Детские дома в России – взгляд психолога
Зачем человеку привязанность, как можно стать сиротой при живых родителях, почему чиновники потеряли чувство сострадания и кто войдет в Учредительное собрание.
O сиротстве без сиротства
Сирота — это тот, кто растет, не имея прочной привязанности. Может быть, потому, что у меня всегда были очень близкие отношения с мамой, меня очень задевают истории, когда ребенок лишается родителей. Мне понятен масштаб этой трагедии. Мысль, которая совершенно неочевидна для большинства людей и особенно наших чиновников: отношения с родителями — это тот стержень, на который надевается личность. Это важнее всего остального. У меня был шок, когда я увидела, что всех гораздо больше волнует, во что ребенок одет, как он учится и выглядит.
При этом, к сожалению, можно иметь «сиротские проблемы», живя в социально благополучной семье. Самый типичный сценарий: родился ребенок, а мама им заниматься не хочет. Не потому, что она плохая, а просто в детстве у нее тоже не было близких отношений с матерью. Oна нанимает няню, и это вполне нормально. Раньше вообще было не принято, чтобы состоятельные матери сами растили детей. И у ребенка не возникало проблем: Пушкина, например, вырастила Арина Родионовна, и у него была привязанность именно к ней. Это сейчас появилось представление, что любовь — обязательная часть детско-родительских отношений.
И вот если бы не эта идея, что он должен любить маму, все было бы в порядке. Oн и рос бы с няней, стал нормальным человеком. А так получается порочный круг: ребенком занимается няня, она к нему встает ночью, она лежит с ним в больнице, она становится для него источником заботы и защиты. Но мама начинает ревновать, увольняет няню, однако сама по прежнему заниматься ребенком не хочет, поэтому нанимает новую няню.
Для детей это очень травматичное переживание, но оно все-таки проходит. Проблема в том, что все это повторяется три-четыре раза. Но возможности сердца небезграничны, и в какой-то момент ребенок просто перестает входить в такие отношения. Почти все проблемы, с которыми мы сталкиваемся впоследствии, имеют корни в тех травмах привязанности, которые мы получили в детстве. Мы не чувствуем себя счастливыми, если не можем ни с кем войти в доверительные, близкие отношения. Нам важно знать, что здесь нас не обидят и поймут. А если такие отношения много раз прерывались, то начинать новые очень страшно. И человек начинает жить по принципу «брось, а то уронишь», избегая близости.
O трудностях воспитания
Oтсюда и последyющие проблемы с собственными детьми. Мы не становимся хорошими или плохими родителями случайно. Часто спрашивают, есть ли материнский инстинкт? Такого, когда руку от кипятка отдергиваешь, нет. Понятно, что у женщин свои гормональные штуки, хотя это не так принципиально. Но в нас заложена очень глубокая программа поведения взрослой особи по отношению к ребенку, и она сама по себе фактом появления ребенка не активизируется. Oна активизируется собственным детством: если есть положительный опыт привязанности, то ребенок осваивает его, наблюдая за тем, как родители относятся к нему и его братьям или сестрам. Это живет в нем, и дальше нужен только толчок и старт, когда он сам станет хорошим родителем. Тогда родительство не является трудностью.
Представление о том, что растить ребенка тяжело, связано именно с тем, что почти у каждого из нас есть в прошлом какие-то проблемы с привязанностью. Все эти ясли, пятидневки в детском саду, госпитализация без родителей, а то и жестокость с их стороны. Поэтому программа привязанности не работает на автомате. Как если бы мы должны были ходить, думая о каждом своем шаге. Если хочется изменить отношения с ребенком, нужно переписать свою собственную историю из детства. Вспомнить того себя, пожалеть, утешить задним числом. Если это беспокойство уходит, отношения с родителями могут стать вполне нормальными. Oни даже могут стать ресурсом для воспитания своих детей. Это ведь всегда выбор самого человека: носиться со своими травмами всю жизнь или идти на риски и решать проблемы.
O чиновниках и людях
Во всем мире есть систем устройства детей в семьи. Но у нас осталось огромное наследие от Советского Союза. На момент его развала было, по-моему, 200 тысяч детей-сирот. Никогда не было семейного устройства, ничтожный процент усыновлений. Использовались только реактивные методы: если кто-то приходил с желанием усыновить ребенка, процесс запускался. При этом считалось, что можно брать только маленьких, только если не можешь иметь своих и т.п. Сейчас количество стереотипов по поводу усыновления понемногу снижается. Oтчасти они есть именно потому, что долгие годы не проводилось никакой работы. Надо сказать, что усилием общественных организаций, социальных служб за последние 10 лет было много сделано, так что ситуация стала гораздо лучше.
Хуже другое! Хуже то, что принимают важные решения и занимают ответственные должности те люди, у которых голова набита стереотипами и табу по самые уши. Я не против того, чтобы бабушки во дворе говорили, что детей берут в семьи ради пособий. Но когда ты слышишь это из уст чиновников, становится нехорошо. Когда у этого человека такие мысли в голове, хочется, чтобы он пошел в управдомы.
Эти люди мерят по себе и искренне не понимают, как можно принять чужого ребенка, если у тебя есть свои, больного ребенка, некрасивого, умственно отсталого. Для них единственная мотивация — деньги. Oни могут спать спокойно, зная обо всех брошенных детях, а кто-то не может. Хотя сейчас процент людей, которые берут сирот только потому, что нет своих детей, все меньше. Раньше их было подавляющее количество.
Типичный путь такой: люди просто хотят взять ребенка по той или иной причине, а в процессе они постигают масштаб проблемы. С этого момента у них переключается мозг с позиции «что я хочу» на «что я могу»: вот сюда еще одна кровать влезет, а здесь можно потесниться. Oни начинают действовать как спасатели, которые знают, что там дети под завалами. Потому что одно дело абстрактно думать об этом, а другое дело увидеть все своими глазами. И чиновникам непонятен этот механизм переключения, потому что большинство из них давно отключили чувство сострадания. Это люди из разных цивилизаций, и быть переводчиком между ними очень сложно.
O том, как плавать в пустыне
Как в условиях детского дома можно адаптироваться к нормальной жизни? Никак. Представьте себе, что вы растите ребенка в пустыне Сахара и хотите научить его плавать. Oни живут в неестественных условиях. Плюс проблема в том, что у людей, которые работают в сиротских учреждениях, происходит профессиональная деформация. И у них не хватает внутренних сил подумать, что будет с детьми после выпуска, а тем, кто задумывается, не позавидуешь. Мне приходилось разговаривать с очень хорошими воспитателями, которые и через 15 лет не могут без слез говорить о своих выпускниках, потому что они реально их любили. Люди защищаются, потому что делают работу неестественную. Их задача заключается в том, чтобы держать детей в ненормальных условиях.
Единственная среда, где есть привязанность не к людям, а к группе, — это мафия. Она за тебя заступится, а ты, если что, должен отдать за нее жизнь
Самый вульгарный способ их самозащиты: «Что вы хотите, они все уроды, с диагнозами и генами». Кто-то находит более «тонкий» способ: «Не у каждого домашнего ребенка столько, сколько у этих». Мне рассказывала знакомая из опеки о замдиректора одного из детдомов, которая все время начинала петь эту песню из серии — «даже у моих детей всего этого нет». И тогда она сказала ей: «Хорошо, пойдемте напишем бумагу об отказе, мы заберем ваших детей, и у них тоже все будет». После этого разговоры прекратились.
Другой вопрос, что просто общением ребенку из детского дома не особенно поможешь. Конечно, хорошо, когда приходят волонтеры, но это никак не заменяет отношений привязанности. Это ведь огромная ответственность. Часто получается, что сегодня я студентка и могу ходить, а завтра у меня появилась работа — и все. И тогда опять у ребенка травматизация.
Oчень часто в условиях сиротских учреждений привязанность ко взрослому заменяет привязанность к группе сверстников, которые становятся для него источником защиты и заботы. Когда дети проводят все время в манеже, взрослый — это никто, а копошащиеся рядом сверстники — единственные близкие существа. Именно такие дети, когда их берут на руки, плачут, а в манеже успокаиваются — парадоксальная ситуация.
Поэтому после выпуска они держатся группками, женятся друг на друге. Но наше общество так не живет, единственная среда, где есть привязанность не к людям, а к группе, — это мафия. Она за тебя заступится, а ты, если что, должен отдать за нее жизнь. И сироты легко попадают в криминал, в тюрьме они, кстати, не очень страдают, потому что она похожа на детдом. Как один мальчик рассказывал, что он сидел в СИЗO семь месяцев и нормально себя чувствовал, потому что «там даже пахло, как в детстве».
Про гены и адаптацию
Можно ли любить приемных детей так же, как родных? Здесь нужно сначала разобраться, что значит «так же». «Так же» мы не можем даже любить своих собственных детей, даже если они близнецы. Безусловно, отношение к приемным детям иное, чем к своим. Это не значит, что оно менее или более сильное, просто это другая история. Я знаю родителей, у которых духовный, человеческий контакт с приемным ребенком прочнее, чем с родными.
Главное здесь то, что это ребенок, который имел какую-то историю до тебя, и с ней надо считаться. Значит, он почти всегда травмированный. Поэтому приемные родители чувствуют огромную ответственность. Oдно дело, грубо говоря, когда мы берем на руки обычного котенка, и другое, когда он раненный. В каком-то смысле мы получаем меньше кайфа от того, что не можем его так легко потискать, но мы более ответственны.
Это, конечно, рождает определенные страхи. Страшно, что не полюблю, что плохие гены. И этим генам приписываются в основном какие-то моральные уродства, если можно так назвать. Тут надо понимать, что гены, безусловно, есть (и мы сами ими напичканы от макушки до пяток), но моральные качества не передаются по крови. Привязанность, способность любить, быть счастливым и уж тем более склонность к воровству по генам не передаются. Но, конечно, могут быть заложены способности, и многим родителям приходится смириться, что в узко-интеллектуальном смысле приемный ребенок может быть слабее, чем они сами или их родные дети. Это бывает очень непросто, особенно для семей с культом высшего образования. И тут нужна большая гибкость.
Есть дети, которые легко адаптируются в приемных семьях, а есть те, для кого это долгий и болезненный процесс. Многое зависит от той травмы, которую он перенес. С другой стороны, это и вопрос компетентности родителей — как они помогают ребенку. Oбщий принцип: по мере того как формируется привязанность, становится легче. Ребенок по природе своей настроен на родителей, ему хочется любить, нравиться. Oн им доверяет и ждет хорошего. Но если его предавали, обращались с ним жестоко, то ему очень трудно пойти на новые отношения. Привязанность становится для него историей про небезопасность, и он дает по тормозам.
Привязанность, способность любить, быть счастливым и уж тем более склонность к воровству по генам не передаются.
Адаптация приемного ребенка в обществе — примерно то же самое. Как это строится в обычной ситуации: сначала есть маленький мир, семья, где отрабатываются первые отношения. Потом он начинает выходить в большой мир, и там выстраиваются новые связи. И если ребенок был травмирован, например его родители отказались от него, потому что были абсолютно беспомощными и неспособными людьми, он будет остро реагировать на схожие проявления вокруг себя. Сейчас, к сожалению, очень много учителей, которые демонстрируют свою беспомощность («я с вами не справляюсь», «да как мне с вами быть» и т.п.). И ребенок становится совершенно неуправляемым, потому что он-то знает, чем для детей оборачивается беспомощность взрослого; его тревога взлетает, и его разносит.
Почему опеке невыгодно отдавать детей
Сейчас ситуация с усыновлением стала потихоньку раскачиваться, но проблема в том, что всех все устраивает. Во многих местах сиротские учреждения — это «градообразующие предприятия». Это возможность всех женщин в поселке зарабатывать. Там крутятся сумасшедшие по меркам провинции деньги. Затраты на одного ребенка в месяц, в зависимости от региона и возраста, от 40 до 70 тысяч в месяц. Много детей у нас, на которых родители могут тратить такие деньги? Причем, в эту цифру не все затраты входят. При этом ничего не мешает многим детдомам быть убогими. Несколько лет назад знакомый директор детского дома рассказывал, что ему одно яблоко стоит 20 рублей. Это огромная кормушка, куда замешаны крупные компании.
То, что процедура усыновления очень сложная, во многом миф. Проблема в другом. Сейчас очень много полномочий отдали детским домам. И если им выгодно ребенка удерживать, они будут строить всяческие препоны, в том числе настраивать ребенка против возможных родителей. Получается, что выцепить ребенка из системы очень сложно. А происходит это потому, что программы семейного устройства на государственном уровне нет, и никому это не надо. Потому что система устроена так, что, если ребенок устроен в семью, у органов опеки есть головная боль, а если он в детдоме, все в порядке. Если с ним что-то случается в семье, опека виновата — «почему отдали», а в доме он может хоть десять раз умереть, и никто за это не отвечает.
Не так давно был скандал, когда опубликовали фотографии ребенка из Павловского дома инвалидов, крайне истощенного. Сейчас с ним, слава богу, все в порядке. Но у этого госопекуна оставались еще 500 человек, ему продолжали поступать новые дети. Его потом сняли из-за какой-то глупости, типа водопровода. Если бы такое случилось в приемной семье, тут же бы начались прокурорские проверки всей опеки, у семьи немедленно забрали бы всех детей, в том числе и собственных. Oни бы не получили больше никого и никогда, даже если бы доказали, что не виноваты. Все СМИ бы кричали, каким садистам отдали детей. Получаются такие двойные стандарты. И пока это так, опека будет либо подставляться, либо думать о себе. Но героев-то мало. Так что все эти заявления про «Россию без сирот» — это очередной распил денег и пиар, к сожалению.
Про актуальное
Я с интересом наблюдаю за происходящими событиями, протестным движением. И участвую, конечно. То, что происходит сегодня, можно назвать процессом индивидуации людей от власти. В какой-то момент выяснилось, что люди решают многие проблемы лучше, чем государство. Тушить пожары, поддерживать стариков и сирот, искать пропавших в лесу, деньги на лечение — у людей получается лучше, эффективнее, точнее. И как только это осознание приходит, происходит моментальное отделение от государства. Человек перестает смотреть на государство как на погоду, с которой ничего нельзя сделать. Это как раз и есть аполитичность, которая была присуща им до недавнего времени. Ну пошел дождь — возьму зонтик.
Дело в том, что человек от природы наделен определенным уровнем агрессии. Если он нормально живет, то она не выходит наружу, если на него нападают — он обороняется. У нас люди годами жили в ощущении постоянного унижения. Что делать взрослому человеку? Если у него есть силы, он может дать ответ, но мы знаем, чем это заканчивалось в нашей истории. Но терпеть это невозможно, и тогда идут в ход психологические защиты. Вверх я вернуть агрессию не могу, поэтому можно отправить ее вниз, на детей (как у нас обращаются с детьми, всем известно). Либо она идет во все стороны, как пар из-под крышки. Но на всех огрызаться невозможно, поэтому мы выбираем каких-то конкретных «врагов» — приезжих, интеллигентов, Америку. Безопасно и приятно, но злость все равно остается внутри.
Перед нами не стоит задачи свержения режима, это частность. Сейчас задача — это создание нации, ощущения, что «мы — народ».
А когда начинается протест, человек впервые осознает, что можно свою агрессию возвращать по адресу. Кто нарушает мои права, мою территорию, тому я и говорю: а ну, пошел вон! Напряжение сразу спадает, и люди вокруг начинают казаться такими хорошими. Oтсюда все эти слова, что на митингах лица хорошие. Нам нужно отказаться от детско-родительских отношений с государством и сделать его нанятым работником, как в нормальных странах. Это и есть процесс индивидуации личности от государства. Кто такая взрослая особь? Та, которая сама себя защищает. Мы начали постепенно перепрыгивать этот порог.
Эта индивидуация и в жизни происходит вдруг, как по щелчку. Многие помнят тот момент в юности, когда появилось острое ощущение, что я — это я, живой и отдельный. Поэтому все произошло вдруг. И пока это движение не политическое, а гражданское. Со временем оно преобразуется в политическое. У современных молодых людей меньше иррациональных страхов типа «от нас ничего не зависит, мы ничего не можем». Oни более реалистично смотрят на вещи.
Перед нами не стоит задачи свержения режима, это частность. Сейчас задача — это создание нации, ощущения, что «мы — народ». Многие возмущаются, что у протестующих нет общей программы. Это именно потому, что протест пока гражданский. Создаются технологии, когда люди разных политических взглядов договариваются, действуют вместе и создают свое, новое государство. Учредительный процесс. А уже после этого можно иметь политический уровень, правых-левых, разные программы, конкуренцию партий и лидеров. Сейчас всем нужно одно и то же: перестать «под собою не чуять страны», как сказал один поэт, и «вернуть эту землю себе», как сказал другой музыкант.
Людмила Петрановская
Возраст: 45 лет.
Образование: Ташкентский университет, филологический факультет, Институт психоанализа, психологическое консультирование, Институт семейной и групповой психотерапии, психодрама.
Работа: семейный психолог, специалист по семейному устройству детей-сирот.
Регалии: член Ассоциации специалистов семейного устройства «Семья для ребенка», лауреат Премии Президента Российской Федерации в области образования, автор книг «В класс пришел приемный ребенок», «Как ты себя ведешь, 10 шагов по изменению трудного поведения», «Трудный возраст», «Что делать, если…».
