пулемет Дегтярева с двумя дисками. Ребята наконец-то расстались с обмотками и получили валенки.
И вот в начале февраля 1943 года подняли ночью всех нас по тревоге, выдав накануне по куску сала и по несколько сухарей, и повели. Я как командир отделения шел со своими ребятами, чувствовал себя бодро. Шли мы всю ночь, все время с остановками. Пошел мокрый снег с дождем, все наши полушубки и валенки промокли, переход был очень утомительный и трудный. Навьючены мы были, как верблюды: помимо оружия и гранат, у каждого был вещмешок, набитый патронами и едой (у кого ещё осталась), да ещё слякоть и промозглая погода. Сначала было терпимо. Куда идем, никто не знал, только догадывались, что воевать, раз выдали столько патронов, что еле несли. Идешь-идешь и просто засыпаешь на ходу от утомления. Никогда не думал, что можно идти и спать. Оказывается, и это можно: засыпаешь и идешь куда-нибудь в сторону, пока не стукнешься о дерево или не упадешь в канаву. Вот до какой степени были измотаны этим переходом! Казалось, что этому маршу не будет конца. Так мы шли всю ночь, к утру подморозило. После слякоти -да мороз! Валенки и полушубки стали, как железные: руку поднимаешь – лед трещит. Валенки, как колодки: стукаешь друг об дружку — они звенят.
Пришли в какое-то болото, все вокруг замерзшее, и растут маленькие, чахлые сосенки. Позже я узнал, что это место называется Красный бор (недалеко от реки Тосно). Тут нас всех собрал командир роты, старший лейтенант (тогда ещё у него были не погоны, а кубики, он уже бывал в переплетах и пришел к нам из госпиталя после тяжелого ранения). Он сказал, что утром будем наступать. Я ничего не понял, и вообще все было как-то сумбурно, будто в тумане. Моему отделению он приказал выйти вперед к опушке леса и там выкопать ровики и залечь, вроде как боевое охранение. Я пошел и больше этого комбата не видел и не знаю, что дальше было с нашей ротой.
Когда я со своим отделением дошел до опушки, куда меня отправил комбат, стало рассветать. Я как командир отделения приказал своим бойцам окопаться и приготовиться к бою… Немцы были на высоком берегу реки Тосно. Когда рассвело, они, конечно увидели скопление войск, которые были внизу, в болоте, и стали стрелять из шестиствольных минометов и другого оружия. Тут я впервые столкнулся с этим удушливым серным запахом от взрыва мин и снарядов. Я, конечно, вырыл себе ровик и закопался довольно глубоко, а что делалось вокруг, не понимал: стремление было одно — поглубже уйти в землю и ждать, когда кончится обстрел… Все лежим, а что делать — никто не знает, да и не до стрельбы: стрельнешь — тебя наверняка убьют немцы. А есть здорово хотелось. Запас съестного, который нам выдали накануне, был съеден ещё на марше. Так и лежали до вечера под минометным обстрелом, как несмышленые сурки.
Первое ранение
Вечером вдруг ко мне приползает какой-то боец. Кто его послал, не знаю, только он сказал, что связной командира батальона. Связной этот сообщил, что недалеко в лесу приехала походная кухня, где можно взять еду для всего отделения. Я как командир отделения стал приказывать вначале одному из своих солдат, потом другому, стал уговаривать, чтобы кто-нибудь пошел за едой. Не тут-то было: все мои наотрез отказались идти за пищей, мол, кругом стрельба, а ты нас посылаешь на смерть. Я решил идти сам, ведь голод дает о себе знать. Сказал им, чтобы они сидели на месте, раз никто не хочет идти за едой.
Вначале полз, а когда дошел до леса пошел во весь рост. На пули и обстрел уже не обращал внимания. На опушке леса уже было похоже на какой-то порядок: много ровиков, пулеметы и маленькие противотанковые пушки, одним словом, оборона. Я спросил, где кухня, мне показали большой ровик, куда нужно идти. Среди больших деревьев вырыта землянка с деревянным накатом, а под этим навесом спряталась кухня походная. Пока шел по дороге, нашел два котелка, а один котелок снял с убитого солдата. Что-что, а котелок и ложка были у всех. Котелки были круглые, неудобные, как ведерки, вечно бренчали, но были необходимы всякому солдату, ибо без котелка не поешь.
Когда я подошел к кухне, около нее толпились солдаты. Я встал в очередь. Вначале мне положили какой-то каши в мой котелок, я тут же стал есть; потом я попросил наполнить котелки для ребят моего отделения; повар не хотел мне давать, но подошел какой-то командир (в темноте-то не видно) и приказал повару отпустить мне каши, так как он меня узнал. Я взял три котелка с кашей и пошел к своим. Нести эти котелки было очень неудобно; я переложил кашу из одного котелка в два других и взял их в правую руку. В левой был автомат. На стрельбу я уже не обращал никакого внимания, главная моя задача была в темноте найти мое отделение (я шел, а не был уверен, где они). Дойдя до опушки леса, я пригнулся и решил перебежать полянку, отделявшую меня от ровика, где были мои солдаты.
И тут я почувствовал, что котелки, в которых я нес кашу для ребят, выпали у меня из руки. Я стал их поднимать, а пальцы не слушаются боли нет, а рука как не своя. Присел я на первую попавшуюся кочку, вроде, все нормально, только пальцы не гнутся. Подошел ко мне какой-то солдат и говорит: «Парень, тут кругом пули, а ты сидишь, как истукан». Я отвечаю: «Иду к ребятам, несу жратву, а пальцы не работают. И котелки с кашей не могу держать», и показываю ему на свои руки. А солдат этот посмотрел на меня и говорит: «Парень, так ты же ранен: вон у тебя у плеча мокрая шинель — это кровь».
Не может быть, я же даже не почувствовал, когда в меня попала пуля! Солдат этот уже обтесанный был на войне и сказал мне: «От тебя толку сейчас никакого не будет иди по дорожке, увидишь стрелку, которая направляет в санбат, сделаешь перевязку, тогда возвращайся назад, если вздумаешь». Подрыгал я рукой, а она не поднимается. Солдат этот посмотрел ещё раз на меня и добавил: «Автомат оставь, он здесь пригодится, а сам иди».
Пуля попала мне в правое предплечье, кость не задела, но порвала мышцы, поэтому я выронил котелки с кашей, которые нес в правой руке, чтобы накормить ребят.
Начало рассветать, обстрел ещё больше усилился, мне казалось, лучше бы я сидел в своем ровике, а не шел в этот чертов медсанбат. Кругом рвались мины, я шел по чахлому болоту, кое-где росли маленькие сосенки и елочки. Ноги все время проваливались несмотря на морозец… Когда я подошел к медицинской палатке, около нее и вокруг лежало несколько тяжело раненых солдат (некоторые на шинелях, а большинство прямо на еловых ветках). Все было тихо: никто не стонал, просто лежали, как будто так и надо. Оказывается, они ждали, когда за ними приедет какой-то транспорт, чтобы отправить их дальше в тыл. Зашел я в палатку, ко мне подошла девушка в халате и спрашивает: «Куда тебя угораздило?» Я показываю ей руку, она берет большие ножницы и – бац! – по моему полушубку. Отрезала рукав, потом разрезала гимнастерку. Все в крови, а раны не видно. Когда только освободила всю руку, увидала, что пуля попала прямо в правое предплечье. Кровь уже сама запеклась, и дырочка была маленькая, только рука не работала. Я думал, меня перевяжут — и я пойду отыскивать свои котелки, которые у меня выпали… Не тут-то было… Она говорит мне: «Знаешь, парнишка, вот тропинка, иди по ней, там стрелки — они указывают путь к нашему санбату, а то транспорта никакого пока не будет, видишь, кругом сколько тяжело раненых, которые не могут двигаться, лежат, бедняги, и мы им ничем помочь не можем. Обещали к вечеру танкетку с санями, чтобы их вывезти отсюда. А ты иди, раз ноги ходят, у тебя уже температура». Я чувствовал себя хорошо, только не хотелось уходить, ещё не обстрелялся на фронте, а уже в госпиталь. Как-то не верилось, что так бывает на войне. Пошел я дальше, посмотрел на эту маленькую палатку и на людей, которые лежали вокруг нее. Все казалось таким обыденным. На меня никто даже внимания не обратил все шло своим чередом. Мины и снаряды уже били реже, ибо отошел я на довольно значительное расстояние. Показались какие-то землянки и несколько машин. Оказывается, это был санбат, куда мне и надо было попасть…
…Привезли нас в госпиталь на Троицкое поле, около Володарского моста, где мы лечились и готовились к боям. Во время лечения закончил радиошколу.
Бои местного значения
После радиошколы для дальнейшего нашего назначения попали мы все в Агалатово, в пригород Ленинграда. Тут нас распределили: кто остался при штабе дивизии, кто в полку, а меня с Кибриком определили в 799-й артиллерийский полк при 268 с.д. Командиром полка был Скворцов, а командиром нашего дивизиона — Силаев. Здесь, в артиллерийском дивизионе, я научился воевать уже по-настоящему. Не было такого сумбура в голове, как при первом моем столкновении с фронтовыми условиями. В Агалатове формировался наш артполк, приходило пополнение, здесь готовились к боям, тут наградили нас «Медалью за оборону Ленинграда». Жили мы в землянках, несли всякого рода караулы, дежурства, продолжали осваивать радиостанции, на которых нам предстояло работать в боевых условиях. Радистами были не только мужчины, но и девушки. Обычно нас, парней, отправляли на НП вместе с пехотой, на самый передовой рубеж (дальше шла нейтральная полоса и немцы). Девчата работали на батареях — там было поспокойнее. Когда формировка полка закончилась, попали мы все под 8-ю ГЭС на Синявинские болота, где держала оборону наша дивизия, и где нам почти год нужно было стоять, чтобы сохранить маленький клочок земли, который был отвоеван при прорыве блокады Ленинграда. По этому кусочку был проложен железнодорожный путь, по которому ходили поезда с грузами в ещё осажденный Ленинград.
Силаев, наш командир 3-го дивизиона 799-го артиллерийского полка, уроженец Донбасса, работал учителем, ушел на фронт офицером, жена и дети остались в Донбассе. Когда я с ним впервые встретился, он был в чине капитана, и в Агалатове он принял дивизион, я и Кибрик как радисты были направлены во взвод управления к Силаеву на НП.
Дивизион наш состоял из трех батарей: одна 122-миллиметровая гаубичная батарея, остальные батареи —76-миллиметровые пушки. Батареи, как правило, были километрах в четырех—пяти от передовой, а мы со взводом управления все время впереди под носом у немцев, так как нам надо было корректировать огонь наших батарей. Мне и Кибрику как радистам нужно было держать связь с батареями, и, когда обнаруживалась цель противника, открывали огонь. Кроме радиосвязи, в нашем взводе управления была проводная связь, то есть телефон; обычно связисты прокладывали телефонный кабель прямо по траншеям или по голому месту, по болоту, и во время минометного или артиллерийского обстрела все их провода так перепутаются, что иногда и разобраться невозможно. Несмотря на обстрел, связистам надо было исправлять и налаживать связь, и очень часто они гибли. Мне тоже приходилось бегать по проводам во время страшных обстрелов, искать в этом аду провода, зачищать их прямо зубами, так как инструментов в такой кутерьме было не найти, соединять эти оборванные куски проводов, чтобы восстановить связь с НП. Это было в тех случаях, когда убьют связиста или не работает радиостанция, которую мы обслуживали. На проводную связь во время боя надежда была слабая — она все время нарушалась, зато радиосвязь всегда выручала.
Когда мы находились в обороне у 8-й ГЭС, в газетах постоянно писали, что на Синявинском направлении ведутся бои местного значения. А тем временем нам, участникам этих «боев местного значения», доставалось здорово! Бои эти в основном носили отвлекающий характер — основное и главное наступление наших войск готовилось на Пулковском направлении. Наша задача была — держать немцев все время в напряжении, чтобы они не знали, откуда получат основной удар. И вот почти каждый день на нашем участке в районе 8-й ГЭС на Неве происходили столкновения с немцами, устраивались так называемые разведки боем, в которых и я принимал непосредственное участие, ибо без радиосвязи такие операции не проходили. Были разведки боем ротные, совсем малого значения: взять «языка» или просто пощекотать фашистам нервы. Были батальонные разведки боем — это уже серьезные операции; иногда занимали траншеи немцев. В итоге все сводилось к тому, что гибли солдаты. Завоевывать что-то существенное мы не могли, и кроме смертей, ничего не видели, но такие наши вылазки, конечно, здорово помогали бить фашистов.
8-я ГЭС и все, что её окружало, было в руинах. От Невы полукольцом шел песчаный ров, вокруг 8-й ГЭС до зольной сопки (отходы золы, которые оставались при работе электростанции). Золу свозили в одно место, и возникала гора, под которой были вырыты землянки. Дальше по Синявинским болотам до деревни Липки и вдоль Петровского канала – это приблизительно тот участок фронта, где я воевал (я не стратег и не штабист, точное свое место не определю, а приблизительное место боев, конечно, знаю, ибо на животе прополз я все эти Синявинские болота, насквозь пропахшие трупами). В редкие минуты затишья всмотришься в любой участок нейтральной полосы или другой кусок болотной развороченной земли — а у нас на НП была стереотруба, — увидишь кусок туловища, руку, ногу… да и запах стоял отвратительный… Среди этого большого участка болот иногда попадались песчаные высотки, и обычно на них устраивались НП. Чтобы пройти от батареи до этой высотки в болоте, приходилось хитрить, ибо дорога, по которой надо было идти, вернее, тропинка насквозь простреливалась немцами, а рядом идти нельзя, так как болото до того изрыто снарядами и минами. Немцы знали все наши дорожки, ведь они тоже занимали, как правило, высотки, а по болотам у них проходили проволочные заграждения и всякого рода сюрпризы в виде минных полей. Бежишь по такой дорожке и смотришь, куда падают мины. Немцы обычно обстреливали сначала одну сторону, потом наоборот, пробежишь немножко, видишь – приближаются взрывы мин, падаешь в болото и лежишь. Так, мелкими перебежками, добираешься до НП. Кстати, в болоте разрыв мин не страшен мы так к этому привыкли, что на подобные обстрелы не обращали внимания. Обычно мина плюхнется в болото и её осколки далеко не летят; мы приспособились и сами плюхались во время обстрела в болото, таким образом спасаясь от мин. Самое страшное — прямое попадание, а это очень маловероятно и бывает только случайно. По таким тропинкам старались ходить днем, так как ночью не видно было в; кроме того, ночью работали связисты и саперы, налаживая связь, нарушенную за день, а немцы по ночам вели себя спокойно (наверное, спали). Редко когда были обстрелы ночью, только во время ночных разведок боем, ну тут держись — вся земля кругом дрожит, стоит только спугнуть немцев!
После наших землянок или просто ровиков, где мы находились, начиналась нейтральная полоса, обычно 50—70 м. Вся она заминирована противопехотными минами и противотанковыми. Дальше у немцев было несколько рядов колючей проволоки; интересно, что с нашей стороны не было подобных укреплений, да уже и немцы, наверное, не надеялись на захват Ленинграда. Мысль у них была только себя защитить. Вся эта проволока крепилась к деревянным кольям в несколько рядов и была обвешана пустыми консервными банками. Как только ножницами или щипцами её перекусишь, банки падали и издавали звук, похожий на колокольчик. Тут немцы сразу поднимали тревогу и начинали палить из всех имеющихся у них видов оружия. Во время разведки боем ночью нам частенько приходилось отсиживаться в воронке или ровике на нейтральной полосе: после такого шумка замирали мы до следующей ночи. Особенно во время таких вылазок донимали ракеты. Как правило, с наступлением сумерек весь немецкий участок фронта освещался ракетами разных цветов. И голубые вроде фейерверков были и на парашютах: повесят такой фонарь на высоте метров пятьдесят, он и освещает хорошо всю местность; а каково было лежать под таким светом, что даже шевельнуться нельзя, ибо за тобой следят. Как только обнаружат — конец, полетят в тебя и мины, и снаряды, и пулеметные очереди. Тут уж зарывайся, как крот, и терпи, когда вся эта котовасия закончится. Когда мы направлялись на подобные операции, где вместе с пехотой проводили разведку боем, нам обычно выдавали запас продовольствия, так называемый НЗ (неприкосновенный запас). Если потеряешься или застрянешь на нейтралке, он мог пригодиться. Обычно в НЗ входило соленое сало и сухари. Поешь – и пить тянет, а вот с водой плохо было. Кругом болото, сам весь мокрый и грязный от болотной жижи, а пить это невозможно. Пьешь болотную воду, а во рту горечь — так и отзывается трупами. Приспособились мы пить воду из воронок, хотя она тоже имела подобный вкус.
Как-то раз мы надолго застряли при пехотной роте на нейтральной полосе, окопались и вроде прижились: у каждого был отдельный ровик. Я вырыл в своем ровике место для радиостанции, а Кибрик был недалеко, в своем ровике. Наелись сала соленого с сухарями, и пить захотелось страшно. Был вечер, я пополз к воронке, в которой была вода, зачерпнул котелок, попил, принес Кибрику. Когда я пополз в другой раз, то невольно заглянул на дно этой воронки и увидел большую дохлую лошадь. Желание пить у меня как-то сразу отпало; Кибрику я воды принес, а потом рассказал, какую мы пьем воду. Собственно говоря, и этой воде мы, конечно, были рады…
Однажды мы были в разведке боем — послали пехотный батальон для взятия «языка» и выявления огневых точек противника. Нас с Кибриком Силаев взял для обеспечения связи. Нашему пехотному батальону дали штрафников, которые и должны были первыми ворваться в окопы к немцам. Штрафники эти хорошие парни, в основном из моряков; большинство из них попали в штрафроту за самовольные отлучки. Во время подготовки к наступлению я со многими этими парнями подружился. Что характерно, они знали, что их посылают практически на верную смерть, но несмотря на это все были жизнерадостны, веселы, и казалось, что таких ребят нельзя убить – все они очень любили Родину и побыстрее рвались в бой, чтобы бить фашистов и искупить свою вину за тот проступок, за который они попали в штрафную роту. Обычно штрафников пихали туда, где было мало шансов выжить. Я и в дальнейшем встречался часто с этими ребятами. О них у меня остались только хорошие воспоминания. Жизнью они не дорожили, настоящие герои – убьют, значит, судьба. А если ранят — считалось, кровью искупил свою вину. Тогда все былые награды и почести возвращались, а бывший штрафник опять превращался в полноценного бойца нашей армии.
Перед этим наступлением была проведена артиллерийская подготовка, снаряды били по переднему краю немцев два часа, потом был дан залп «Катюш» и «Эрэсов» (их звали «Ванюши» — снаряды-«головастики» типа реактивных, которые выпускали прямо из ящиков; бывали случаи, что они взлетали вместе с этими деревянными ящиками. Тогда берегись — такой подарочек от своих мог своим же на голову упасть). После артобстрела все мы стали выползать из наших траншей, впереди штрафники и пехотный батальон, который мы должны были поддерживать радиосвязью. Силаев, я и Кибрик перебежали нейтральную полосу, дошли до развороченных проволочных заграждений, попали в какую-то полузатопленную воронку, окопались и стали ждать. Пехота вроде заняла первый ряд траншей. И тут началось то, что и во сне не приснится: немцы с первой траншеи, по всей вероятности, ушли, так как их здорово долбила наша артиллерия, а вот из тылов немецких на нас обрушилось столько снарядов и мин, что все вокруг перепуталось: и земля, и люди. Все смешалось, запахло какой-то кислятиной от взрыва снарядов… И так до вечера! Когда стемнело, мы кое-как перебрались вперед в немецкие землянки, которые уже были заняты нашими штрафниками и пехотой. Тут мы развернули рацию и уже в спокойной обстановке стали связываться со штабом. На следующий день подошли наши разведчики, и началась повседневная боевая работа. Немцы хотели выбить нас из этих траншей, но не тут-то было — оборону мы заняли хорошо, даже каждый день продолжали ходить на кухню за едой…
Во время разведок боем нашу пехоту обычно поддерживали танки, и, как правило, немцы их всегда подбивали. Бывало, танки сами вязли в болоте, иногда подрывались на минах. Бои, которые велись на Синявинском направлении, носили отвлекающий характер, и подобные потери чем-то были обоснованы. Обычно после боя мы ползали к этим подбитым танкам, которые не сгорели, и доставали из них горючее. Танки заправлялись соляркой (это вроде керосина), которая и шла у нас для освещения. Делали из маленьких гильз от снарядов что-то типа светильника, наливали туда солярку, опускали кусок тряпки или веревки и получалась отличная лампа. Только коптила здорово, да на такие пустяки никто внимания не обращал. Доставали этот соляр из подбитого танка тоже при помощи гильз от снаряда: привязывали к гильзе проволоку, просовывали в бак с горючкой, и аккуратно, чтобы не шуметь, набирали в котелок или ведерко, что было под рукой. Такие операции обычно делали ночью, чтобы немцы не услышали. Как правило, эти танки находились в болоте на нейтральной полосе, под самым носом у немцев. О подобных делах начальство, конечно, не знало; почти всегда обходилось нормально, ну а если попал в переплет, то и выбирайся, как сумеешь…
Как только сошел лед на Неве, нас, радистов, частенько стали вместе с разведчиками на утлом челне переправлять на правый берег Невы, против ГЭС. Там был НП, и с него хорошо просматривались немецкие позиции. Грести было очень тяжело: течение сильное, а Нева в этом месте просматривалась немцами, и здорово доставалось, когда заметят. Вода вокруг кипит от взрывов — тут уж жми на весла, а то и просто на доски или палки, когда весел не было. Самое главное — добраться до правого берега, там у нас были вырыты траншеи, и в них мы чувствовали себя в безопасности; главное — наши разведчики и батареи были на левом берегу под 8-й ГЭС, а на НП правого берега обычно перебирались мы с рацией и командир взвода разведки со стереотрубой; отсюда и командовали боевыми действиями нашего дивизиона. Брали с собой НЗ, так как кухня была на другой стороне Невы, и туда не сбегаешь покушать. Так несколько дней корректировали огонь, затем возвращались в уже обжитые землянки под 8-й ГЭС.
Запомнился мне один бой местного значения, когда мы были прикреплены к пехотному батальону, чтобы взять «языка» и прорвать оборону немцев хотя бы переднего рубежа. В наши траншеи пришли новые солдаты, которые готовились к этой схватке. Все они были одеты в хорошие гимнастерки, на груди были гвардейские значки, сразу видно — парни пришли с отдыха, где и готовились к боям. Нам, оборванцам, в вечном ползании по окопам, в изодранном обмундировании эти парни казались героями. Пока они были на формировании в тылу, их обули, одели; думалось, какие они чистенькие и ловкие, все, казалось, у них хорошо. Разместили этих бойцов вместе с нами в траншеях, кого куда, и ждали, когда будет приказ к наступлению. Так мы с ними прожили дней пять—шесть, за это время все сравнялись — вид у этих парней стал такой же, как у нас; новое их обмундирование потускнело и от лазанья по траншеям превратилось в лохмотья. Я и Кибрик по прежнему были во взводе управления разведки с нашим командиром дивизиона Силаевым и обеспечивали связь с нашей батареей. Была разведка боем, которой предшествовал наш двухчасовой артобстрел; после этого пехота пошла через нейтральную полосу вперед. Не дойдя до проволочных заграждений немцев, залегли, так как по ним в ответ на нашу артподготовку открыли огонь из их тылов. Разведка боем «захлебнулась», и бойцы, которые были ещё живы, стали приползать назад в наши траншеи. Раненых и всякого рода калеченых было полно. Ребятам досталось не только от немцев: когда кончилась артподготовка, был дан залп из наших «Катюш» и «Эрэсов», и часть снарядов угодила в наши траншеи, куда бросился пехотный батальон для взятия немецких траншей. Обидно, конечно, что наши же снаряды попали по нашим позициям, да ведь в такой суматохе всего не учтешь. «Катюши», как правило, стреляли после артподготовки. Смонтированы они были на грузовиках, и во время артподготовки по заранее подготовленной дороге из веток, бревен подходили как можно ближе к передовой. Затем давали залп и моментально смывались на другое место, так как после их выстрела оставалось огромное облако из сгоревшего пороха, и это черное вонючее облако было видно на очень большое расстояние…
Основной удар по немцам готовился с Пулковских высот, а задача нашей обороны под 8-й ГЭС была все время тревожить противника, чтобы он не знал, откуда ему дадут по шапке. И вот почти все лето мы были в непрерывных боях, передавались нам целые пехотные дивизии, танки, все это после артобстрела приводилось в боевое состояние и под страшным обстрелом немцев шло в атаку…В дальнейшем приблизительно в таких боях и проходили наши будни, а в сводках «Информбюро» все сообщалось, что на Синявинском направлении — бои местного значения. Каждый день в этой мясорубке погибало много хороших людей. Нужно было отвлекать немцев, ибо основной удар они получили на Пулковском направлении и покатились, да так, что мы их и догнать не могли на нашей технике. Расскажу все по порядку.
Приблизительно в это же время я вступил в партию. Подал заявление, что хочу умереть за нашу Родину, за Сталина — коммунистом, так как ещё в школе был комсомольцем, активно участвовал во всех молодежных мероприятиях, позднее кандидатом партии. Принимали меня в партию прямо в траншее, под артобстрелом и при свете немецких ракет. Как-то к нам на передовую из дивизии пришел замполит дивизии. Собрали нас тут же в землянке, вручили нам партбилеты, поздравил он нас со вступлением в партию и ушел. Так в апреле 1944 года я стал коммунистом. Радость была огромная, так хотелось скорее разбить фашистов! Кибрик несколько раньше тоже был принят в партию, да и вообще был какой-то ажиотаж — все хотели вступить в партию, чтобы крепче лупить немцев. Ненависть была такая к этим непрошенным гостям, думается, разорвал бы их зубами, лишь бы война кончилась, так все надоело…
Наши войска на Пулковском направлении с немцами завязали бои и через несколько дней прорвали оборону и пошли в наступление. Все это мы узнали из газет и от наших политруков. На нашем же участке велись «бои местного значения»…
Однажды утром встали мы в своих землянках под Зольной сопкой, пошли мыться кто куда — у каждого было место. Я обычно умывался в воронке, в которой скопилась вода. Силаев уже выздоровел после ранения и был с нами, кто-то из разведчиков собирался идти на кухню за завтраком, и что-то показалось странным: обычно под утро немцы особенно много посылают ракет, а тут ни одной ракеты и за всю ночь не было ни обстрела из орудий, ни мин. Телефонная связь работала хорошо. Тут я обратил внимание, что некоторые бойцы ходят прямо по брустверу траншеи, и в них никто не стреляет. Когда я вернулся в землянку и сообщил Силаеву о такой незнакомой нам тишине, он стал звонить по телефону в штаб полка. Там тоже ничего не знали. Так мы просидели в неведении до обеда. Из штаба полка пришло сообщение, что нужно послать саперов для разминирования и организовать разведку. От безделья некоторые солдаты сами уже стали бродить по нейтралке, заходить за проволочные заграждения, успели даже побывать в немецких траншеях и вернуться. Тут уже все поняли, что на нашем участке в этих противных Синявинских болотах, похоронивших тысячи хороших парней, бои прекратились. Немцы просто бросили свои укрепленные позиции и тайком ушли сами, да так, что и мы, стоявшие против их, не знали. Здорово их тряханули под Пулково! А когда уже стали догонять, их и след простыл. Так закончились Синявинские бои под 8-й ГЭС».
